– Что вы, миссис Линтон, вы забываете, что сегодня за ужином вы с аппетитом поели, – напомнила я. – Завтра вы сами увидите благотворный результат.
– Будь я уверена, что это убьет Эдгара, – перебила она, – я немедленно убила бы себя! Эти три страшные ночи я ни на миг не сомкнула глаз – и как же я мучилась! Меня донимали видения, Нелли! Но я начинаю думать, что ты меня не любишь. Как нелепо! Я воображала, что хотя люди ненавидят друг друга и презирают, меня они не могут не любить. И вот за несколько часов все они превратились в моих врагов: да, все, я знаю это наверное. Все в этом доме. Как страшно встречать смерть, когда вокруг холодные лица! Изабелла в ужасе и в отвращении даже в комнату войти побоится, так страшно ей видеть, как умирает Кэтрин. А Эдгар будет стоять торжественно рядом и ждать конца; а потом возблагодарит в молитве Господа за то, что водворился мир в его доме, и вернется к своим книгам! В ком есть хоть капля чувства, пусть ответит: что Эдгару в книгах, когда я умираю?
Она не могла мириться с мыслью, которую я ей внушила, – с мыслью о философской отрешенности мистера Линтона. Она металась, лихорадочное недоумение росло, переходило в безумие; она разорвала зубами подушку; потом поднялась, вся горя, и потребовала, чтоб я открыла окно. Стояла зима, дул сильный северо-восточный ветер, и я отказалась. Ее лицо, вдруг дичавшее, и быстрые перемены в ее настроении начинали тревожить меня не на шутку; мне вспомнилась ее прежняя болезнь и предостережения врача, чтобы ей не перечили. Минуту назад она была в ярости, а сейчас, подперевшись одной рукой и не замечая моего неповиновения, она, казалось, нашла себе детскую забаву в том, что выдергивала перья из только что продранных дыр и раскладывала их на простыне по сортам: мысль ее отвлеклась на другие предметы.
– Это индюшечье, – бормотала она про себя, – а это от дикой утки; это голубиное. Кладут голубиные перья в подушку – неудивительно, что я не могу умереть! Надо будет разбросать их по полу, когда я лягу. Вот перо глухаря; а это – я б его узнала из тысячи, – это перышко чибиса. Милый чибис! Он все кружил над нашими головами средь верескового поля. Он хотел поскорее добраться до гнезда, потому что облака легли на вершину холма и он чувствовал, что надвигается дождь. Перо мы нашли в вереске, птица не была подстрелена. Зимой мы увидели ее гнездо, а в нем маленькие скелетики: Хитклиф поставил над гнездом силок, и старшие не посмели подлететь. Я после этого взяла с него слово, что он никогда не будет стрелять в чибиса, и он не стрелял. Ага, еще одно. Он все-таки подстрелил моих чибисов, Нелли? Перья красные – хоть одно из них? Дай посмотрю.
– Бросьте вашу детскую забаву! – перебила я, вытянув подушку из-под ее головы, перевернула ее дырками к матрацу, потому что Кэтрин горстями выбирала из нее перо. – Ложитесь и закройте глаза, у вас бред. Точно снег идет, столько напустили пуху.
Я ходила вокруг, подбирая его.
– Нелли, – продолжала она как сквозь дрему, – я вижу тебя старухой; у тебя седые волосы и сгорбленные плечи. Эта кровать – пещера фей на Пенистон-Крэге, и ты собираешь «громовые стрелы», чтобы навести порчу на наших телок; а когда я подхожу к тебе, ты делаешь вид, будто это только клочья шерсти. Вот какою ты станешь через пятьдесят лет. Я знаю, сейчас ты не такая. Нет, я не брежу, ты ошибаешься: тогда я верила бы, что ты в самом деле седая ведьма и что я действительно на Пенистон-Крэге, а я сознаю, что сейчас ночь, и две свечи горят на столе, и от них черный шкаф сверкает, как агат.
– Черный шкаф? Где он? – спросила я. – Вам приснилось!
– У стены, как всегда… – ответила она. – У него очень странный вид – в нем отражается чье-то лицо!
– В комнате нет никакого шкафа и не было никогда, – сказала я и снова подсела к ней, приподняв полог, чтобы лучше за ней наблюдать.
– Разве ты не видишь лица? – спросила она, уставив в зеркало строгий взгляд.
И сколько я ни убеждала, я никак не могла ее уверить, что это она сама; тогда я встала и завесила зеркало полушалком.
– Оно все-таки там, позади! – настаивала она в страхе. – Оно движется. Кто это? Надеюсь, они не вылезут, когда ты уйдешь? Ох, Нелли, в комнате привидения! Я боюсь оставаться одна.
Я взяла ее за руку и просила успокоиться, потому что снова и снова трепет пробегал по ее телу, и она не могла отвести от зеркала напряженный взгляд.
– Никого там нет, – настаивала я. – Это были вы сами, миссис Линтон, и вы это знаете.
– Я сама! – вскричала она. – Часы бьют двенадцать! Значит, правда! Ужас!
Ее пальцы судорожно вцепились в простыни и натянули их на глаза. Я попробовала пробраться к двери, чтобы позвать ее мужа; но меня вернул пронзительный крик – полушалок соскользнул с рамы.
– Что тут еще стряслось? – прокричала я. – Можно ли быть такой трусихой? Опомнитесь! Это же стекло – зеркало, миссис Линтон, и вы видите в нем себя, и я тоже там, рядом с вами.
В дрожи и смятении она крепко держала меня, но ужас сходил постепенно с ее лица; бледность уступила место краске стыда.
– О Боже! Мне казалось, что я дома, – вздохнула она. – Мне казалось, что я лежу в своей комнате на Грозовом Перевале. Я ослабела, и от слабости у меня туман в голове, я застонала, сама того не сознавая. Ты не разговаривай – просто посиди со мной. Я боюсь заснуть: мне снятся страшные сны.
– Вам полезно будет, сударыня, хорошенько выспаться, – ответила я. – И я надеюсь, эти мучения удержат вас от новой попытки уморить себя голодом.
– О, если бы мне лежать в моей кровати, в старом доме! – продолжала она с горечью, ломая руки. – И как шумит этот ветер в елях и царапает веткой по стеклам. Дай мне его почувствовать – он прямо оттуда, с вересковых полей, – дай вдохнуть хоть раз!
Чтоб успокоить ее, я на несколько секунд отворила створку окна; пахнуло холодом; я затворила окно и вернулась на место. Она лежала тихо, и слезы катились по ее лицу. Физическое истощение совершенно смирило ее дух: наша огненная Кэтрин была теперь, точно плаксивый ребенок.
– Давно я здесь заперлась? – спросила она, вдруг оживившись.
– В понедельник вечером, – ответила я, – а сейчас у нас ночь с четверга на пятницу – вернее сказать, утро пятницы.
– Как? Той же недели? – воскликнула она. – Такой короткий срок?
– Достаточно долгий, если жить одной холодной водой да собственной злостью, – заметила я.
– Право, это как будто совсем немного часов, – пробормотала она с недоверием. – Верно, дольше! Я помню, я сидела в гостиной после того, как они поссорились, и Эдгар с такой жестокостью вздумал меня раздражать, и я с отчаяния убежала в эту комнату. Как только я заперла дверь, на меня навалился мрак, и я упала на пол. Я не могла объяснить Эдгару, как безошибочно я чувствовала, что у меня начинается припадок; что я сойду с ума, если он не перестанет меня дразнить! Язык уже не слушался меня, и мысли шли вразброд, а он, быть может, и не догадывался, как я страдаю, у меня едва достало сознания, чтоб убежать от него и от его голоса. Когда я пришла в себя настолько, чтоб видеть и слышать, уже рассветало. Я расскажу тебе, Нелли, все, что я передумала, что приходило мне на ум, снова и снова, пока я не начала опасаться за свой рассудок. Когда я лежала и голова моя упиралась в эту ножку стола, а глаза смутно различали серый квадрат окна, я думала, что я дома в своей кровати с дубовой панелью; и у меня болит сердце от большой обиды – какой, я спросонок не могу вспомнить. Я гадала и мучилась, соображая, что бы это могло быть, – и вот что удивительно: все последние семь лет своей жизни точно стерло! Я их не вспоминала, их словно и не было вовсе. Я снова девочка; отца только что похоронили, и горе мое из-за того, что по приказу Хиндли меня разлучают с Хитклифом. Меня уложили спать одну – в первый раз. Проплакав всю ночь, я проснулась от тяжелой дремоты, подняла руку, чтобы раздвинуть загородки кровати, и рука ударилась о доску стола! Я провела ладонью по ковру, и тогда в памяти вспыхнуло все. Мое былое горе захлебнулось в пароксизме отчаяния. Не знаю, почему я чувствовала себя такой бесконечно несчастной, у меня, вероятно, сделалось временное помешательство, потому что никакой причины не было. Но представь себе, что я, двенадцатилетняя девочка, оторвана от Грозового Перевала, от привычной обстановки и от того, кто был для меня в то время всем на свете, – от Хитклифа, и вдруг превратилась в миссис Линтон, владелицу Мызы Скворцов и жену чужого человека – в изгнанницу, отторгнутую от всего родного, – представь это себе, и перед твоими глазами откроется та пропасть, из которой я силилась выкарабкаться! Сколько хочешь качай головой, Нелли, все-таки это ты помогла им столкнуть меня в пропасть! Ты должна была поговорить с Эдгаром – должна была! – и убедить его, чтобы он от меня отступился! Ах, я вся горю! Я хочу в поле! Хочу снова стать девчонкой, полудикой, смелой и свободной; и смеяться в ответ на обиды, а не сходить из-за них с ума! Почему я так изменилась? Почему, едва мне скажут слово, кровь закипает у меня адским ключом? Я уверена, что стала бы вновь самой собою, – только бы мне очутиться среди вереска на тех холмах. Распахни опять окно: настежь! И закрепи рамы! Скорей! Что ты стоишь?
– Я не хочу простудить вас насмерть, – ответила я.
– Скажи лучше, не хочешь вернуть мне жизнь! – крикнула она сердито. – Но я не так беспомощна – я открою сама.
И прежде чем я успела ей помешать, она соскочила с кровати, неверным шагом прошла через всю комнату, распахнула окно и свесилась с него, не обращая внимания на морозный воздух, который свистел над ее плечами, острый, как нож. Я уговаривала ее и, наконец, попробовала насильно оттащить. Но тут же убедилась, что в бреду она куда сильней меня (она, конечно, бредила, это я поняла по всему, что она делала и говорила после). Луны не было, и все внизу лежало в туманной тьме: ни в одном окошке не светился огонь – ни вдалеке, ни поблизости, – везде давно погасили свет, а огней Грозового Перевала отсюда и вообще-то не видно, – и все же она уверяла, что различает их свет.