смеялась бы и плясала от радости, если бы вдруг оказалось, что все мое несчастье заключается в отсутствии комфорта, остальное же – только неправдоподобный сон!
Солнце садилось за Мызой, когда мы повернули к вересковым полям; значит, время близилось к шести часам; и мой спутник задержался на полчаса – осмотреть получше парк и сады, а может быть, и все поместье, – так что было уже темно, когда мы спешились на мощеном дворе вашей фермы и ваш бывший сотоварищ, Джозеф, вышел встретить нас при свете маканой свечи. Скажу к его чести, он это сделал со всей учтивостью. Прежде всего он поднес свой огарок к моему лицу, неодобрительно сощурил глаз, выпятил нижнюю губу и отвернулся. Потом принял обоих коней, отвел их на конюшню и вышел снова, якобы за тем, чтобы запереть «внешние ворота», – как будто мы живем в старинном замке!
Хитклиф остался поговорить с ним, а я прошла на кухню – грязную, неприбранную дыру; вы, право, не узнали бы ее, так она изменилась с той поры, как была в вашем ведении. У огня стоял озорной мальчишка крепкого сложения, неопрятно одетый; но глаза его и складка рта напомнили мне Кэтрин.
«Это племянник Эдгара, – подумала я, – значит, некоторым образом и мой; я должна поздороваться с ним за руку и… ну да, поздороваться и поцеловаться. Следует сразу же установить добрые отношения».
Я подошла и, пытаясь поймать его плотный кулачок, сказала:
– Как поживаешь, дружок?
Он ответил выражениями, которых я не поняла.
– Будем друзьями, Гэртон? – снова попробовала я завязать разговор.
Наградою за мою настойчивость была ругань и угроза напустить на меня Удава, если я не отстану.
– Эй, Удав, малыш! – шепнул маленький бездельник, поднимая бульдога, не очень породистого, с его подстилки в углу. – Ну, теперь ты уберешься? – спросил он повелительно.
Мне еще не надоела жизнь, и это побудило меня быть сговорчивей. Я отступила за порог и стала ждать, когда придут другие. Мистера Хитклифа нигде не было видно; а Джозеф, когда я последовала за ним на конюшню и попросила проводить меня в дом, уставился на меня, что-то проворчал и, сморщив нос, ответил:
– Матерь Божия! Доводилось ли когда доброму христианину слышать такое! Пищит и стрекочет! Как тут разберешь, что она говорит?
– Я говорю: проводите меня, пожалуйста, в дом! – прокричала я, полагая, что он глух, но все же сильно возмущенная его грубостью.
– Вот еще! Будто мне и делать больше нечего, – ответил он и продолжал свою работу, время от времени наводя на меня фонарь и с величественным презрением разглядывая мое платье и лицо (платье слишком нарядное, но лицо, несомненно, как раз такое унылое, как мог он пожелать).
Я обошла весь двор и, пробравшись через калитку к другому выходу, решилась постучать в надежде, что выйдет более вежливый слуга. Некоторое время спустя мне отворил высокий изможденный человек без шейного платка и вообще крайне неряшливый с виду; лицо его тонуло в копне косматых волос, свисавших на плечи; и у него тоже глаза были, точно призрачное отражение глаз Кэтрин, но далеко не такие красивые.
– Что вам нужно здесь? – спросил он угрюмо. – Кто вы?
– Раньше меня звали Изабеллой Линтон, – ответила я. – Мы с вами встречались когда-то, сэр. Недавно я вышла замуж за мистера Хитклифа, и он привез меня сюда – надеюсь, с вашего разрешения.
– Так он вернулся? – спросил пустынник, глядя на меня голодным волком.
– Да, мы только что приехали, – сказала я. – Но он меня оставил у кухонной двери, а когда я хотела войти, ваш сынок вздумал разыграть из себя сторожа и напугал меня, едва не спустив бульдога.
– Хорошо, что чертов мерзавец сдержал слово! – проревел мой будущий домохозяин, шаря глазами во мраке позади меня в надежде увидеть Хитклифа; затем он разразился длинным монологом, объясняя с руганью и угрозами, что сделал бы он с этим «дьяволом», если бы тот обманул его.
Я пожалела о своей второй попытке проникнуть в дом и уже почти решилась убежать, пока он не кончил ругаться; но не успела я осуществить свое намерение, как хозяин дома приказал мне войти и, захлопнув за мной дверь, запер ее на засов. В камине жарко горел огонь, но только отсвет его и освещал всю огромную комнату, пол которой сделался тускло-серым; и блестящие когда-то оловянные блюда, от которых я девочкой, бывало, глаз не могла оторвать, тоже потускнели под слоем пыли. Я спросила, нельзя ли мне позвать горничную, чтоб она отвела меня в спальню. Мистер Эрншо не удостоил меня ответом. Он шагал из угла в угол, заложив руки в карманы и, видимо, совсем забыл о моем присутствии; и он, казалось, так ушел в себя и таким глядел мизантропом, что я не решилась снова обеспокоить его.
Вас не удивит, Эллен, что у меня было очень невесело на душе, когда я сидела – не одна, но хуже, чем одна – у негостеприимного очага и думала о том, что в четырех милях отсюда стоит мой приветливый дом и в нем все, кто мне дорог на свете; но между нами как будто лежал весь Атлантический океан, а не четыре мили – мне их не перейти! Я спрашивала у себя самой: куда мне податься, где искать утешения? И среди всех моих горестей – только упаси вас Бог передать это Эдгару или Кэтрин – больше всего меня угнетало вот что: отчаяние, что мне не найти никого, кто мог бы или захотел бы стать моим союзником против Хитклифа! Я почти с радостью ехала на Грозовой Перевал, потому что под его кровом мне не придется быть постоянно один на один с моим мужем; но Хитклиф знал, среди каких людей нам предстояло жить, и не боялся вмешательства с их стороны.
Я сидела и думала, а время уныло тянулось: пробило восемь часов и девять, а мистер Эрншо все шагал по комнате, уронив голову на грудь, в полном молчании, и только порой у него вырывался стон или злобный возглас. Я прислушивалась, не раздастся ли в доме женский голос, и предавалась бурному раскаянию и мрачным предчувствиям, которые прорвались наконец безудержным рыданием. Я сама не замечала, что горюю так открыто, покуда Эрншо не остановил свой размеренный шаг и, став прямо передо мной, воззрился на меня с проснувшимся вдруг любопытством. Пользуясь его минутным вниманием, я закричала:
– Я устала с дороги, я хочу спать! Где горничная?
Проводите меня к ней, раз она не идет ко мне!
– Горничных у нас нет, – ответил он, – вам придется обслуживать себя самой!
– А где мне лечь? – рыдала я. Усталость и горе меня так придавили, что я забыла думать о своем достоинстве.
– Джозеф отведет вас в комнату Хитклифа, – сказал он. – Отворите эту дверь, он там.
Я уже было пошла, когда вдруг он остановил меня и добавил очень странным тоном:
– Заприте, пожалуйста, вашу дверь на ключ и на задвижку. Не забудьте!
– Хорошо! – сказала я. – Но зачем, мистер Эрншо?
Меня не слишком прельщала мысль добровольно запереться с Хитклифом.
– Вот, смотрите! – сказал он в ответ, вытаскивая из жилетного кармана необычайного вида пистолет с прилаженным к стволу обоюдоострым складным ножом. – Это великий искуситель для отчаянного человека, не правда ли? Я не могу устоять, и каждую ночь поднимаюсь с этой штукой наверх и пробую его дверь. Если однажды я найду ее открытой, ему конец! Я это сделаю неизменно… Хоть каждый раз я за минуту перед тем перебираю сотню доводов, которые должны бы меня остановить, какой-то дьявол толкает меня махнуть на свои планы и убить врага. Борись не борись с этим дьяволом, а наступит час, и вся рать ангелов небесных не спасет вашего Хитклифа!
Я с интересом разглядывала пистолет. Отвратительная мысль возникла у меня: как буду я сильна, если завладею этим оружием! Я взяла его в руки и потрогала лезвие. Эрншо, удивленный, следил за выражением, отражавшимся короткую минуту на моем лице: то был не ужас, то была зависть. Он ревниво выхватил у меня пистолет, закрыл нож и снова спрятал оружие на груди.
– Можете ему рассказать, мне все равно, – заявил он. – Предостерегите его, охраняйте. Вы, я вижу, знаете, в каких мы с ним отношениях: грозящая ему опасность вас не потрясла.
– Что сделал вам Хитклиф? – спросила я. – Какую нанес он вам обиду, что заслужил такую ненависть? Не разумней ли было бы предложить ему съехать?
– Нет! – прогремел Эрншо. – Пусть он только заикнется о том, чтобы оставить меня, и он – мертв. Уговорите его это сделать, и вы – убийца! Что ж, неужели я должен потерять все без шанса отыграться? А Гэртону стать нищим? Проклятие! Нет, я верну свое: и его золотом я тоже завладею… Потом пролью его кровь! А его душа пойдет в ад! И ад, когда примет такого постояльца, станет в десять раз черней, чем был!
Вы мне рассказывали, Эллен, про обычаи вашего прежнего господина. Он явно на грани сумасшествия: во всяком случае, был на грани вчера ночью. Возле него я трепетала от страха, и общество угрюмого невежи-слуги показалось мне более предпочтительным. Мистер Эрншо снова молча зашагал по комнате, и я, откинув задвижку, проскользнула в кухню. Джозеф, сгорбив спину, заглядывал в большую кастрюлю, качавшуюся над огнем; а на скамье подле него стояла деревянная миска с овсяной крупой. Вода в кастрюле закипала, и он повернулся, чтобы запустить руку в миску. Я сообразила, что это варится ужин, и так как проголодалась, то решила сделать его съедобным; итак, я резко крикнула: «Овсянку сварю я!» – и отодвинув от него посудину, стала снимать с себя шляпу и амазонку. – Мистер Эрншо, – продолжала я, – предлагает мне самой себя обслуживать: я готова. Я не собираюсь разыгрывать среди вас госпожу, я боюсь, что иначе умру тут с голоду.
– Боже милосердный! – заворчал он, усаживаясь и поглаживая свои полосатые чулки от коленей до щиколоток. – Ежели тут начнутся новые распорядки, когда я еле-еле приладился к двум хозяевам… ежели посадят мне на голову еще и хозяйку, – похоже на то, что пора отсюда выметаться. Не думал я дожить до такого дня, когда мне придется уходить с обжитого места, да сдается, этот денек недалек!
Его причитания оставались без ответа: я быстро приступила к работе, вспоминая со вздохом то время, когда она была для меня веселой забавой; но мне пришлось поскорей отогнать эти мысли. Они меня наводили на воспоминания о прежнем счастье, и чем сильней была опасность воскресить перед собой его картины, тем быстрей вертела я в кастрюле ложкой и тем чаще подсыпала в воду пригоршни крупы. Джозеф с возрастающим возмущением следил за моей стряпней.