– Ну-ну! – восклицал он. – Сегодня, Гэртон, ты не станешь есть за ужином кашу: в ней будут только комья с мой кулак величиной. Ну вот, опять! Я бы на вашем месте бросил туда все сразу – с чашкой вместе. Так! Теперь только снять с огня, и готово! Тяп да ляп! Счастье еще, что не вышибли дна в котелке!
Овсянка моя, признаюсь, была сыровата, когда ее разлили по тарелкам; их поставили четыре, и принесли из коровника большую кринку парного молока на целый галлон, которую Гэртон придвинул к себе и начал, расплескивая, лакать из нее. Я возмутилась и потребовала, чтоб ему налили его порцию в кружку, потому что мне будет противно пить из сосуда, с которым так неопрятно обращаются. Старый грубиян счел нужным обидеться на меня за эту брезгливость: он несколько раз повторил, что мальчик такой же благородный, как я, и такой же здоровый, и его, Джозефа, удивляет, с чего это я «так о себе воображаю». Между тем маленький негодяй продолжал лакать и косился на меня с вызывающим видом, пуская слюни в кувшин.
– Я пойду ужинать в другую комнату, – сказала я. – Есть у вас гостиная?
– Гостиная? – ухмыльнулся слуга. – Гостиная! Нет, гостиных у нас нет. Если наше общество вам не по нраву, сидите с хозяином; а если вам не по нраву его общество, сидите с нами.
– Так я пойду наверх, – ответила я. – Отведите меня в какую-нибудь комнату.
Я поставила свою тарелку на поднос и пошла принести еще молока. Сердито ворча, Джозеф встал и поплелся впереди меня: мы поднялись на чердак; он открывал то одну, то другую дверь, заглядывая в помещения, мимо которых мы проходили.
– Вот вам комната, – сказал он наконец, толкнув не дверь, а расшатанную доску на петлях. – Здесь достаточно удобно, чтобы скушать тарелку каши. В углу тут куль пшеницы, грязноватый, правда. Если вы боитесь запачкать ваше пышное шелковое платье, постелите сверху носовой платок.
«Комната» оказалась просто чуланом, где сильно пахло солодом и зерном; полные мешки того и другого громоздились вокруг, оставляя посередине свободное пространство.
– Что вы, право! – вскричала я, с возмущением повернувшись к нему. – Здесь же не спят. Я хочу видеть свою спальню.
– Спальню? – переспросил он насмешливо. – Вы видели все спальни, какие тут есть, – вон моя.
Он указал на второй чулан, отличавшийся от первого только тем, что стены его были не так заставлены и в одном углу стояла большая, низкая, без полога кровать, застланная в ногах синим одеялом.
– На что мне ваша, – возразила я. – Полагаю, мистер Хитклиф не живет с вами под самой крышей?
– О! Вы хотите в комнату мистера Хитклифа? – вскричал он, точно сделав новое открытие. – Так бы сразу и сказали! Я бы тогда прямо без околичностей ответил вам, что ее-то вам видеть никак нельзя – он, к сожалению, держит ее на запоре, и никто туда не суется – только он один.
– Милый у вас дом, Джозеф, – не сдержалась я, – и приятные живут в нем люди! Наверно, все безумие, сколько есть его на свете, вселилось в мою голову и в тот день, когда я надумала связать с ними свою судьбу! Впрочем, сейчас это к делу не относится. Есть же еще и другие комнаты. Ради Бога, не тяните и где-нибудь устройте меня.
Он не ответил на эту мольбу, только заковылял уныло вниз по деревянным ступенькам и остановился перед комнатой, которая – как я поняла по тому, как он медлил, и по мебели в ней – была лучшей в доме. Здесь лежал ковер: хороший ковер, но рисунок исчез под слоем пыли; перед камином – резной экран, изодранный в лохмотья, красивая дубовая кровать современного стиля с пышным малиновым пологом из дорогой материи, но он, очевидно, подвергся грубому обращению: драпировка висела фестонами, содранная с колец, и металлический прут, на котором он держался, прогнулся с одного конца в дугу, так что материя волочилась по полу. Стулья тоже пострадали – некоторые из них очень сильно; и глубокие зарубки повредили обшивку стен. Набравшись смелости, я приготовилась войти и расположиться здесь, когда мой глупый проводник объявил: «Это спальня хозяина». Ужин мой тем временем простыл, аппетит исчез, а мое терпение истощилось. Я потребовала, чтобы мне немедленно отвели место и дали возможность отдохнуть.
– Какого черта вам надо? – начал старый ханжа. – Господи, прости и помилуй! В какое пекло прикажете вас свести, бестолковая вы надоеда! Вы видели все, кроме комнатенки Гэртона. Больше в доме нет ни единой норы, где можно лечь.
Я так была зла, что швырнула на пол поднос со всем, что в нем стояло; потом села на верхнюю ступеньку лестницы, закрыла руками лицо и расплакалась.
– Эх, эх! – закряхтел Джозеф. – Куда как разумно, мисс Изабелла! Куда как разумно! Вот придет сейчас хозяин и споткнется о разбитые горшки, и тогда мы кое-что услышим: нам скажут, чего нам ждать. Сумасбродная негодница! Вот накажут вас за это до самого Рождества – и по заслугам: в глупой злобе кидать под ноги драгоценные Божьи дары! Но если я хоть что-нибудь смыслю, недолго вам куражиться. Вы думаете, Хитклиф потерпит этакое своеволие? Хотел бы я, чтобы он поймал вас на такой проделке. Ох, как хотел бы!
Не переставая ругаться, он побрел в свою берлогу и унес с собой свечу. Я осталась в темноте. Раздумье, пришедшее вслед за моим глупым поступком, заставило меня признаться, что надо смирить свою гордость, обуздать бешенство и постараться устранить его последствия. Тут явилась неожиданная помощь в образе Удава, в котором я признала теперь сына нашего старого Ползуна: свое щенячье детство он провел в Скворцах и был подарен моим отцом мистеру Хиндли. Пес, кажется, тоже меня узнал: он ткнулся мордой прямо мне в нос – в знак приветствия, а потом стал торопливо подъедать овсянку, пока я ощупывала ступеньку за ступенькой, собирая черепки, и носовым платком стирала с перил брызги молока. Едва мы закончили свои труды, как я услышала шаги Эрншо в коридоре; мой помощник поджал хвост и прижался к стене; я прошмыгнула в ближайшую дверь. Собаке так и не удалось избежать столкновения с хозяином – как я догадалась по ее стремительному бегу с лестницы и протяжному жалобному вою. Мне посчастливилось больше: тот прошел мимо, открыл дверь в свою комнату и там заперся. Сразу после этого пошел Джозеф с Гэртоном и уложил мальчика спать. Я, оказывается, нашла прибежище в комнате Гэртона, и старик, увидев меня, сказал:
– Надо думать, хватит места в доме для обеих – для вас и для вашей спеси. Тут просторно, можете располагаться, и Господь Бог – увы! – будет третьим в столь дурном обществе!
Я с радостью воспользовалась предложением, и, бросившись в кресло у камина, в ту же минуту стала клевать носом и заснула. Сон мой был глубок и сладок, но слишком скоро оборвался. Мистер Хитклиф разбудил меня; он вошел и спросил в своей любезной манере, что я тут делаю. Я сказала ему, по какой причине так поздно не сплю, – ключ от нашей комнаты у него в кармане. Слово «наша» его смертельно оскорбило. Он объявил, что комната не моя и никогда моей не будет и что он… но не стану повторять его сквернословие и описывать, как он обычно себя ведет: он изобретателен и неутомим в стараниях пробудить во мне отвращение! Иногда я так на него удивляюсь, что удивление убивает во мне страх. И все-таки, уверяю вас, ни тигр, ни ядовитая змея не могли бы внушить мне такой ужас, какой я испытываю перед ним. Он сказал мне, что Кэтрин больна и что виновен в ее болезни мой брат; и далее пообещал, что я буду замещать ему его заклятого врага и терпеть мучения, пока он не доберется до Эдгара.
Я его ненавижу… я несчастна без меры… я была дурой! Смотрите, ни словом не заикнитесь об этом при ком-нибудь на Мызе. Я вас буду ждать каждый день – не заставляйте же меня ждать напрасно!
Изабелла».
Глава XIV
Прочитав это письмо, я тотчас пошла к своему господину и сообщила ему, что его сестра поселилась на Перевале и что она мне написала, выражая сожаление о болезни миссис Линтон и горячее желание видеть брата; она молит, чтоб он поскорее прислал ей через меня весть о прощении.
– О прощении? – сказал Линтон. – Мне нечего ей прощать, Эллен. Вы можете, если хотите, сегодня же после обеда пойти на Грозовой Перевал и сказать ей, что я нисколько не сержусь, – но мне больно, что я ее потерял; тем более что я никак не могу думать, будто она счастлива. Однако о том, чтобы мне ее навестить, не может быть и речи: мы разлучены навеки. Если она в самом деле желает меня одолжить, то пусть убедит негодяя, за которого вышла замуж, уехать из наших мест.
– А вы не напишете ей? Хоть бы коротенькую записку? – попробовала я склонить его.
– Нет, – ответил он. – Это ни к чему. Мои сношения с семьею Хитклифа следует ограничить, как и его семьи с моею. Их надо пресечь совсем!
Холодность мистера Эдгара меня просто убила, и всю дорогу от Мызы до Перевала я ломала голову над тем, как мне вложить в его слова хоть немного сердечности, когда я буду их передавать; как смягчить его отказ написать Изабелле в утешение несколько строк. А она, уж поверьте, напряженно ждала меня с самого утра: подходя садом к дому, я углядела ее в окне и кивнула ей; но она отпрянула, точно боясь, что ее заметят. Я вошла, не постучав. Никогда не видела я ничего печальней и мрачней этого дома, когда-то такого веселого! Должна сознаться, на месте нашей молодой леди я бы хоть подмела у очага и стерла пыль со столов. Но дух небрежения, владевший всем вокруг, уже завладел и ею. Красивое ее лицо стало блеклым и равнодушным; волосы не убраны: локоны частью свисали на шею, остальные были кое-как закручены на голове. Она, должно быть, со вчерашнего вечера не притронулась к своей одежде. Хиндли не было. Мистер Хитклиф сидел за столом и перебирал какие-то листки, заложенные в записную книжку; но когда я вошла, он встал, вполне дружелюбно спросил, как я поживаю, и предложил мне стул. Он был здесь единственным, что сохраняло приличный вид; мне даже подумалось, что он никогда так хорошо не выглядел. Обстоятельства так изменили обоих, что человеку, не знавшему их раньше, он, верно, показался бы прирожденным джентльменом; а его жена – настоящей маленькой замарашкой! Она кинулась ко мне поздороваться и протянула руку за ожидаемым пись