С торжественной строгостью в голосе я попросила ее встать.
– Так, мисс Кэтрин! – провозгласила я. – Вы, как видно, зашли довольно далеко: недаром вам стыдно за них! Целая куча хлама, который вы, должно быть, изучаете в свободные часы. Что ж, они так прекрасны, что их стоит напечатать! И как вы полагаете, что подумает мой господин, когда я разложу их перед ним! Я еще не показывала, но не воображайте, что я буду хранить ваши смешные тайны. Стыдитесь! Ведь это, разумеется, вы проторили дорожку: Линтон, я уверена, и не подумал бы первый начать переписку.
– Да нет же, не я! – рыдала Кэти так, точно у ней разрывалось сердце. – Я совсем и не думала о любви к нему, покуда…
– О любви? – подхватила я, проговорив это слово как только могла презрительней. – О любви! Слыханное ли дело! Да этак я вдруг заговорю о любви к мельнику, который жалует к нам сюда раз в год закупить зерна. Хороша, в самом деле, любовь! Вы всего-то виделись с Линтоном от силы четыре часа за обе встречи! А теперь этот глупый хлам: я сейчас же пойду с ним в библиотеку. Посмотрим, что скажет ваш отец про такую любовь.
Она тянулась за своими бесценными письмами, но я их держала над головой; потом полились горячие мольбы, чтобы я их сожгла, сделала что угодно, только бы не показывала их. И так как мне на самом деле больше хотелось рассмеяться, чем бранить ее – потому что я видела во всем этом лишь пустое полудетское тщеславие, – я под конец пошла на уступки и спросила:
– Если я соглашусь сжечь их, вы дадите мне честное слово больше никогда не посылать и не получать ни писем, ни книг (вы, я вижу, и книги ему посылали), ни локонов, ни колец, ни игрушек?
– Игрушек мы не посылаем! – вскрикнула Кэтрин: самолюбие взяло верх над стыдом.
– Словом, ничего, сударыня, – сказала я. – Если не дадите, я иду.
– Даю, Эллен! – закричала она, хватая меня за платье. – Ох, кидай их в огонь, кидай!
Но когда я стала разгребать кочергою угли, жертва показалась невыносимо трудной. Мисс Кэти горячо взмолилась, чтобы я пощадила два-три письма.
– Ну хоть два, Эллен! Я сохраню их на память о Линтоне!
Я развязала платок и начала кидать их по порядку, листок за листком, и пламя завихрилось по камину.
– Оставь мне хоть одно, жестокая ты! – застонала она и голыми руками, обжигая пальцы, вытащила несколько полуистлевших листков.
– Очень хорошо, у меня будет что показать твоему папе! – ответила я, сунув оставшиеся обратно в узелок, и повернулась снова к двери.
Она бросила свои почерневшие листки в огонь и подала мне знак довершить сожжение. Оно было закончено; я поворошила пепел и высыпала на него совок угля, и Кэтрин безмолвно, с чувством тяжкой обиды, удалилась в свою комнату. Я сошла вниз сказать моему господину, что приступ дурноты у барышни почти прошел, но что я сочла нужным уложить ее на часок в постель. Она не стала обедать, но к чаю явилась – бледная, с красными глазами и до странности притихшая. Наутро я сама ответила на письмо клочком бумаги, на котором было написано: «Просьба к мистеру Хитклифу не посылать больше записок мисс Линтон, так как она не будет их принимать». И с тех пор тот мальчик приходил к нам с пустыми карманами.
Глава XXII
Лето пришло к концу, а за ним и ранняя осень: миновал и Михайлов день[6]. Но урожай в тот год запоздал, и на некоторых наших полях хлеб еще стоял неубранный. Мистер Линтон с дочерью часто ходили посмотреть на жатву, когда вывозили последние снопы, они пробыли в поле до сумерек, и, так как вечер выдался холодный и сырой, мой господин схватил злую простуду, которая у него перекинулась на легкие и всю зиму продержала его в стенах дома, лишь ненадолго отпуская.
Бедная Кэти, принужденная отказаться от своего маленького романа, стала заметно печальней и скучней; поэтому отец ее настаивал, чтобы она меньше читала и больше бывала на воздухе. Но он уже не мог бродить вместе с нею по полям; я полагала своим долгом по возможности сопровождать ее сама вместо милого ей спутника. Плохая замена, что и говорить! На прогулки я могла урывать от своих многообразных дневных занятий каких-нибудь два-три часа, и к тому же мое общество было явно менее занимательно для нее, чем общество отца.
Как-то днем, в октябре или в начале ноября – было свежо и сыро, мокрая трава и мокрый песок на дорожках шуршали под ногами, а в небе холодная синева пряталась наполовину в темно-серых тучах, быстрыми грядами надвигавшихся с запада и грозивших обильным дождем, – я попросила молодую госпожу отложить прогулку, так как мне казалось, что непременно разразится ливень. Она не согласилась; и я неохотно надела пальто и взяла зонт, чтобы пройтись с нею по парку до ограды: скучная прогулка, которую она обычно избирала в подавленном состоянии духа, а оно овладело ею неизменно, когда мистеру Эдгару становилось хуже, в чем он никогда не признавался нам, но о чем мы обе догадывались по особенной его молчаливости и грустному лицу. Мисс Кэти брела печально вперед и не пускалась бегом или вприпрыжку, хотя холодный ветер, казалось, соблазнял пробежаться. Не раз уголком глаза я могла подметить, как она поднимала руку и смахивала что-то со щеки. Я поглядывала по сторонам, ища, чем бы рассеять ее думы. С одной стороны вдоль дороги поднимался высокий крутой откос, по которому неуверенно взбирались, цепляясь оголенными корнями, кусты орешника и малорослые дубки. Почва для дубков была здесь слишком рыхлой, и под напором ветров иные из них выросли почти горизонтально. Летом мисс Кэтрин любила залезать по такому стволу и усесться в ветвях, качаясь в двадцати футах над землей; а я, радуясь ее ловкости и детской беззаботности, все же считала необходимым побранить девочку всякий раз, как увижу ее на такой высоте, но так, чтоб она поняла, что спускаться нет нужды. С обеда до чая она, бывало, лежит в своей зыбке, колеблемой ветром, и ничего не делает, только баюкает себя странными песнями, перенятыми у меня, или смотрит, как птицы, ее содруженицы, кормят птенцов и выманивают их полетать; или прикорнет, смеживши веки, в полураздумье и полудремоте, такая счастливая, что не сказать словами.
– Смотрите, мисс! – закричала я, указывая на выемку под корнями одного искривленного деревца. – Здесь еще нет зимы. Вот и цветок – последний из множества колокольчиков, которые в июне заволакивали эти зеленые склоны лиловой дымкой. Не хотите ли вы взобраться туда и сорвать его? Мы бы его показали папе.
Кэти долго не сводила глаз с одинокого цветка, дрожавшего в своем земляном укрытии, и наконец ответила:
– Нет, я его не трону. А какой у него печальный вид. Правда, Эллен?
– Да, – сказала я, – он смотрит таким же чахлым и худосочным, как вы: у вас ни кровинки в лице. Давайте возьмемся за руки и побежим. Вы так сдали, что теперь я, пожалуй, не отстану от вас.
– Да нет же, – уверяла она и принималась скакать, но вдруг останавливалась в задумчивости над клочком моха или пучком жухлой травы, а то над мухомором, проступавшим ярким оранжевым пятном в куче бурых листьев; и то и дело, отвернувшись от меня, проводила рукой по лицу.
– Кэтрин, о чем вы, радость моя? – спросила я, подойдя к ней и обняв ее за плечи. – Не надо убиваться из-за того, что папа простудился, будьте благоразумны, лишь бы не случилось чего-нибудь похуже.
Она не стала больше удерживать слезы; дыхание сделалось прерывистым, она заплакала.
– Ох, это и кажется самым худшим! – сказала она. – Что я буду делать, когда папа и ты покинете меня и я останусь одна? Я не могу забыть твоих слов, Эллен; они у меня все время в ушах. Как изменится жизнь, каким станет страшным мир, когда вы умрете – папа и ты.
– Никто не знает, может быть, вы умрете вперед нас, – возразила я. – Нехорошо ожидать дурного. Будем надеяться, что пройдут еще годы, прежде чем кто-нибудь из нас умрет: мистер Линтон молод, и я еще крепкая, мне едва сорок пять. Моя мать умерла восьмидесяти лет и до конца была бодрой женщиной… Предположим, что мистер Линтон дотянет хотя бы до шестидесяти – и то ему жить больше лет, чем вы прожили с вашего рождения, мисс. Не глупо ли горевать о несчастье за двадцать лет вперед?
– Но тетя Изабелла была моложе папы, – заметила она и подняла на меня робкий взгляд, словно ждала новых утешений.
– У тети Изабеллы не было вас и меня и некому было холить ее, – возразила я. – Ей не выпало на долю столько счастья, как моему господину: ее мало что привязывало к жизни. Вам нужно только бережно ухаживать за отцом и веселить его, показывая ему, что вы сами веселы; да старайтесь не доставлять ему повода для волнений – это главное, Кэти! Не скрою, вы можете его убить, если будете взбалмошной и безрассудной и не выкинете из головы глупую придуманную любовь к сыну человека, который был бы рад свести вашего отца в могилу, и если вы дадите ему заметить, что печалитесь из-за разлуки, которую он почел необходимой для вас.
– Я не печалюсь ни о чем на свете, кроме как о папиной болезни, – ответила моя молодая госпожа. – По сравнению с папой все остальное для меня не важно. И я никогда – никогда! – о, никогда, пока я в здравом рассудке, не сделаю и не скажу ничего, что могло бы его огорчить. Я люблю папу больше, чем себя, Эллен, и вот откуда я это знаю: я каждую ночь молюсь, чтоб я его пережила; пусть лучше я буду несчастна, чем он! Значит, я люблю его больше, чем себя.
– Добрые слова, – ответила я, – но их нужно подтвердить делом. Когда он поправится, смотрите не забывайте решения, принятого в час страха.
Разговаривая так, мы подошли к калитке, выходившей на дорогу, и молодая моя госпожа, у которой снова лицо просветлело, как солнышко, взобралась на ограду и, усевшись там, принялась обирать ягоды, рдевшие поверху на кустах шиповника, что растут вдоль дороги с той стороны; на нижних ветвях ягод уже не было, а до верхних можно было добраться только птицам, если не залезть на ограду, как сделала Кэти. Когда она тянулась за ними, у нее слетела шляпа с головы, и так как калитка была заперта, Кэти решила спуститься и подобрать шляпу. Я успела только крикнуть, чтоб она была осторожней и не сорвалась – и тут она мигом скрылась с моих глаз. Но влезть с той стороны наверх оказалось не так-то просто: камни были ровные, гладко зацементированные, а редкие кусты шиповника и смородины за оградой не давали опоры ноге. Мне, глупой, не пришло это на ум, пока я не услышала ее смех и возглас: