Мистером Эдгаром владела навязчивая мысль, которую я разгадала по некоторым замечаниям, им оброненным, – мысль, что его племянник, так похожий на него внешностью, должен и духом походить на него: ведь письма Линтона почти не выдавали его дурного нрава. А я по извинительной слабости не стала исправлять ошибку. Я спрашивала себя, что проку смущать последние часы обреченного печальными сообщениями? Обратить их на пользу у него уже не будет ни сил, ни возможности.
Мы отложили нашу прогулку на послеобеденный час – золотой час ветреного августовского дня: воздух, приносимый ветром с гор, был так полон жизни, что, казалось, каждый, кто вдохнет его, хотя бы умирающий, должен жить. С лицом Кэтрин происходило то же, что с окружающей картиной: тени и солнечный свет пробегали по нему в быстрой смене, но тени задерживались дольше, а солнечный свет был более мимолетен; и ее бедное сердечко упрекало себя даже за такое короткое забвение своих забот.
Мы издали увидели Линтона, ожидающего на том же месте, которое он выбрал в прошлый раз. Моя госпожа спешилась и сказала мне, что пробудет здесь совсем недолго, так что лучше мне остаться в седле и подержать ее пони. Но я не согласилась: я не хотела ни на минуту спускать ее с глаз, раз она вверена была моему попечению; так что мы вместе поднялись по заросшему вереском склону. На этот раз мистер Линтон принял нас не так апатично – он был явно взволнован, но взволнованность эта шла не от одушевления и не от радости – она походила скорее на страх.
– Ты поздно, – проговорил он отрывисто, затрудненно. – Верно, твой отец очень болен? Я думал, ты не придешь.
– Почему ты не хочешь быть откровенным! – вскричала Кэтрин, проглотив приветствие. – Почему ты не можешь попросту сказать, что я тебе не нужна? Странно, Линтон, ты вот уже второй раз зазываешь меня сюда, как видно, нарочно для того, чтобы мы оба мучились – ни для чего другого!
Линтон задрожал и глянул на нее не то умоляюще, не то пристыжено; но у его двоюродной сестры не хватило выдержки терпеть такое загадочное поведение.
– Да, мой отец очень болен, – сказала она, – зачем же меня отзывают от его постели? Почему ты не передал с кем-нибудь, что освобождаешь меня от моего обещания, если ты не желал, чтоб я его сдержала? Говори! Я жду объяснений: мне не до забав и не до шуток; и не могу я танцевать вокруг тебя, пока ты будешь тут притворяться!
– Я притворяюсь? – проговорил он. – В чем ты видишь притворство? Ради всего святого, Кэтрин, не гляди так гневно! Презирай меня, сколько угодно, – я жалкий, никчемный трус, меня как ни принижай, все мало, – но я слишком ничтожен для твоего гнева. Ненавидь моего отца, а с меня довольно и презрения.
– Вздор! – закричала Кэтрин в злобе. – Глупый, сумасбродный мальчишка! Ну вот, он дрожит, точно я и впрямь хочу его ударить! Тебе незачем хлопотать о презрении, Линтон: оно само собой возникает у каждого – можешь радоваться! Ступай! Я иду домой: было глупо отрывать тебя от камина и делать вид, будто мы хотим… да, чего мы с тобой хотим? Не цепляйся за мой подол! Если бы я жалела тебя, потому что ты плачешь и глядишь таким запуганным, ты бы должен был отвергнуть эту жалость. Эллен, объясни ему ты, как постыдно его поведение. Встань, ты похож на отвратительное пресмыкающееся!
В слезах, со смертной мукой на лице Линтон распластался по траве своим бессильным телом: казалось, его била дрожь беспредельного страха.
– О, я не могу! – рыдал он. – Я не могу это вынести! Кэтрин, Кэтрин, я тоже предатель, тоже, и я не смею тебе сказать! Но оставь меня – и я погиб! Кэтрин, дорогая, моя жизнь в твоих руках. Ты говорила, что любишь меня! А если ты любишь, это не будет тебе во вред. Так ты не уйдешь, добрая, хорошая, милая Кэтрин! И может быть, ты согласишься… и он даст мне умереть подле тебя!
Моя молодая госпожа, видя его в сильной тоске, наклонилась, чтобы поднять его. Старое чувство терпеливой нежности взяло верх над озлоблением, она была глубоко растрогана и встревожена.
– Соглашусь… на что? – спросила она. – Остаться? Разъясни мне смысл этих странных слов, и я соглашусь. Ты сам себе противоречишь и сбиваешь с толку меня! Будь спокоен и откровенен и сознайся во всем, что у тебя на сердце. Ты не захотел бы вредить мне, Линтон, – ведь так? Ты не дал бы врагу причинить мне зло, если бы мог этому помешать? Я допускаю, что ты трусишь, когда дело касается тебя самого, но ты не можешь трусливо предать своего лучшего друга!
– Но отец мне грозил, – выговорил юноша, сжимая свои исхудалые пальцы, – и я его боюсь… я боюсь его!!! Я не смею сказать.
– Что ж, хорошо! – сказала Кэтрин с презрительным состраданием. – Храни свои секреты: я-то не из трусов. Спасай себя: я не страшусь.
Ее великодушие вызвало у него слезы: он плакал навзрыд, целуя ее руки, поддерживающие его, и все же не мог набраться храбрости и рассказать. Я раздумывала, какая тут могла скрываться тайна, и решила, что никогда с моего доброго согласия не придется Кэтрин страдать ради выгоды Линтона или чьей-нибудь еще, – когда, заслышав шорох в кустах багуна, я подняла глаза и увидела почти что рядом мистера Хитклифа, спускавшегося по откосу. Он не глянул на сына и Кэтрин – хотя они были так близко, что он не мог не слышать рыданий Линтона. Окликнув меня почти сердечным тоном, с каким не обращался больше ни к кому и в искренности которого я невольно усомнилась, он сказал:
– Очень приятно видеть тебя так близко от моего дома, Нелли. Как у вас там на Мызе? Расскажи. Ходит слух, – добавил он потише, – что Эдгар Линтон на смертном одре, – может быть, люди преувеличивают? Так ли уж он болен?
– Да, мой господин умирает, – ответила я, – это, к сожалению, правда. Его смерть будет несчастьем для всех нас, но для него счастливым избавлением!
– Сколько он еще протянет, как ты думаешь? – спросил Хитклиф.
– Не знаю, – сказала я.
– Понимаешь, – продолжал он, глядя на юную чету, застывшую под его взглядом (Линтон, казалось, не смел пошевелиться или поднять голову, а Кэтрин не могла двинуться из-за него), – понимаешь, этот мальчишка, кажется, решил провалить мое дело. Так что его дядя очень меня обяжет, если поторопится и упредит его. Эге! Давно мой щенок ведет такую игру? Я тут поучил его немножко, чтобы знал, как нюни распускать! Каков он в общем с мисс Линтон – веселый, живой?
– Веселый? Нет, он, видно, в сильной тоске, – ответила я. – Поглядеть на него, так скажешь: чем посылать такого гулять с любезной по холмам, уложить бы его в постель и позвать к нему доктора.
– Уложим через денек-другой, – проворчал Хитклиф. – Но сперва… Вставай, Линтон! Вставай! – крикнул он. – Нечего тут ползать по земле; сейчас же встать!
Линтон лежал, распростертый, в новом приступе бессильного страха, возникшего, должно быть, под взглядом отца: ничего другого не было, чем могло быть вызвано такое унижение. Он пытался подчиниться, но слабые силы его были на время скованы, и он снова со стоном падал на спину. Мистер Хитклиф подошел и, приподняв, прислонил его к покрытому дерном уступу.
– Смотри, – сказал он, обуздав свою злобу, – я рассержусь! И если ты не совладаешь со своим цыплячьим сердцем… Черт возьми! Немедленно встать!
– Я встану, отец, – еле выговорил тот. – Только оставь меня, а то я потеряю сознание. Я все сделал, как ты хотел, правда. Кэтрин скажет тебе, что я… что я… был весел. Ах, поддержи меня, Кэтрин, дай руку.
– Обопрись на мою, – сказал отец, – и встань на ноги. Так! А теперь возьми ее под руку: ну вот, отлично. И смотри на нее. Вам, верно, кажется, что я сам сатана, мисс Линтон, если вызываю в парне такой ужас. Будьте добры, отведите его домой, хорошо? Его кидает в дрожь, когда я до него дотрагиваюсь.
– Линтон, дорогой! – прошептала Кэтрин. – Я не могу идти на Грозовой Перевал: папа запретил. Твой отец ничего тебе не сделает, почему ты так боишься?
– Я н-не могу войти в дом, – ответил Линтон. – Нельзя мне войти в дом без тебя.
– Стой! – прокричал его отец. – Уважим дочерние чувства Кэтрин. Нелли, отведи его, и я безотлагательно последую твоему совету насчет доктора.
– И хорошо сделаете, – отвечала я. – Но я должна остаться при моей госпоже – ухаживать за вашим сыном не моя забота.
– Ты неуступчива, – сказал Хитклиф, – я знаю. Но ты меня принудишь щипать мальчишку до тех пор, пока его визг не разжалобит тебя. Ну что, герой, пойдешь ты домой, если я сам поведу тебя?
Он снова приблизился и сделал вид, будто хочет подхватить хилого юношу, но Линтон, отшатнувшись, приник к двоюродной сестре и с неистовой настойчивостью, не допускавшей отказа, взмолился, чтоб она проводила его. При всем неодобрении я не посмела помешать ей: в самом деле, как могла она сама оттолкнуть его? Что внушало ему такой страх, мы не могли знать, но было ясно: страх отнял у мальчика последние силы, а если пугать его пуще, так он от потрясения может лишиться рассудка. Мы дошли до порога; Кэтрин вошла в дом, а я стояла и ждала, покуда она доведет больного до кресла, – полагая, что она тотчас же выйдет, – когда мистер Хитклиф, подтолкнув меня, прокричал:
– Мой дом не зачумлен, Нелли, и сегодня мне хочется быть гостеприимным. Садись и позволь мне закрыть дверь.
Он закрыл ее и запер. Я вскочила.
– Вы не уйдете, не выпив чаю, – добавил он. – Я один в доме. Гэртон погнал скот в Лиз, а Зилла и Джозеф вышли прогуляться. И хотя к одиночеству мне не привыкать, я не прочь провести время в интересном обществе, когда есть возможность. Мисс Линтон, сядьте рядом с ним. Даю вам то, что имею: подарок таков, что его едва ли стоит принимать, но больше мне нечего предложить. Я говорю о Линтоне. Как она на меня уставилась! Странно, до чего я свирепею при виде всякого, кто явно меня боится. Если бы я родился в стране, где законы не так строги и вкусы не так утонченны, я подвергал бы этих двух птенцов вивисекции – в порядке вечернего развлечения.
Он тяжело вздохнул, стукнул по столу и выругался про себя:
– Клянусь адом, я их ненавижу!