й в шею нож – так она всполошилась.
– Сию же минуту уходите! Как вы смеете прикасаться ко мне! Что вы тут торчите? – закричала она, и в ее голосе звучало отвращение. – Я вас не выношу! Если вы близко ко мне подойдете, я опять уйду наверх.
Мистер Гэртон отодвинулся с самым глупым видом. Он сидел в углу дивана очень тихо, и она еще с полчаса перебирала книги. Наконец Эрншо подошел ко мне и шепнул:
– Зилла, не попросите ли вы, чтоб она нам почитала вслух? Мне обрыдло ничего не делать, и я так люблю… я так охотно послушал бы ее. Не говорите, что я прошу, попросите как будто для себя.
– Мистер Гэртон просит вас почитать нам вслух, мадам, – сказала я без обиняков. – Это он примет как любезность: почтет себя очень обязанным.
Она нахмурилась и, подняв голову, ответила:
– Мистер Гэртон и все вы очень меня одолжите, если поймете, что я отвергаю всякую любезность, которую вы лицемерно предлагаете мне! Я вас презираю и ни о чем не хочу говорить ни с кем из вас! Когда я готова была жизнь отдать за одно доброе слово, за то, чтоб увидеть хоть одно человеческое лицо, вы все устранились. Но я не собираюсь жаловаться вам! Меня пригнал сюда холод, а не желание повеселить вас или развлечься вашим обществом.
– Что я мог сделать? – начал Эрншо. – Как можно меня винить?
– О, вы исключение, – ответила миссис Хитклиф, – вашего участия я никогда не искала.
– Но я не раз предлагал и просил, – сказал он, загоревшись при этой ее строптивости, – я просил мистера Хитклифа позволить мне подежурить за вас ночью…
– Замолчите! Я выйду во двор или куда угодно, только бы не звучал у меня в ушах ваш гнусный голос, – сказала миледи.
Гэртон проворчал, что она может идти хоть в пекло, и принялся разбирать свое ружье. С этого часа он больше не воздерживался от своих воскресных занятий. Он теперь говорил достаточно свободно; и она видела, что ей приличней опять замкнуться в одиночестве. Но пошли морозы, и она при всей своей гордости была вынуждена все чаще снисходить до нашего общества. Я, однако, позаботилась, чтобы мне больше не платили насмешкой за мою же доброту: с того дня я держусь так же чопорно, как она; и никто из нас не питает к ней ни любви, ни просто приязни. Да она и не заслуживает их: ей слово скажи, и она тотчас подожмет губы и никого не уважит! Даже на хозяина огрызается, сама напрашивается на побои; и чем ее больше колотят, тем она становится ядовитей.
Сначала, когда я услышала от Зиллы этот рассказ, я решила было оставить должность, снять домик и уговорить Кэтрин переехать ко мне. Но мистер Хитклиф так же этого не допустил бы, как не позволил бы Гэртону зажить своим домом; и я сейчас не вижу для Кэти иного исхода, как выйти снова замуж: но не в моей власти устроить такое дело.
На этом миссис Дин кончила свой рассказ. Вопреки предсказанию врача, силы мои быстро восстанавливаются; и, хотя идет еще только вторая неделя января, я располагаю через денек-другой прокатиться верхом и съезжу, кстати, на Грозовой Перевал – сообщу своему хозяину, что собираюсь прожить ближайшие полгода в Лондоне, а он, если ему угодно, может подыскать себе другого жильца и сдать дом с октября: ни за что на свете не соглашусь я провести здесь еще одну зиму.
Глава XXXI
Вчера было ясно, тихо и морозно. Я, как и думал, отправился на Перевал. Моя домоправительница попросила меня передать от нее записку барышне, и я не стал отказываться, коль скоро почтенная женщина не усматривала ничего странного в своей просьбе. Дверь дома раскрыта была настежь, но ревнивые ворота оказались на запоре, как при моем последнем посещении. Я постучался и окликнул Эрншо, возившегося у цветочных грядок. Он снял цепь, и я вошел. Юный селянин так хорош собой, что лучше и быть нельзя. Я на этот раз оглядел его с нарочитым вниманием; но он, как видно, прилагает все усилия, чтобы выставить свои преимущества в самом невыгодном свете.
Я спросил, дома ли мистер Хитклиф. «Нет, – ответил он, – он к обеду будет». Было одиннадцать часов, и я объявил, что намерен зайти и подождать; тогда он сразу отбросил свои орудия и пошел меня проводить – в роли сторожевого пса, но уж никак не заместителем хозяина.
Мы вошли вместе. Кэтрин была дома и занималась делом – чистила овощи для предстоящего обеда. Она смотрела более угрюмой и менее одухотворенной, чем тогда, когда я увидел ее в первый раз. На меня она едва взглянула и продолжала свою стряпню с тем же пренебрежением к общепринятым формам вежливости, как и тогда; в ответ на мой поклон и «доброе утро» она и виду не подала, что узнает меня.
«Вовсе она не кажется такой милой, – подумал я, – какою хочет мне ее представить миссис Дин. Красивая, спору нет, но не ангел».
Эрншо брюзгливо предложил ей унести все на кухню. «Уносите сами», – сказала она, отшвырнув, как только кончила, миску и прочее, и, пересев на табурет под окном, принялась вырезать птиц и зверушек из очистков брюквы, собранных в передник. Я подошел к ней, сделав вид, что хочу поглядеть на сад, и ловко, как мне думалось, неприметно для Гэртона, уронил ей на колени записку миссис Дин. Но она спросила громко: «Что это такое?» – и стряхнула листок.
– Письмо от вашей старой знакомой, ключницы на Мызе, – ответил я, досадуя, что мой добрый поступок обнаружен, и убоявшись, как бы не подумали, что письмо написано мною самим. После такого разъяснения она с радостью подняла бы листок, но Гэртон ее упредил. Он схватил его и положил в карман жилета, сказав, что письмо должен наперед посмотреть мистер Хитклиф. На это Кэтрин молча отвернулась от нас и, вынув украдкой носовой платок, незаметно приложила его к глазам; а ее двоюродный брат хотел сперва побороть в себе доброе чувство, но потом все-таки вытащил письмо и бросил на пол подле нее – со всей присущей ему неучтивостью. Кэтрин подобрала и жадно прочла; потом задала мне ряд вопросов о различных обитателях ее прежнего дома, разумных и неразумных; и, глядя в сторону холмов, проговорила, ни к кому не обращаясь:
– Хотелось бы мне поскакать туда на Минни! Забраться выше! Ох! Я устала… мне обрыдло, Гэртон! – И она положила свою красивую голову на подоконник, не то потянувшись, не то вздохнув, и погрузилась в какую-то рассеянную грусть, не зная и не желая знать, следим мы за ней или нет.
– Миссис Хитклиф, – сказал я, просидев некоторое время молча, – вы, верно, и не подозреваете, что я ваш старый знакомый? И столь близкий, что мне кажется странным, почему вы не подойдете поговорить со мной. Моя домоправительница не устает говорить о вас и вас расхваливать; и она будет очень разочарована, если я вернусь без весточки и только доложу, что вы получили ее письмо и ничего не сказали.
Она, видно, удивилась этой речи и спросила:
– Эллен к вам благоволит?
– Да, очень, – сказал я не совсем уверенно.
– Вам придется объяснить ей, – продолжала она, – что я ответила бы на письмо, но мне нечем писать и не на чем, нет даже книжки, откуда я могла бы вырвать листок.
– Ни единой книги! – воскликнул я. – Как вы умудряетесь жить здесь без книг, позволю я себе спросить? Даже располагая большой библиотекой, я часто порядком скучаю на Мызе; отберите у меня книги – и я приду в отчаяние.
– Я всегда читала, когда они у меня были, – сказала Кэтрин, – а мистер Хитклиф никогда не читает; поэтому он забрал себе в голову уничтожить мои книги. Вот уже несколько недель, как я не заглянула ни в одну. Только порылась раз в теологической библиотеке Джозефа – к его великой досаде. Да однажды, Гэртон, я наткнулась на тайный клад в вашей комнате – латинские и греческие учебники и несколько сборников сказок и стихов: все старые друзья! Сборники я как-то принесла в дом, а вы подобрали, как подбирает сорока серебряные ложки, просто из любви к воровству: вам от них никакого проку. Или, может быть, вы их припрятали по злобе: если вас они не могут радовать, пусть уж не радуют никого! Может быть, эта ваша ревность и навела Хитклифа на мысль отнять у меня мои сокровища? Но они почти все записаны в моем мозгу и отпечатаны в сердце, и это вы не можете у меня отобрать!
Эрншо залился краской, когда его двоюродная сестра рассказала во всеуслышание о припрятанных им книгах, и, заикаясь, стал с негодованием отвергать ее обвинения.
– Мистер Гэртон хочет пополнить свой запас знаний, – сказал я, чтоб выручить его. – Ваши знания вызывают в нем не ревность, а рвение. Через несколько лет он станет образованным человеком.
– И он хочет, чтобы я к тому времени совсем отупела, – ответила Кэтрин. – Да, я слышу, как он пробует читать по складам – и какие же он делает при этом очаровательные ошибки! Я бы с удовольствием, как вчера, послушала еще раз в вашей декламации «Чивиотскую охоту»; это было очень смешно. Я все слышала; и слышала, как вы перелистывали словарь, отыскивая трудные слова, а потом ругались, потому что не могли прочитать объяснения.
Молодому человеку показалось, очевидно, чересчур несправедливым, что сперва потешались над его невежеством, а теперь высмеивают его старания преодолеть это невежество. Я был того же мнения; и, вспомнив рассказ миссис Дин о первой попытке Гэртона внести свет во тьму, в которой его растили, я заметил:
– Миссис Хитклиф, все мы начинали и все запинались и спотыкались на пороге. Если бы наши учителя дразнили нас, вместо того чтобы нам помогать, мы и по сей день запинались бы и спотыкались.
– О, – возразила она, – я не хочу мешать его успехам; но все же он и не вправе присваивать себе мое и делать его для меня смешным и противным из-за его скверных ошибок и неграмотного произношения. Эти книги – и стихи и проза – освящены для меня другими воспоминаниями; и для меня невыносимо, когда они снижаются и профанируются в его устах! Но что хуже всего – он выбирает самые мои любимые места, которые я часто повторяю сама. Точно назло!
С минуту Гэртон стоял молча; только грудь его высоко вздымалась. Нелегкая выпала ему задача: чувствуя жестокую обиду, подавить в себе ярость. Я поднялся и по-джентльменски, чтоб его не смущать, стал в дверях, обозревая открывшийся оттуда широкий ландшафт. Эрншо последовал моему примеру и вышел из комнаты, но тотчас вернулся, неся в руках пять-шесть книг, которые бросил Кэтрин на колени, крикнув: