юдать и слушать, толкаемый любопытством, не свободным от зависти, все возраставшей, пока я медлил.
– Контуры? – сказал голос, нежный, как серебряный колокольчик. – В третий раз, тупая голова! Я не стану повторять еще раз. Изволь вспомнить, или я оттаскаю тебя за волосы.
– Ну, контуры, – сказал другой голос, басистый, но мягкий. – А теперь поцелуй меня за то, что я так хорошо помню.
– Нет, сперва перечти все правильно, без единой ошибки.
Обладатель низкого голоса начал читать. Это был молодой человек, прилично одетый и сидевший за столом над раскрытой книгой. Его красивое лицо горело от удовольствия, а глаза то и дело нетерпеливо перебегали со страницы на белую ручку, которая лежала на его плече и легким шлепком по щеке каждый раз давала ему знать, что от ее владелицы не ускользнул этот признак невнимания. А сама владелица стояла за его спиной, и кольца мягких светлых ее волос время от времени перемешивались с его каштановыми кудрями, когда она наклонялась, чтобы проверить своего ученика; и ее лицо… хорошо, что ученик не видел ее лица, а то едва ли он был бы так прилежен. Но я видел, и я кусал губы от досады, что упустил случай, который, быть может, позволил бы мне не довольствоваться одним лишь созерцанием ясной картины этого лица.
Урок был завершен – не без новых ошибок. Все же ученик потребовал награды, и ему подарено было не меньше пяти поцелуев; он их, впрочем, не скупясь, возвратил. Потом он направился вместе с нею к дверям, и я понял из их разговора, что они собираются выйти побродить по полям. Я подумал, что Гэртон Эрншо, коли не на словах, то в душе пожелает мне провалиться на самое дно преисподней, если сейчас моя злосчастная особа появится подле него: и я с чувством унижения и обиды шмыгнул за угол, чтоб искать прибежища на кухне. С той стороны вход был так же доступен, и в дверях сидела Нелли Дин, мой старый друг, и шила, напевая песенку, которую часто прерывали резкие окрики, доносившиеся из дому, совсем уж не мелодичные, звучавшие презрением и нетерпимостью.
– По мне, лучше пусть чертыхаются с утра до ночи над самым моим ухом, чем слушать вас! – сказал голос из кухни в ответ на недослышанное мною замечание Нелли. – Стыд и срам! Только я раскрою святую книгу, как вы начинаете славословить сатану и все самые черные пороки, какие только рождались на свет! Ох! Вы – подлая негодница, и она вам под стать: бедный мальчик погибнет через вас обеих. Бедный мальчик! – повторил он со вздохом. – Околдовали его, я знаю наверняка! Господи, соверши ты над ними свой суд, раз что нет у наших правителей ни правды, ни закона.
– Ясно, что нет, – не то нас, без сомнения, жгли бы на пылающих кострах, – возразила певунья. – Но ты бы лучше помалкивал, старик, и читал свою Библию, как добрый христианин, а меня не трогал. Я пою «Свадьбу волшебницы Энни» – чудесная песня, под нее так и подмывает в пляс пойти.
Миссис Дин запела бы вновь, когда я подходил. Сразу меня признав, она вскочила и закричала:
– Господи, да, никак, это вы, мистер Локвуд! С чего это вы надумали вернуться в наши края? На Мызе все заперто. Вы бы хоть дали нам знать.
– Я уже распорядился, чтобы меня устроили с удобствами на то короткое время, что я там пробуду, – ответил я. – Утром я опять уезжаю. А как случилось, что вы переселились сюда, миссис Дин? Объясните.
– Зилла ушла, и мистер Хитклиф вскоре после вашего отъезда в Лондон пожелал, чтобы я перебралась в дом и оставалась тут до вашего возвращения. Но заходите же, прошу вас. Вы пришли сейчас из Гиммертона?
– С Мызы, – ответил я. – Пока они там готовят мне комнату, я решил сходить к вашему хозяину и закончить с ним дела, потому что едва ли мне в скором времени представится другой удобный случай.
– Какие дела, сэр? – сказала Нелли, вводя меня в дом. – Его сейчас нет, и он нескоро вернется.
– Насчет платы за дом, – ответил я.
– Ох, так это вам нужно уладить с миссис Хитклиф, – заметила она, – или, пожалуй, со мной. Она еще не научилась вести свои дела, так что за нее веду их я, больше некому.
Я смотрел на нее в недоумении.
– Ах! Вы, я вижу, еще не слышали о смерти Хитклифа? – продолжала она.
– Хитклиф умер? – воскликнул я, пораженный. – Давно ли?
– Три месяца тому назад. Но садитесь, дайте сюда вашу шляпу, и я вам все расскажу по порядку. Погодите, вы, верно, ничего еще не ели?
– Ничего мне не нужно, я заказал ужин дома. Садитесь и вы. Вот уж не думал, не гадал, что он умрет. Расскажите мне, как это произошло. Вы сказали, что нескоро ждете их домой, вашу молодежь?
– Да. Мне каждый вечер приходится бранить их за позднюю прогулку, но они меня не слушают. Ну, выпейте хоть нашего доброго эля; это вам будет кстати – у вас усталый вид.
Она поспешила за элем, не дав мне времени отказаться, и я слышал, как Джозеф вопрошал, «не вопиющий ли это срам, что она, в ее-то годы, принимает кавалеров, да еще подносит им угощение из хозяйского погреба! Просто стыдно смотреть на такое дело и молчать!»
Она не стала вступать с ним в пререкания и в одну минуту воротилась с пенящейся через край серебряной пинтой, содержимое которой я, как подобает, истово похвалил. А затем она выложила мне дальнейшую историю Хитклифа. Он, по ее словам, «кончил странно».
– Меня вызвали на Грозовой Перевал через две недели после вашего отъезда, – сказала она, – и я охотно подчинилась – ради Кэтрин. Мое первое свидание с ней омрачило меня и потрясло – так сильно она изменилась за время нашей разлуки. Мистер Хитклиф не стал объяснять, с чего это он вдруг решил по-иному вопрос о моем переезде; он только сказал, что я ему нужна и что ему надоело смотреть на Кэтрин: я должна сидеть со своей работой в маленькой гостиной и держать его невестку при себе, хватит с него, если он по необходимости видит ее раза два в день. Кэтрин как будто обрадовалась такому распорядку; и одну за одной я перетаскала к нам много книжек и других вещей, когда-то доставлявших ей удовольствие на Мызе, и тешилась надеждой, что мы заживем с ней не так уж плохо. Обольщение длилось недолго. Кэтрин, довольная вначале, вскоре сделалась раздражительной и беспокойной. Во-первых, ей запрещалось выходить за ограду сада, и когда наступила весна, ей становилось все обидней, что она заперта в этих тесных границах. Во-вторых, хлопоты по дому часто принуждали меня оставлять ее одну, и она жаловалась на тоску. Ей милей бывало ссориться на кухне с Джозефом, чем мирно сидеть в одиночестве. Меня не тревожили их стычки, но Гэртону тоже часто приходилось удаляться на кухню, когда хозяин хотел посидеть у очага один. Спервоначалу она либо уходила при появлении Гэртона, либо спокойно принималась помогать мне в моих занятиях, стараясь не замечать его, никогда к нему не обращаясь. А он, со своей стороны, был всегда угрюм и молчалив, что дальше некуда. Однако через некоторое время она переменила свое поведение и уже не оставляла его в покое: она заговаривала с ним, отпускала замечания насчет его тупости и лени; выражала удивление, как терпит он такой образ жизни – сидит целый вечер, уставившись в огонь, и подремывает.
– Он совсем как собака, правда, Эллен? – сказала она раз. – Или как ломовая лошадь. Только и знает: отработал, поел – и спать! Как пусто и уныло, должно быть, у него на душе!.. Вам когда-нибудь что-нибудь снится, Гэртон? И если снится, то что? Но вы же не можете разговаривать со мной!
Она поглядела на него; но он не разомкнул губ и не ответил на ее взгляд.
– Вот и сейчас ему, верно, что-нибудь снится, – продолжала она. – Он дернул плечом точь-в-точь как Юнона. Спроси его, Эллен.
– Мистер Гэртон попросит хозяина отправить вас наверх, если вы не будете держать себя пристойно, – сказала я. (Он не только дернул плечом, но и сжал кулаки, как будто в искушении пустить их в ход.)
– Я знаю, почему Гэртон всегда молчит, когда я на кухне! – вскричала она в другой раз. – Боится, что я стану над ним смеяться. Эллен, что ты скажешь? Он как-то начал сам учиться читать, а когда я посмеялась над ним, он сжег свои книги и бросил это дело. Ну, не дурак ли он?
– А вы? Не злой ли проказницей вы были? – спросила я. – Вот вы мне на что ответьте.
– Возможно, – не унималась Кэтрин, – но я не ожидала, что он окажется таким глупеньким… Гэртон, если я дам вам книгу, вы примете ее теперь?
Она вложила ему в руку книгу, которую читала. Он отшвырнул ее и проворчал, что, если Кэтрин не замолчит, он свернет ей шею.
– Хорошо, я положу книгу сюда, – сказала она, – в ящик стола, и пойду спать.
Затем она шепнула мне, чтоб я проследила, возьмет ли он книгу, а сама вышла вон. Но он и близко не подошел к столу; и я так и доложила ей утром – к ее большому разочарованию. Я видела, что она раскаивается в своей упрямой озлобленности и холодности. Совесть укоряла ее, что она его отпугнула, когда он захотел учиться. В этом она действительно преуспела. Но ум ее усердно искал средства исправить сделанное зло. Когда я, бывало, стану гладить или займусь другой затяжной работой, которую неудобно делать наверху в гостиной, Кэтрин принесет какую-нибудь хорошую книгу и начнет читать ее вслух. И если случится при этом Гэртон, она, бывало, оборвет на интересном месте и оставит книгу на кухне – и делала это не раз и не два; но он был упрям, как мул, и, вместо того чтобы кинуться на ее приманку, он в сырую погоду подсаживался к Джозефу и курил; и они сидели, точно истуканы, у огня: тот – по одну сторону, этот – по другую. И хорошо, что старший был слишком груб, чтобы понимать ее «греховный вздор», как он это назвал бы, а младший старался, как мог, не обращать внимания. В ветреные вечера он уходил поохотиться, а Кэтрин зевала, и вздыхала, и приставала, чтобы я поговорила с ней, но, только я начну, выскакивала во двор или в сад; и под конец прибегала к последнему средству: плакала и говорила, что ей надоело жить – жизнь ее бесполезна.
Мистер Хитклиф, становясь все более нелюдимым, почти совсем изгнал Эрншо из комнат. А после несчастного случая, произошедшего с беднягой в начале марта, парень на несколько дней прочно засел на кухне. Когда он бродил по холмам, ружье у него выстрелило само собой; ему поранило осколком руку, повыше локтя, и он, пока добрался до дому, потерял много крови. Таким образом, Гэртон силой обстоятельств, пока не поправился, был осужден сидеть без дела у печки. Его двоюродной сестре это было на руку: во всяком случае, ее комната стала ей после этого еще более ненавистна; и Кэтрин все время принуждала меня выискивать себе работу на кухне, чтобы и ей самой можно было сидеть там со мною.