Еще звонили колокола гиммертонской часовни и с долины доносилось ласковое и нежное журчание полноводного ручья. Эти сладкие весенние звуки заменяли пока еще не пробудившийся шелест листвы – он поглотит эту музыку летом, когда в поместье зазеленеют деревья. В тихие дни после обильного таяния снега или продолжительных ливней в «Грозовом перевале» всегда был слышен шум ручья. О «Грозовом перевале» и думала Кэтрин, прислушиваясь к плеску бегущей воды, если, конечно, она вообще о чем-то думала и к чему-то прислушивалась. Но в ее глазах было то рассеянное, отстраненное выражение, о котором я говорила ранее. Казалось, она не воспринимает никаких материальных предметов ни зрением, ни слухом.
– Вам письмо, миссис Линтон, – сказала я, осторожно вложив его в лежавшую на коленях руку. – Нужно прочесть его сейчас, потому что требуется дать ответ. Хотите, чтобы я сломала печать?
– Да, – ответила она, но ее глаза не изменили своего выражения.
Я открыла письмо, оно было очень коротким.
– А теперь, – продолжала я, – прочтите его.
Она отвела руку, и письмо упало на пол. Я вновь положила его ей на колени и стояла в ожидании, когда ей вздумается опустить на него свой взгляд. Минуты тянулись долго, и в конце концов я предложила:
– Быть может, вы желаете, чтобы я прочла его вам? Оно от мистера Хитклифа.
Кэтрин вздрогнула, в глазах засветилось узнавание и беспокойство, она усиленно пыталась собраться с мыслями. Взяла письмо и как будто принялась читать, но, дойдя до подписи, лишь вздохнула. Мне стало ясно, что смысл послания ускользает от нее, ибо вместо ожидаемого мною ответа она указала на имя и взглянула на меня с немым вопросом, полным волнения и скорби.
– Он хочет вас видеть, – сказала я, догадавшись, что ей требуется толкователь. – Сейчас он в саду и с нетерпением ожидает, какой я принесу ответ.
Сказав это, я заметила, что большая собака, лежавшая на солнце в траве, навострила уши, словно собираясь залаять, а потом снова их опустила и принялась вилять хвостом, из чего следовало, что к дому подошел кто-то знакомый. Миссис Линтон наклонилась вперед и, затаив дыхание, слушала. Через минуту в прихожей послышались шаги. Открытая дверь оказалась слишком большим искушением для Хитклифа, и он вошел. Скорее всего, он подумал, что я вряд ли сдержу данное ему обещание, и принял решение действовать на свой страх и риск. Кэтрин смотрела на дверь с напряженным вниманием. Хитклиф не сразу нашел нужную комнату, и она сделала мне знак встретить его и впустить к ней, но прежде чем я дошла до двери, он уже был на месте и, ринувшись к Кэтрин, сжал ее в объятиях.
Минут пять он ничего не говорил и не отпускал ее, покрывая поцелуями – столько поцелуев он, наверное, не дарил никому за всю свою жизнь. Кэтрин первая поцеловала его, и я ясно видела, что в крайнем смятении он никак не решался посмотреть ей в лицо. Однако стоило ему взглянуть на нее, как его поразила та же неизбежная мысль, что и меня: нет никаких надежд на окончательное выздоровление, Кэтрин обречена и наверняка умрет.
– О, Кэти! О жизнь моя! Как мне вынести это! – Он даже не пытался скрыть своего отчаяния. Теперь он смотрел на нее, не отрывая глаз, и мне казалось, что этот пристальный взгляд вот-вот затуманится слезами. Но в глазах его была лишь мука, не слезы.
– Что такое? – сказала Кэтрин, отпрянув и взглянув на него с недовольным выражением. Ее настроение под воздействием капризов беспрестанно менялось. – Ты и Эдгар разбили мне сердце, Хитклиф! И вы оба приходите ко мне оплакивать содеянное, словно не меня, а вас надо жалеть! Не стану я жалеть вас, вот уж нет! Вы убили меня – и, думаю, к собственной пользе! Вон какой ты сильный! Сколько лет ты собираешься прожить после того, как меня не станет?
Хитклиф, когда обнимал ее, опустился на одно колено и теперь хотел подняться, но она схватила его за волосы и толкнула вниз.
– Жаль, я не могу держать тебя в объятиях, пока оба мы не умрем, – с горечью продолжала она. – Мне не должно быть дела до твоих страданий. И они меня совсем не волнуют. Почему бы тебе не страдать? Ведь я-то страдаю! Ты забудешь меня? Будешь счастлив, когда я лягу в землю? А через двадцать лет скажешь: «Вот могила Кэтрин Эрншо. Когда-то я ее любил, и мне было больно ее потерять. Но все прошло. Потом я любил многих других. Мои дети дороже мне, чем она, и на пороге смерти я не стану радоваться, что иду к ней, мне будет жаль покидать их!» Ты скажешь так, Хитклиф?
– Не мучай меня, не то я, как ты, сойду с ума! – закричал он, скрежеща зубами, и рывком высвободил голову из ее рук.
Для стороннего наблюдателя оба они являли собою невероятное и страшное зрелище. Кэтрин вполне могла считать небеса местом изгнания, если вкупе со своею земною плотью она не желала лишаться и своего земного нрава. Сейчас ее лицо выражало исступленную мстительность – бледное, с бескровными губами и сверкающими глазами; в зажатом кулаке остался клок вырванных волос. Что до ее товарища, то, поднимаясь, он оперся на одну руку, а другой схватил руку Кэтрин; и так мало в нем было нежности и сочувствия к ее состоянию, что, когда он отпустил ее, я заметила четыре синих пятна, оставленных им на прозрачной коже.
– Неужто в тебя дьявол вселился, – грозно вскричал он, – если ты, умирая, говоришь мне такое? Ты понимаешь, что твои слова будут навек запечатлены в моей памяти и после того, как ты покинешь меня, станут врезаться в нее все глубже и глубже? Ты знаешь, что это ложь, будто я убил тебя; и, Кэтрин, ты также знаешь, что я не в силах забыть тебя, как собственное свое естество! Твоему дьявольскому себялюбию недостаточно, что, когда ты упокоишься с миром, я буду корчиться в адских муках?
– Я не упокоюсь с миром, – простонала Кэтрин, ощутив телесную слабость, отмеченную сильным и неровным биением сердца. От чрезмерного возбуждения было и видно, и слышно, как оно стучит. Больше она ничего не сказала, ожидая, пока минует приступ. Затем заговорила вновь, уже мягче: – Я не желаю, чтобы ты мучился сильнее меня, Хитклиф. Просто хочу никогда с тобой не расставаться. И если в будущем мои слова заставят тебя страдать, знай, что под землей я тоже страдаю, и, ради меня, прости их мне! Подойди и встань опять на колено. Ты ни разу в жизни не сделал мне больно. Нет. Но коли ты сейчас питаешь ко мне злобу, то потом вспоминать ее будет тяжелее, чем мои жестокие слова. Ну, подойди же ко мне! Подойди!
Хитклиф приблизился, встал за спинкой кресла, и наклонился к ней, но так, чтобы она не видела его лица, мертвенно-бледного от душевных терзаний. Кэтрин оглянулась, чтобы на него посмотреть. Он не мог этого допустить и, резко повернувшись, молча направился к камину, где остановился, спиною к нам. Миссис Линтон с подозрением следила за его перемещениями. Каждое его движение рождало в ней новое чувство. Долго она молчала, а потом вновь заговорила, не скрывая негодующего разочарования:
– О, ты видишь, Нелли, он ни на йоту не уступит, чтобы спасти меня от могилы. Вот как он меня любит! Что ж, пусть. Это не мой Хитклиф. Я все равно буду любить моего и заберу его с собою – он у меня в душе. Знаешь, – добавила она задумчиво, – больше всего мне докучает эта ужасная тюрьма. Я устала быть узницей. И изнываю от желания убежать в прекрасный мир и все время пребывать там, а не видеть его в тумане, сквозь слезы, и не томиться по нему, за оградой своего больного сердца – быть вместе с ним и в нем. Нелли, думаешь, ты лучше и счастливей меня, ты такая здоровая и сильная. И ты жалеешь меня. Но очень скоро все переменится. Мне будет жаль тебя. Я буду несказанно далеко от всех вас – там, в вышине. Неужели его не будет со мною? – продолжала она, словно спрашивая саму себя. – Я думала, он этого хочет. Хитклиф, дорогой, не грусти. Ну, подойди же ко мне, Хитклиф!
В нетерпении она поднялась, держась за подлокотник кресла. В ответ на этот искренний призыв он повернулся с видом бесконечного отчаяния. Его большие, мокрые от слез глаза наконец, яростно сверкнув, устремились на нее. Грудь его судорожно вздымалась. Всего одно мгновение они стояли порознь, и я даже не успела заметить, как они соединились вновь. Кэтрин кинулась к нему, он схватил ее и заключил в объятия, из которых, как мне казалось, моя хозяйка живой не выйдет – правду сказать, вид у нее был совершенно бесчувственный. Хитклиф опустился в ближайшее кресло и, когда я поспешила к ним, чтобы посмотреть, не лишилась ли она чувств, заскрежетал зубами с пеной у рта, точно бешеная собака, и сгреб ее в охапку с ревнивой жадностью. Мне почудилось, что рядом со мной не человеческое существо. Казалось, он даже не понимает, что я ему говорю, поэтому я отошла в сторону и в растерянности замолчала.
Вскоре Кэтрин зашевелилась, что немного успокоило меня. Она обхватила его за шею и прижалась щекою к его щеке, а он, покрывая ее безумными ласками, исступленно заговорил:
– Ты учила меня своею жестокостью – жестокостью и ложью. Почему ты презирала меня? Почему ты предала собственное сердце, Кэти? У меня нет слов утешения. Ты это заслужила. Ты сама убила себя. Да, целуй меня и плачь, исторгай мои поцелуи и слезы; в них твоя погибель, твое проклятие. Ты любила меня, так какое же право ты имела меня покинуть? Какое право – отвечай? Из-за жалкого чувства к Линтону? Ибо ни невзгоды, ни унижения, ни смерть – ничто, посланное нам Богом или сатаной, не могло бы нас разлучить. Это сделала ты, своей волей. Не я разбил твое сердце – ты разбила его, а разбив свое, ты разбила и мое. Мне лишь хуже оттого, что я крепок. Хочу ли я жить? Что это будет за жизнь, если ты… о Боже! Ты бы хотела жить, похоронив свою душу?
– Оставь меня! Оставь! – всхлипывала Кэтрин. – Если я поступила дурно, то в наказание умираю. Довольно! Ты тоже оставил меня, но я не стану тебя бранить. Я прощаю тебя. Прости и ты.
– Трудно прощать, когда смотришь в эти глаза и касаешься этих безжизненных рук, – ответил он. – Поцелуй меня еще раз, но глаза свои спрячь. Я прощаю то, что ты сделала мне. Я люблю