Изабелла закончила рассказ и выпила чаю; затем встала, попросила меня помочь надеть принесенные ей шляпу и шаль, и, не обращая внимания на мои мольбы остаться у нас хотя бы на часок, поднялась на стул, поцеловала портреты Эдгара и Кэтрин, а следом и меня, и спустилась к карете в сопровождении Фанни, визжавшей от радости, что вновь она обрела свою госпожу. Изабелла уехала и больше никогда не появлялась в наших краях, но, когда все улеглось, между нею и хозяином наладилась постоянная переписка. Думаю, она обосновалась на юге, неподалеку от Лондона; там через несколько месяцев после побега, она родила сына. Мальчика окрестили Линтоном, и с самого начала мать писала о нем, как о больном и капризном ребенке.
Мистер Хитклиф, однажды повстречав меня в Гиммертоне, спросил, где живет Изабелла. Я отказалась ему сообщить. Он заметил, что большого значения это не имеет, однако ей следует держаться подальше от брата. Она не должна быть с ним, если рассчитывает, что Хитклиф будет ее содержать. Хотя я ничего ему не открыла, от какого-то слуги он все же узнал и где проживает Изабелла, и что она родила ребенка. Хитклиф не досаждал жене, но, думаю, такой подарок она получила лишь благодаря его отвращению к ней. Хитклиф, встречаясь со мною, часто спрашивал о младенце и однажды, услышав его имя, мрачно усмехнулся и спросил:
– Значит, они хотят, чтобы я и его ненавидел?
– По-моему, они хотят, чтобы вы вовсе ничего о нем не знали, – ответила я.
– Я получу его, когда пожелаю. Им следует иметь это в виду.
К счастью, мать ребенка умерла до того, как Хитклиф осуществил свою угрозу – лет через тринадцать после смерти Кэтрин. Линтону тогда было двенадцать или чуть больше.
На следующий день после неожиданного появления Изабеллы в поместье у меня не было возможности поговорить с хозяином. Он пресекал все попытки разговора, ибо был не в состоянии ничего обсуждать. Когда же я смогла добиться, чтобы он выслушал меня, я поняла, что он рад уходу сестры от мужа – человека этого он ненавидел с особой силой, несмотря на свою мягкую натуру. Столь глубоким и болезненным было его отвращение к Хитклифу, что он избегал мест, где мог увидеть его или услышать о нем. Это обстоятельство вместе с горем утраты сделали мистера Линтона настоящим отшельником. Он перестал исполнять судейские обязанности, даже бросил посещать церковь, избегал появляться в Гиммертоне и вел совершенно уединенную жизнь, ограниченную угодьями «Дроздов» и парком, лишь иногда бродя по пустоши или навещая могилу жены – чаще вечером или ранним утром, пока не вышли на прогулку другие. Но Линтон был слишком хорошим человеком, чтобы бесконечно предаваться унынию. Он не молил, чтобы ему являлся дух Кэтрин. Время принесло ему смирение и печаль более сладостные, чем обычная радость. Линтон хранил память жены с горячей и нежной любовью и надеялся, что они встретятся в лучшем мире, где – он в этом не сомневался – пребывала покойная.
Оставались у него и земные утешения и привязанности. Несколько дней, как я вам рассказывала, Линтон как будто не замечал маленькую девочку, оставленную ему покойной. Но скоро его холодность растаяла, как апрельский снег, и малышка научилась вить из отца веревки, прежде чем пролепетала первое слово или сделала первый шаг. Девочку назвали Кэтрин, правда отец никогда не называл ее полным именем, как никогда не называл первую Кэтрин сокращенным, возможно, потому что такова была привычка Хитклифа. Малютка была для него Кэти – так он отличал ее от матери и вместе с тем видел между ними связь. И его нежность питалась, скорее, этой связью, чем отцовским чувством.
Бывало, я сравнивала Эдгара Линтона с Хиндли Эрншо и не могла объяснить себе, почему они вели себя так по-разному в схожих обстоятельствах. Оба были любящими мужьями, привязанными к своим детям. И я никак не могла взять в толк, почему они не пошли, к счастью или к несчастью, одною дорогой. В глубине души я понимала, что Хиндли, с виду такой самоуверенный, на поверку, как это ни печально, оказался более слабым и недобрым. Когда корабль его разбился, капитан покинул свой мостик, а команда, вместо того чтобы спасать судно, начала бунтовать и безобразничать, не оставив надежд злополучному кораблю. Линтон же, напротив, проявил истинное мужество верной и преданной души. Он веровал в нашего Создателя, и Создатель послал ему утешение. Один лелеял надежду, другой – отчаяние. Каждый избрал свой удел и был по справедливости обречен нести свою ношу. Но вам ни к чему слушать мои разглагольствования на моральные темы, мистер Локвуд; вы не хуже моего можете судить о подобных предметах. Во всяком случае, вам кажется, что можете, а это одно и то же. Кончина Эрншо была вполне ожидаема и последовала вскоре после смерти сестры – не прошло и полугода. Мы в «Дроздах» не имели даже самых кратких сведений о состоянии Хиндли, предшествующем этому событию. Кое-что удалось мне узнать, лишь когда я помогала готовиться к похоронам. Хозяину о смерти Эрншо объявил мистер Кеннет.
– Так-так, Нелли, – сказал он, однажды поутру въехав в наш двор, и этот слишком ранний визит сразу же встревожил меня предчувствием дурных новостей. – Пришла наша с тобой очередь горевать по усопшему. И кто, по-твоему, на сей раз ушел в мир иной?
– Кто? – в волнении спросила я.
– Догадайся! – отозвался он, слез с лошади и накинул поводья на крюк у двери. – И держи наготове уголок передника – уверен, он тебе понадобится.
– Не мистер же Хитклиф! – воскликнула я.
– Что? Разве ты станешь о нем плакать? – сказал доктор. – Нет, Хитклиф – крепкий парень. Сегодня он прямо расцвел. Я только что его видел. Он быстро набирает жирок после того, как расстался с лучшей своей половиной.
– Но кто же тогда, мистер Кеннет? – нетерпеливо повторила я.
– Хиндли Эрншо, твой старинный приятель Хиндли, – ответил он. – И мой грешный подопечный. Хотя он уже давно стал для меня слишком буен. Ну вот! Говорил же, что придется вытирать слезы. Но не горюй, он умер, верный своим привычкам – пьяный как сапожник. Бедолага! Мне тоже его жаль. Все равно печалишься по старым знакомым, хоть Хиндли и творил такое, что даже трудно вообразить, а со мной так и вовсе откалывал подлые номера. Кажется, ему едва стукнуло двадцать семь. Вы ведь с ним одногодки. Кто бы подумал, что вы родились в один год!
Признаюсь, для меня этот удар был тяжелее, чем смерть миссис Линтон. Мое сердце исполнилось давними воспоминаниями. Я присела на крыльцо и заплакала, точно по кровному родственнику, попросив мистера Кеннета, чтобы он послал другого слугу сообщить хозяину об его визите. Меня все время мучил вопрос: своей ли смертью умер Хиндли? Чем бы я ни занималась, эта мысль постоянно преследовала меня. Она была такой изнурительно-неотступной, что я решила отпроситься и сходить в «Грозовой перевал», дабы отдать покойному последний долг. Мистер Линтон не хотел меня отпускать, но я так красноречиво упрашивала, расписывая, в каком недобром окружении лежит покойник, и еще сказала, что мой бывший хозяин и молочный брат имеет право ожидать от меня услуги не меньше, чем хозяин нынешний. Кроме того, я напомнила, что мальчик Гэртон – племянник его жены и при отсутствии других близких родственников мистер Линтон должен стать его опекуном, а потому ему следует знать, какое имущество оставил Хиндли, и подробно изучить состояние дел своего шурина. Линтон тогда был не в состоянии заниматься такими вещами, но велел мне переговорить с поверенным и в конце концов позволил уйти. У них с Хиндли был общий поверенный. Я отправилась в Гиммертон к этому человеку и попросила его меня проводить. Он покачал головой, посоветовав оставить Хитклифа в покое, и сообщил, что, если правда всплывет наружу, Гэртон окажется почти нищим.
– Его отец умер весь в долгах, – сказал он. – Все имущество заложено. Наследнику остается единственная возможность – пробудить в сердце кредитора хоть какой-то интерес к своей персоне и рассчитывать на его снисходительность.
Явившись в «Грозовой перевал», я сказала, что хочу проследить, чтобы все прошло, как подобает, и Джозеф, будучи в сильном расстройстве, обрадовался моему участию. Мистер Хитклиф ответил, что не видит во мне никакой надобности, но разрешил остаться и сделать необходимые распоряжения, раз уж мне так хочется.
– Правильно было бы, – заметил он, – похоронить болвана на перекрестке без всякой церковной службы. Вчера после полудня я оставил его всего на десять минут, но он ухитрился запереть на засов обе двери и всю ночь нарочно беспробудно пил, чтобы помереть. Утром мы выломали дверь, услышав, что он храпит, как лошадь. Вот тут он и лежал, на скамье, и не поднялся бы ни за что, хоть сдирай с него кожу, хоть снимай скальп. Я послал за Кеннетом, и тот пришел, но не раньше, чем животное превратилось в падаль. Он был мертвый, холодный, окоченелый, так что, согласись, возиться с ним уже не имело смысла.
Старик слуга подтвердил слова Хитклифа, однако пробормотал:
– Хитклифу самому надо было идти за доктором, а я бы уж позаботился о хозяине куда лучше его. И вовсе он не был мертвый, как я уходил, совсем не был!
Я настояла, чтобы похороны прошли с должным уважением к покойному. Мистер Хитклиф сказал, что и тут предоставляет мне действовать по моему разумению, однако желает напомнить, что деньги идут из его кармана. Он держал себя со строгостью и равнодушием, не говорившими ни о радости, ни о печали. Если в нем и скрывалось какое-то чувство, то скорее суровое удовлетворение от удачно выполненного нелегкого дела. Один раз я и в самом деле заметила в его лице некое подобие торжества – это случилось, когда из дома выносили гроб. Хитклиф лицемерно изображал, что оплакивает покойного, но прежде чем пойти за гробом вместе с Гэртоном, он поднял несчастного ребенка на стол и прошептал с особенным удовольствием: «Ну, теперь, милый мальчик, ты мой! Посмотрим, вырастет ли это дерево таким же кривым, как другое, если гнуть его будет такой же ветер!» Ничего не подозревающий мальчик был доволен, слушая эти речи, играл с бакенбардами Хитклифа и гладил его по щеке, но я поняла смысл сказанных Хитклифом слов и резко возразила: