у, а я поднялась, чтобы помочь ей раздеться, оказалось, что она стоит на коленях у кровати и горько плачет.
– Фу, какой глупый ребенок! – воскликнула я. – Будь у вас настоящее горе, вы бы постыдились даже слезинку пролить из-за столь мелкого разногласия. У вас никогда в жизни не было ничего похожего на истинную трагедию, мисс Кэтрин. Представьте на минутку, что хозяин и я умерли и вы остались одна-одинешенька на всем белом свете. Каково вам было бы? Сравните сегодняшний случай с подобным несчастьем, и будьте благодарны, что у вас есть друзья, и ни к чему вам мечтать о новых.
– Я плачу не из-за себя, Эллен, – ответила она, – а из-за него. Он ждет, что я приду завтра, и будет очень разочарован. Меня будут ждать, а я не приду!
– Глупости! Уверены, он столько же думает о вас, сколько вы о нем? Разве у него нет в товарищах Гэртона? Ни один человек из сотни не станет плакать, что лишился родственника, которого видел всего дважды. Линтон догадается, в чем дело, и думать о вас забудет.
– Но можно я напишу ему записку и объясню, почему мне нельзя прийти? – спросила она, поднявшись. – И просто пошлю ему книги, которые обещала дать почитать. У него нет таких хороших книг, как у меня, и он очень хотел почитать их, когда я рассказала, какие они интересные. Можно, Эллен?
– Ни в коем случае! Нет и нет! – решительно отрезала я. – Тогда он напишет вам ответ, и конца этому не будет. Нет, мисс Кэтрин, ваше знакомство должно полностью прекратиться. Так желает ваш отец, и я прослежу, чтобы так оно и было.
– Но разве может одна маленькая записка… – вновь начала она, умоляюще глядя на меня.
– Хватит! – прервала я ее. – Ни о каких записках и речи быть не может. Марш в постель!
Она посмотрела на меня с таким гадким видом, что поначалу я даже не стала целовать ее и желать доброй ночи. Укрыв ее одеялом, я притворила дверь в крайнем неудовольствии, но на полдороге раскаялась и потихоньку вернулась в комнату. И что бы вы думали? Мисс Кэти стояла у стола, перед ней лежал чистый лист бумаги, а в руке она держала карандаш, который при моем появлении виновато сунула под листок.
– Никто не отнесет вашу записку, Кэтрин, – сказала я, – даже если вы ее напишете. А пока я погашу свечу.
Я накрыла гасильником пламя и в этот момент почувствовала шлепок по руке, сопровождавшийся дерзким криком: «Мегера!» После я снова вышла, а Кэти заперлась на задвижку в самом злобном и капризном настроении. Письмо было ею написано и передано адресату молочником, который ходил к нам из деревни за молоком, но я об этом узнала лишь некоторое время спустя. Шли недели, и Кэти вновь стала такой, как прежде, хотя теперь на удивление часто забиралась одна в укромные уголки. И нередко, когда я неожиданно подходила к ней, она вздрагивала и склонялась над книгою, с явным намерением ее спрятать, а я замечала уголки бумаги, торчащие между страницами. Кроме того, она наладилась рано утром спускаться на кухню и слоняться там, словно в ожидании чего-то. И еще в библиотечном секретере у нее был свой маленький ящичек, где она копалась часами, и ключ от него, уходя, неизменно забирала с собою.
Однажды, когда она рылась в ящике, я приметила, что вместо игрушек и безделушек, составлявших до недавнего времени все его содержимое, там лежат сложенные листочки бумаги. Это пробудило мое любопытство и вызвало подозрения. Я твердо решила посмотреть, что за таинственные сокровища она хранит, поэтому ночью, когда Кэти и хозяин спокойно спали у себя наверху, я, покопавшись, быстро нашла в своей связке ключ, который подходил к замку ящика. Открыв его, я собрала все, что нашла, в передник и пошла к себе в комнату, намереваясь на досуге внимательно изучить. Хотя я и раньше это подозревала, но все же была поражена, какой обильной была их переписка – Линтон Хитклиф писал ей почти ежедневно в ответ на полученные от нее письма. Самые ранние были краткими и стеснительными, однако постепенно они превратились в многословные любовные послания – глупые, что было естественно, если учесть возраст автора, но местами содержавшие обороты, заимствованные, как мне показалось, у более опытного сочинителя. Некоторые поразили меня исключительно странным сочетанием пылкой страсти и банальностей, ибо начинались с выражения сильного чувства, а заканчивались вычурным многословием, присущим скорее школьнику, пишущему придуманной, бесплотной возлюбленной. Не знаю, понравились ли они Кэти, но мне показались сущим вздором. Прочитав достаточное их количество, я связала письма в платок и убрала, а пустой ящик снова заперла на ключ.
По привычке моя юная леди рано утром наведалась на кухню. Я наблюдала, как при появлении мальчика-молочника она подошла к двери и, пока наша молочница наполняла его жбан, сунула что-то в карман его курточки и что-то оттуда извлекла. Я прошла кругом через сад и стала поджидать посыльного. Мальчишка доблестно сражался за вверенное ему сокровище, так что мы даже расплескали молоко, но мне удалось отобрать у него письмо, и, пригрозив серьезными последствиями, если он тотчас не отправится домой, я остановилась у забора и внимательно прочла нежное послание мисс Кэти. Оно было проще и красноречивее, чем письма ее кузена, – очень милое и очень глупое. Покачав головой, я направилась к дому, полная раздумий. День выдался дождливый, что мешало мисс Кэти отправиться на прогулку в парк, и после утренних занятий она с радостью удалилась в библиотеку к своему ящику. Ее отец читал за столом, а я нарочно придумала себе работу – подшить оторванную бахрому шторы, и при этом не спускала глаз с мисс Кэти. Никогда еще птичка, вернувшаяся в разоренное гнездо, где совсем недавно чирикали ее птенчики, не выражала столь бурного отчаяния метанием и страдальческим криком, как Кэти единственным возгласом «ах!» и переменившимся лицом, совсем недавно таким счастливым. Мистер Линтон взглянул на нее.
– Что случилось, любовь моя? Ты ушиблась? – спросил он.
Голос и лицо отца убедили Кэти, что это не он обнаружил ее тайник.
– Нет, батюшка, – еле выговорила она. – Эллен, Эллен, пойдем наверх! Мне дурно!
Я послушалась и вышла вместе с нею.
– О, Эллен, ты их нашла! – заговорила она сразу же, лишь только мы оказались одни в комнате, и упала на колени. – Верни их мне, и я больше никогда, никогда так не сделаю! Не говори батюшке! Ты же не сказала ему, Эллен, правда не сказала? Я очень, очень плохо себя вела, но больше так никогда не буду!
Со всей строгостью, на какую была способна, я попросила ее встать.
– Так-так, мисс Кэтрин, – сказала я, – похоже, вы слишком далеко зашли. Вам бы следовало стыдиться этой писанины! Вот какую пачку хлама вы читаете на досуге! Его бы впору напечатать! И что, по-вашему, скажет мистер Линтон, когда я выложу перед ним эти письма? Пока я их не показывала, но не думайте, что я стану хранить ваши возмутительные секреты. Стыд какой! И, должно быть, именно вы начали сочинять все эти нелепости. Я уверена, что ему бы такое и в голову не пришло.
– Нет, не я, не я! – Кэтрин рыдала так, словно у нее разрывалось сердце. – Я вовсе не думала в него влюбляться, пока…
– «Влюбляться»! – воскликнула я, с презрением выговорив это слово. – «Влюбляться»! Кому такое только в голову придет! Тогда мне стоит влюбиться в мельника, который приходит раз в год покупать у нас пшеницу. Вот уж любовь так любовь! Вы за всю свою жизнь видели Линтона дважды и провели с ним четыре часа! Это все детский лепет. Я немедля иду в библиотеку, и посмотрим, что ваш батюшка скажет про такую влюбленность!
Кэти бросилась отбирать у меня драгоценные послания, но я подняла их высоко над головой, и тогда она стала истово молить меня сжечь их – сделать что угодно, только не показывать батюшке. И поскольку мне было впору скорее рассмеяться, чем браниться, ибо ее поведение представлялось мне просто девичьим тщеславием, я сменила гнев на милость и спросила:
– Если я соглашусь их сжечь, вы дадите мне честное слово, что не будете больше ни посылать писем, ни принимать от него посланий, а также книг (я догадываюсь, что вы давали Линтону книги), локонов, колец и игрушек?
– Мы не дарили друг другу игрушек! – вскричала Кэтрин, чья уязвленная гордость пересилила стыд.
– Значит, вообще ничего, моя юная леди, – сказала я. – Если не дадите слово, я иду к отцу!
– Обещаю, Эллен! – закричала она, схватив меня за платье. – Брось их в огонь! Брось! Брось!
Но лишь только я начала ворошить угли кочергой, жертва показалась ей невыносимой. Кэти принялась горячо умолять меня оставить ей хотя бы одно или два письма.
– Одно или два, Эллен! Я сохраню их ради Линтона!
Я развязала платок и стала бросать листочки в огонь, а пламя, подхватив их, метнулось вверх.
– Дай мне хоть одно, злодейка! – завопила она и голыми руками, обжигая пальцы, вытащила из огня полуобгоревшие бумажки.
– Что ж, хорошо. У меня еще осталось, что показать вашему батюшке, – сказала я, вновь завязала платок узлом и направилась к двери.
Она швырнула почерневшие листки в огонь и сделала мне знак продолжить жертвенный обряд. Все было кончено. Поворошив пепел, я погребла его под горкой угля, и Кэтрин молча, с чувством глубокой обиды удалилась к себе. Я спустилась сказать хозяину, что приступ дурноты у юной леди почти прошел, но, по-моему, ей будет лучше еще немного полежать. Кэти не обедала, но вышла к чаю, бледная, с красными глазами и на редкость тихая.
На следующее утро я ответила на письмо Линтона запиской: «Просим Хитклифа-младшего больше не посылать записок мисс Линтон, ибо она их не получит». С тех пор мальчик приходил к нам за молоком с пустыми карманами.
Глава 22
Лето подошло к концу, а за ним и ранняя осень. Уж миновал и Михайлов день[10], но урожай в том году созрел поздно, и некоторые наши поля все еще стояли неубранные. Мистер Линтон с дочерью частенько ходили смотреть, как жнецы убирают хлеб. Когда увозили последние снопы, отец с дочерью остались в поле до сумерек, а вечер в тот день был холодный и промозглый, и мой хозяин сильно простудился. Коварная болезнь добралась до легких, и он почти всю зиму был принужден не выходить из дома.