Бедняжка Кэти, испугавшись последствий своего маленького романа, стала после его завершения гораздо печальнее и скучнее, поэтому отец настаивал, чтобы она меньше читала, а больше гуляла на свежем воздухе. Впрочем, теперь он не мог составить ей компанию, и я сочла своим долгом его заменить, насколько это было в моих силах. Конечно, замена была неравноценной, ибо я могла уделить прогулке два-три часа, урвав их от моих каждодневных обязанностей; к тому же мое общество было для Кэти не так желательно, как его.
Однажды в октябре, а может, в начале ноября, когда на дворе было свежо и сыро, торфяник и тропки, пропитавшись влагой, хлюпали под ногами, листья пожухли, а холодное голубое небо было наполовину скрыто за тучами – темно-серою грядою, быстро набегающей с запада и сулящей ливень, – я попросила юную леди отложить прогулку, ибо не сомневалась, что вот-вот польет сильный дождь. Она отказалась, и я без всякой охоты надела плащ и взяла зонтик, чтобы сопроводить ее до конца парка – на скучную прогулку, которую она обычно предпочитала, когда пребывала в унынии (а такое случалось всегда, когда мистеру Эдгару особенно нездоровилось). Он никогда прямо не говорил о плохом самочувствии, но мы обе о нем догадывались по его молчаливому и меланхоличному виду. Кэтрин грустно шла вперед, на этот раз не бегая вприпрыжку по своему обыкновению, хотя пронизывающий ветер вполне мог заставить ее пробежаться. И часто краем глаза я замечала, как она поднимает руку и смахивает что-то со щеки. Я огляделась в поисках того, что могло бы отвлечь ее от невеселых мыслей. С одной стороны дорожки поднимался высокий неровный склон, за который своими торчащими из почвы корнями неуверенно цеплялись кусты орешника и чахлые дубки. Для дубков земля была здесь слишком сыпучей, а из-за сильных ветров некоторые деревца росли почти горизонтально. Летом мисс Кэтрин любила лазать по их стволам и сидеть на ветках, раскачиваясь в двадцати футах от земли, а я, радуясь ее жизнелюбию и веселой детской беззаботности, все же считала своим долгом всякий раз выговаривать ей, стоило мне увидеть, как она воспаряла над землею, но вместе с тем давала ей понять, что спускаться совсем необязательно. С обеда до чая она, бывало, лежала в своем гамаке, качаемая легким ветерком, и знай себе распевала старинные песни – те, что я пела ей в младенчестве, – или же следила за птицами: как они вили гнезда, кормили птенцов и выманивали их из гнезда, чтобы научить летать. Случалось, она просто отдыхала, прикрыв веки, в полураздумье и полудреме, такая счастливая, что и словами не передать.
– Взгляните, мисс! – воскликнула я, указывая на ямку под корнями одного скрюченного деревца. – Вот место, куда зима еще не пришла. Там спрятался маленький цветок – последний из колокольчиков, что в июле покрывали эти торфяные террасы лиловою дымкою. Может, подниметесь по склону и сорвете его для батюшки?
Кэти долго смотрела на одинокий цветок, трепещущий в своем земляном укрытии, и наконец ответила:
– Нет, я его не трону. Но он навевает печаль, правда, Эллен?
– Да, – сказала я. – Почти такой же измученный и скучный, как вы. У вас в лице ни кровинки. Давайте возьмемся за руки и пробежимся. Вы сегодня такая вялая, что я от вас едва ли отстану.
– Нет, – повторила она и побрела дальше, иногда останавливаясь и с задумчивостью глядя на клочок мха, пучок выцветшей травы или гриб, горевший ярко-оранжевым пятном среди бурых листьев. И, отвернувшись от меня, то и дело подносила руку к лицу.
– Кэтрин, что вы плачете, деточка моя? – спросила я, подойдя к ней и обняв за плечи. – Не надо плакать из-за того, что батюшка занемог. Мы должны быть благодарны, что у него всего лишь простуда.
При этих словах она не смогла сдержать слез и зарыдала, задыхаясь и всхлипывая:
– О, но ведь когда-нибудь будет хуже! Что мне делать, когда вы с батюшкой покинете меня и я останусь совсем одна? Я не могу забыть твоих слов, Эллен; они так и звучат у меня в ушах. Как изменится моя жизнь, каким пустынным станет мир, когда вы с папочкой умрете!
– Никто не знает, кто когда умрет, – ответила я. – Не надо ожидать худшего. Давайте надеяться, что впереди у нас долгие, долгие годы. Хозяин еще молод, а я женщина крепкая, мне даже нет сорока пяти. Моя мать дожила до восьмидесяти, и до последнего оставалась веселой и бодрой. Может, и мистеру Линтону суждено дожить хотя бы до шестидесяти, а это куда больше, чем прошло от вашего рождения до сего дня, мисс. Не глупо ли оплакивать несчастье загодя – больше, чем за двадцать лет?
– Но тетушка Изабелла была моложе папочки, – заметила Кэти, робко взглянув на меня в надежде на дальнейшие утешения.
– За тетушкой Изабеллой некому было ухаживать, рядом не оказалось ни вас, ни меня, – ответила я. – Она не была так счастлива, как хозяин. И не так много имелось у нее привязанностей. А вам всего лишь надобно проявлять об отце заботу, доставлять ему радость, показывая, что вы радуетесь жизни, и не давать ему поводов волноваться. Помните об этом, Кэти! Не стану скрывать, вы бы убили его, если бы проявили сумасбродство и безрассудность, питая глупые, придуманные чувства к сыну человека, который с удовольствием отправил бы мистера Эдгара в могилу, и позволили бы отцу узнать, что терзаетесь из-за расставания, которое он посчитал необходимым.
– Я терзаюсь из-за батюшкиной болезни – только из-за нее! – ответила Кэти. – Рядом с папочкой все становится неважным. И я никогда, о, никогда, пока сохраняю разум, не сделаю и не скажу ничего, что могло бы его расстроить. Я люблю его больше, чем себя, Эллен, а поняла я это вот почему: всякий раз перед сном я молюсь, чтобы его пережить, ибо пусть лучше буду страдать я, а не он. Выходит, я люблю его больше, чем себя.
– Золотые слова, – сказала я. – Но их следует подкрепить делами. И когда ваш батюшка поправится, не забудьте о решениях, которые вы приняли в минуту тревоги.
За разговором мы приблизились к закрытым воротам, ведущим на дорогу, и моя юная леди, вновь засияв, словно солнышко, забралась на каменную ограду и уселась наверху, а оттуда принялась собирать ягоды шиповника, красневшие на самых высоких ветвях кустов, росших вдоль дороги. Ягод, что росли ниже, уже не было, а до верхних могли добраться лишь птицы да Кэти, сидевшая на верху ограды. Когда барышня потянулась за шиповником, ее шляпа упала на дорогу, а поскольку калитка у ворот была заперта, Кэти предположила, что можно спуститься за шляпой по выступающим из кладки камням, и я только успела попросить ее быть осторожной и постараться не упасть, как она мигом исчезла. Но вскарабкаться назад оказалось не так-то просто. Камни были гладкие, аккуратно прилаженные друг к другу, а на кусты роз и ежевики не обопрешься. Я, глупая, не сообразила, в чем дело, пока не услышала ее смех и возглас:
– Эллен! Придется либо тебе искать ключ, либо мне бежать до домика привратника. С этой стороны на нашу крепостную стену мне не залезть!
– Оставайтесь на месте, – ответила я. – У меня в кармане связка ключей. Может, удастся каким-нибудь открыть замок. Если нет – пойду искать подходящий.
Кэтрин развлекалась тем, что, приплясывая, порхала туда-сюда по другую сторону калитки, я же перепробовала по очереди все большие ключи. Но после того, как вложила в замочную скважину последний, стало ясно, что ни один не годится. Тогда, повторив барышне еще раз, чтобы она не сходила с места, я заторопилась домой, но внезапно встала как вкопанная – вдали послышался какой-то звук. Это был топот копыт. Кэти тоже перестала приплясывать.
– Кто это? – прошептала я.
– Эллен, хорошо бы ты поскорее открыла калитку, – таким же взволнованным шепотом отозвалась моя спутница.
– О-го-го, мисс Линтон! – послышался звучный бас подъехавшего к ней человека. – Рад вас видеть. Не торопитесь уйти, ибо я намерен просить у вас объяснений и надеюсь их получить.
– Я не стану говорить с вами, мистер Хитклиф, – ответила Кэтрин. – Батюшка сказал, что вы злой человек и ненавидите нас обоих. И Эллен тоже с ним согласна.
– Это не имеет отношения к делу, – ответил Хитклиф – на дороге действительно был он. – Но, согласитесь, я вряд ли ненавижу собственного сына, а ваше внимание мне требуется как раз в связи с ним. Да, у вас есть все основания краснеть. Два или три месяца назад вы имели обыкновение писать к Линтону, не так ли? Играли в любовь, да? Вас бы следовало – и вас, и его – хорошенько выпороть, особенно вас как старшую и, насколько я вижу, менее чувствительную. Все ваши письма у меня, и вздумай вы повести себя опрометчиво, я сразу же отправлю их вашему отцу. Полагаю, вам надоело развлекаться и вы прекратили переписку, верно? Ну так знайте: вы ввергли Линтона в пучину отчаяния. Он искренне полюбил вас, да, полюбил всей душой. И, клянусь жизнью, он умирает от любви, ибо вы своим непостоянством разбили ему сердце – не образно говоря, а по-настоящему. И хотя Гэртон полтора месяца поднимает его на смех, а я предпринимаю более серьезные меры, пытаясь угрозами отучить его от этих глупостей, с каждым днем Линтону становится все хуже. И если вы не поможете ему, к лету он уже будет покоиться в земле!
– Как вы можете так беззастенчиво лгать бедной девочке! – прокричала я с другой стороны калитки. – Прошу вас, езжайте дальше! Как можно намеренно сочинять такие подлые небылицы! Мисс Кэти, я сейчас собью замок камнем. Не верьте этому злостному вранью. Вы ведь можете и по себе судить – не станет человек умирать, влюбившись в того, с кем почти незнаком.
– Не знал я, что нас подслушивают, – проворчал уличенный негодяй. – Достойнейшая миссис Дин, сами вы мне нравитесь, но мне не нравится ваше двуличие, – продолжал он громко. – Как можете вы так беззастенчиво лгать, утверждая, что я ненавижу «бедную девочку», и пугая букой, лишь бы не дать мисс Кэти ступить на мой порог? Кэтрин Линтон – от этого имени у меня сразу делается тепло на душе, – красавица моя, всю эту неделю меня не будет дома. Придите сами и проверьте, обманул я вас или нет. Придите, будьте умницей! Представьте на моем месте своего батюшку, а на вашем – Линтон