чая. И хотя частенько, когда она заглядывала ко мне пожелать покойной ночи, я замечала разрумянившиеся щечки и покрасневшие кончики тонких пальцев, и вместо того, чтобы догадаться о ее поездках по холодным вересковым полям, я считала, что причиной тому – слишком жарко растопленный камин в библиотеке.
Глава 24
По прошествии трех недель я смогла выйти из своей комнаты и походить по дому. Первый раз решив посидеть вечерком вместе с Кэтрин, я попросила ее почитать мне вслух, потому что глаза мои ослабли. Мы расположились в библиотеке, хозяин уже лег в постель. Она согласилась, но, как мне показалось, без удовольствия, и поэтому, решив, что мой выбор книг ей не подходит, я предложила найти что-то, что ей по душе. Она сняла с полки одну из своих любимых книг и почти час без перерыва читала, но затем посыпались вопросы:
– Эллен, ты не устала? Может, тебе лучше лечь? Тебе не станет хуже, ты ведь так долго не ложишься?
– Нет, нет, дорогая, я не устала, – всякий раз отвечала я.
Поняв, что с места меня не сдвинуть, она решила испробовать другое средство и стала изображать, что утомлена, принялась зевать, потягиваться и наконец заявила:
– Эллен, мне надоело.
– Тогда бросьте читать. Давайте поговорим, – предложила я.
Это было еще хуже. Она ерзала, вздыхала, до восьми поглядывала на часы и в конце концов отправилась в свою комнату. И судя по тому, что имела недовольный, мрачный вид и постоянно терла глаза, была совершенно сонная. На следующий вечер она казалась еще более нетерпеливой, а в третий, оставшись со мною вдвоем, пожаловалась на головную боль и удалилась. Ее поведение показалось мне странным и, посидев довольно долго в одиночестве, я все же решила пойти справиться, не стало ли ей лучше, и предложить спуститься вниз и прилечь на диван, вместо того чтобы сидеть у себя в кромешной темноте. Но наверху Кэтрин не оказалось, как не обнаружилось ее и внизу. Слуги утверждали, что никого не видели. Я приложила ухо к двери мистера Эдгара – там было тихо. Тогда я вернулась в комнату Кэтрин, потушила свечу и села у окна.
Ярко светила луна, кое-где на земле белел снег, и мне подумалось, что она, быть может, вздумала прогуляться по саду на сон грядущий. Вдруг я разглядела фигуру какого-то человека, крадущегося вдоль ограды внутри парка, но это была не моя барышня. Когда на него упал свет, я узнала одного из конюхов. Он простоял довольно долго, глядя на проезжую дорогу, потом быстрым шагом пошел вперед, словно что-то заметил, и вскоре появился вновь, ведя под уздцы пони мисс Кэти. Она только что спешилась и шла рядом. Конюх тихонько повел лошадку на конюшню, а Кэти забралась в дом, отворив створку окна в гостиной, и бесшумно проскользнула наверх, где я ее и поджидала. Она аккуратно закрыла дверь, скинула покрытые снегом башмаки, развязала ленты шляпы и, не подозревая, что за нею следят, собиралась снять мантилью, но тут я встала и объявила себя. Кэтрин застыла, как камень, пробормотала что-то невнятное и больше не двигалась.
– Моя дорогая мисс Кэтрин, – заговорила я, слишком хорошо помня ее недавнюю заботу обо мне, чтобы начать с выговора. – Куда же вы ездили в такой час? И почему пытаетесь меня обмануть, рассказывая небылицы? Где вы были? Говорите же!
– На том конце парка, – запинаясь, сказала она. – Я тебя не обманывала.
– И больше нигде? – не отставала я.
– Нет, – чуть слышно пробормотала она.
– Ох, Кэтрин! – с горечью воскликнула я. – Вы сами понимаете, что поступаете дурно, иначе не стали бы мне лгать. И меня это очень печалит. Я бы скорее согласилась три месяца лежать больной, чем слушать заведомую ложь.
Кэти кинулась ко мне и, расплакавшись, обвила мою шею руками.
– Понимаешь, Эллен, я так боюсь, что ты разозлишься, – сказала она. – Обещай не сердиться, и я все тебе расскажу без утайки. Мне и самой не хочется ничего скрывать.
Мы уселись у окна, и я уверила ее, что браниться не буду, каков бы ни был ее секрет – а я, конечно, и без того догадалась, – и Кэти начала свой рассказ:
– Я была в «Грозовом перевале», Эллен. С тех пор как ты заболела, я ездила туда каждый день, кроме трех раз до того, как ты стала выходить из комнаты, и двух после. Я давала Майклу книжки и картинки, и за это он вечером седлал Минни, а потом отводил ее на конюшню. Имей в виду, его ты тоже не должна ругать! Туда я приезжала в половине седьмого, обычно оставалась до половины девятого и галопом мчалась домой. И ездила я вовсе не для развлечения; часто мне бывало очень горько, иногда радостно – может, раз в неделю. Сначала я думала, что мне предстоит нелегкое дело – убедить тебя, чтобы ты позволила мне сдержать данное Линтону слово, потому что, уходя, я пообещала ему приехать на следующий день. Но поскольку на следующее утро ты оставалась в своей комнате, я смогла убежать без всяких хлопот. Пока Майкл чинил замок на калитке у парковых ворот, я взяла у него ключ, объяснив, что кузен ждет моего прихода, потому что сам он болен и не может приехать в «Дрозды», а батюшка меня не пускает. Я договорилась с Майклом о пони. Он любит читать и собирается скоро от нас уйти, потому что женится. И он предложил, чтобы я взамен дала ему почитать книги из нашей библиотеки, но я решила, что лучше принесу свои – так получилось даже лучше.
В мой второй приезд Линтон был оживлен, и их служанка Зилла убрала для нас комнату, жарко затопила камин и сказала, что раз Джозеф на молитвенном собрании, а Гэртон Эрншо ушел с собаками на охоту – повывести из наших лесов фазанов, как я узнала потом, – мы можем делать, что нам вздумается. Она принесла мне подогретого вина и пряников и вела себя на редкость дружелюбно. Линтон сидел в кресле, а я – в маленьком кресле-качалке у камина. Мы смеялись и весело болтали – нам так многое хотелось сказать друг другу. Мы строили планы, куда пойдем и что будем делать летом, но не стану их пересказывать, потому что ты сочтешь их глупыми.
Впрочем, один раз мы почти поссорились. Линтон заявил, что лучше всего провести жаркий июльский день, лежа с утра до вечера на поросшем вереском холмике посреди пустоши. И чтобы в цветах сонно гудели пчелы, над головою пели жаворонки и в синем безоблачном небе весь день сияло солнце. Так он представляет себе райское блаженство. У меня же была в голове другая картина: я качаюсь на ветке шелестящего зеленого дерева, дует западный ветер, по небу несутся освещенные солнцем белые облака, и не только жаворонки, но и дрозды, певчие и черные, а с ними коноплянки и кукушки заливаются со всех сторон; вересковая пустошь вдали кое-где переходит в прохладные тенистые долины, рядом со мною высокие травы на кочках колышутся, словно волны под легким ветерком; деревья, журчащие ручьи – словом, весь мир вокруг полон жизни и неистовой радости. Линтон хотел, чтобы все лежало в упоении покоя, я же мечтала, чтобы все сверкало и плясало в праздничном великолепии. Я сказала ему, что его рай какой-то полуживой, а он ответил, что мой – какой-то пьяный. Я сказала, что в его раю я усну, а он сказал, что в моем он станет задыхаться, и сразу же рассердился. В конце концов мы решили, что испробуем и то, и другое, когда позволит погода, а потом поцеловались, снова став друзьями.
Мы просидели так час, и я, оглядев просторную комнату с гладким, не покрытым ковром полом, подумала, как замечательно было бы отодвинуть стол и во что-нибудь поиграть. Я попросила Линтона позвать Зиллу, чтобы она тоже приняла участие – тогда мы сможем поиграть в жмурки. Она будет нас ловить, как ты когда-то, помнишь Эллен? Но Линтон отказался. Заявил, что никакого удовольствия ему это не доставит. Но согласился поиграть со мною в мяч. В чулане среди груды старых игрушек, волчков, обручей, ракеток и воланов мы нашли два мяча. На одном была выписана буква «К», на другом – «Х». Я захотела взять тот, что с буквой «К», потому что мое имя – Кэтрин, а буква «Х» могла означать Хитклиф – фамилию Линтона. Но из второго мяча высыпалось немного отрубей, и Линтону это не понравилось. Я все время его обыгрывала, и он снова рассердился, закашлялся и уселся в свое кресло. Правда, в тот вечер он злился недолго. Ему очень полюбились две или три милые песенки – твои песенки, Эллен; и когда я должна была уходить, он просил и даже умолял меня прийти вечером на следующий день. Я пообещала. Мы с Минни помчались домой, как ветер, и я всю ночь до утра видела во сне «Грозовой перевал» и моего дорогого, милого кузена.
Поутру мне было грустно: отчасти потому, что тебе сильно нездоровилось, а отчасти потому, что мне так хотелось, чтобы батюшка знал о моих поездках и не возражал против них. После чая, когда я пустилась в дорогу, в небе засияла луна, и мрак рассеялся. «Меня ждет еще один счастливый вечер», – думала я. Но еще больше меня радовало, что такой же счастливый вечер ожидает и Линтона. Я быстро проехала по саду и уже поворачивала за дом, как навстречу вышел тот парень, Эрншо, взял Минни под уздцы и пригласил меня войти через парадную дверь. Он похлопал Минни по шее и назвал красивой лошадкой. Мне показалось, что он пробует завязать со мной беседу. Но я лишь предупредила, чтобы он не трогал пони, не то она его лягнет. На что он ответил со своим грубым выговором: «Ничиво, мне не страшно» – и с улыбкой посмотрел на ее ноги. Я почти готова была дать ему испробовать их удар, однако он пошел вперед открыть мне дверь и, когда поднимал щеколду, взглянув наверх, на надпись, проговорил с дурацким сочетанием неловкости и восторга:
– Мисс Кэтрин, я умею читать вон то.
– Прекрасно! – воскликнула я. – Давайте послушаем. Вы, наверное, и вправду поумнели. – Он прочитал медленно и протяжно, выговаривая каждую букву: «Гэртон Эрншо».
– А цифры? – спросила я, желая его подбодрить, потому что почувствовала, что он вдруг замолк и больше не может сказать ни слова.
– Еще не выучился, – отвечал он.
– Вот оболтус! – воскликнула я и весело засмеялась над его неудачей.
Болван уставился на меня; на его губах играла улыбка, но брови хмурились, словно он не мог решить, надо ли смеяться вместе со мной: явилось ли мое веселье следствием дружеского отношения или – как было на самом деле – презрения. Я разрешила его сомнения, вновь напустив серьезность и попросив его удалиться, ибо я приехала не к нему, а к Линтону. Парень покраснел – это стало видно даже при лунном свете, – отпустил щеколду и скрылся с видом уязвленной гордости. Наверное, возомнил себя таким же образованным, как Линтон, раз научился читать свое имя, и никак не ожидал, что я думаю иначе.