– Все ли в порядке в «Грозовом перевале»? – поинтересовался я.
– Навроде того, – ответила ключница, поспешая к камину со сковородой, полной горячих углей.
Я мог бы спросить, отчего миссис Дин съехала из «Дроздов», но невозможно было в такой ответственный момент отвлекать старушку, и потому, повернувшись, я вышел из дома и неторопливо побрел вперед. Позади меня небо сияло закатным заревом, а впереди в нежном великолепии вставала луна. И когда свет одного светила затухал, а второго, напротив, становился ярче, я вышел из парка и направился вверх по каменистой тропке, уходящей в сторону жилища мистера Хитклифа. Прежде чем ферма показалась вдали, день угас, оставив лишь янтарный отблеск на западе, однако благодаря разлитому по холмам лунному свету я различал под ногами каждый камешек и каждую травинку. Мне не пришлось ни стучать, ни перелезать через ворота – они открылись, стоило их толкнуть. Так-то лучше, подумалось мне. Еще одну приятную перемену я почувствовал, втянув носом воздух – мешаясь с запахом плодовых деревьев, из сада доносился нежный аромат левкоя и лакфиоли.
Обе двери и окна были открыты; но, как это принято в краях, где добывают уголь, в камине плясал добрый, яркий огонь. Радость, которую он доставляет глазу, делает чрезмерное тепло вполне сносным. Впрочем, фермерский дом достаточно просторен, чтобы у домочадцев нашлось место укрыться от этого жара, и те его обитатели, что находились в комнате, отошли от камина к одному из окон. Я мог их видеть и слышать их разговор до того, как войти в дом, а потому стал смотреть и прислушиваться, подталкиваемый смешанным чувством любопытства и ревности, все более возраставшим, пока я стоял снаружи.
– На-о-бо-рот! – произнес голосок, нежный, как серебряный колокольчик. – Третий раз тебе повторяю, оболтус! И больше повторять не буду. Вспоминай, или я оттаскаю тебя за волосы.
– Ну, ладно: на-о-бо-рот, – отвечал другой, низкий, но мягкий голос. – А теперь поцелуй меня за то, что я так хорошо запомнил.
– Нет, сначала прочти еще раз правильно, без единой ошибки.
Прилично одетый молодой человек, сидевший за столом с книгою в руках, начал читать. Его красивое лицо с правильными чертами сияло от удовольствия, а взгляд нетерпеливо скользил от страницы книги к маленькой белой ручке, лежавшей у него на плече, и та неизменно награждала его легким шлепком, когда ее обладательница замечала малейшую невнимательность. Девушка стояла позади молодого человека, и ее светлые блестящие кудряшки, случалось, сплетались с его каштановой шевелюрой, стоило ей склониться, чтобы проверить, правильно ли ученик прочел. А лицо… хорошо, что он не видел ее лица, ибо в этом случае и следа бы не осталось от его прилежания. Но я-то видел и кусал губы, досадуя, что в свое время пренебрег возможностью предпринять какие-нибудь действия, чтобы нынче не просто глазеть через окно на эту редкостную красоту.
Задание было исполнено – не без новых ошибок, но ученик все же потребовал вознаграждения и получил, по крайней мере, пять поцелуев, которые, впрочем, не скупясь, вернул. Затем оба подошли к двери, и из их разговора я понял, что они собираются прогуляться по вересковым полям. Мне стало ясно, что Гэртон Эрншо в душе своей, а может, и изустно пошлет меня в самую глубокую бездну преисподней, ежели я в эту минуту явлюсь перед ними собственной несчастной персоной. Обозлившийся и ожесточенный, я незаметно пробрался к кухне.
С этой стороны дома проход также был открыт, а у самой двери сидела с шитьем моя старая знакомая Нелли Дин и пела песню, частенько прерываемую грубыми словами, полными презрения и нетерпимости и звучавшими отнюдь не музыкально.
– Пущай лучше у меня над ухом день и ночь сквернословят, нежели я буду слушать таковские песни! – говорил второй обитатель кухни в ответ на какую-то фразу Нелли. – Стыдоба какая! Мне святую книгу не открыть, а ты поешь славу сатане и всем гнусным мерзостям, что есть в мире! О, ты истинная грешница и она с тобою заодно, пропадет паренек меж вас… околдовали его, это уж как пить дать! Боже правый, сверши свой суд, ибо нету ни закона, ни справедливости у наших правителей!
– Конечно, нету, иначе мы бы уже сидели на горящих вязанках хвороста, – отвечала певунья. – Помолчи, старик, читай свою Библию как добрый христианин и не обращай на меня внимания. Это хорошая песенка – «Свадьба феи Энни». Под нее положено плясать.
Миссис Дин собиралась вновь запеть, когда я выступил вперед. Она тотчас меня узнала и, вскочив, воскликнула:
– Боже мой, мистер Локвуд, неужто это вы! Как же вы решились приехать, не предуведомив нас? В поместье «Дрозды» все заперто. Хоть бы строчку написали!
– Я уже договорился, что, пока я здесь, меня приютят в поместье, – ответил я. – А уеду я завтра. Но как случилось, что вы перебрались сюда, миссис Дин? Расскажите скорее.
– Зилла взяла расчет, и вскоре после вашего отъезда в Лондон мистер Хитклиф захотел, чтобы я, покуда вы не вернетесь, переселилась в «Перевал». Но входите, прошу вас. Вы шли пешком из Гиммертона?
– Из «Дроздов», – ответил я. – Пока мне готовят там комнаты, хочу завершить свои дела с вашим хозяином, потому что скорее всего другого случая не представится.
– Какие дела, сэр? – спросила Нелли, сопровождая меня в «дом». – Хозяин сейчас ушел и вернется нескоро.
– Связанные с платой за аренду, – ответил я.
– Ах, вот оно что! Тогда вам следует говорить с миссис Хитклиф. Или, скорее, со мной. Она еще не научилась вести хозяйство, так что приходится мне действовать от ее имени – больше некому.
Я удивился.
– Так, значит, вы не слышали о смерти Хитклифа? – продолжала она.
– Хитклиф умер?! – в изумлении воскликнул я. – Когда же?
– Уж тому три месяца. Но садитесь и дайте мне вашу шляпу. Я сейчас все расскажу. Погодите, вы ведь, наверное, ничего не ели, да?
– Мне ничего не надо. Поужинаю в «Дроздах» – там приготовят. Вы тоже сядьте. Кто мог подумать, что он умрет! Расскажите же, как это случилось. Так, говорите, они еще долго не придут… молодые люди?
– Не придут. Выговариваю им каждый вечер за поздние прогулки. Но разве они послушают? Хоть выпейте нашего доброго старого эля. Он взбодрит вас – ведь вы, должно быть, устали.
Прежде чем я успел отказаться, она поспешила за элем, и я услышал, как Джозеф вопрошает, «не срамно ли ей принимать кавалеров» в ее-то возрасте, «да еще потчевать их из хозяйского погреба». Ему «стыдно спокойно глядеть на такое»!
Она не стала с ним пререкаться и через минуту вошла с пенящейся серебряной пинтой, содержимое которой я, как и подобает, похвалил со всей искренностью. После этого миссис Дин поведала мне дальнейшую историю Хитклифа. По ее словам, конец его был «чудной».
– Меня вызвали в «Грозовой перевал» через две недели после того, как вы нас покинули, – рассказывала она, – и я с радостью повиновалась, думая прежде всего о Кэтрин. Первый мой разговор с ней потряс меня и опечалил – так изменилась она со дня нашей разлуки. Мистер Хитклиф не объяснил, почему передумал и позвал меня, сказал лишь, что я ему нужна и что ему надоело смотреть на Кэтрин. Мне надлежало сидеть в маленькой гостиной и держать ее при себе. А с него довольно видеть ее раз или два в день. Казалось, Кэтрин была рада такому повороту, и потихоньку я тайно перетащила сюда множество книг и других вещей, скрашивавших ей досуг в «Дроздах», и тешила себя надеждой, что мы заживем с нею вполне сносно. Но иллюзии эти длились недолго. Поначалу довольная, она очень быстро стала проявлять беспокойство и раздражение. Во-первых, ей не разрешалось выходить за пределы сада, и, когда наступила весна, она все больше мучилась из-за того, что заперта в столь узких границах. Во-вторых, занимаясь хозяйством, я вынуждена была часто оставлять ее одну, и она жаловалась, что ей скучно. Кэти предпочитала ругаться на кухне с Джозефом, чем тихо сидеть в гостиной. Мне их стычки не мешали, но на кухне часто оказывался и Гэртон, если хозяину хотелось побыть в «доме» одному. Поначалу она либо удалялась при его появлении, либо без лишних слов принималась мне помогать, не замечая его и не заговаривая с ним. И хотя Гэртон неизменно был молчалив и угрюм, через некоторое время она стала вести себя по-иному: принялась цепляться к нему, корить за глупость и леность, удивляться, как это он может жить такой жизнью и сидеть целый вечер, точно в полусне, глядя в огонь.
– Эллен, тебе не кажется, что он вроде собаки? – заметила она однажды. – Или ломовой лошади? Только и делает, что работает, ест и спит. Как уныло и пусто, наверное, у него в голове! Вам иногда снятся сны, Гэртон? Если да, то о чем? Но вы, конечно, не станете со мной говорить! – Она посмотрела на него, но он не ответил ей ни словом, ни взглядом. – Может, он и сейчас спит, – продолжала она. – Дернул плечом, прямо как Юнона. Спроси ты, Эллен.
– Мистер Гэртон попросит хозяина отослать вас наверх, если вы не будете вести себя пристойно, – ответила я, заметив, что Гэртон не только дернул плечом, но и сжал кулаки, словно собирался пустить их в ход.
– Я знаю, почему Гэртон никогда не разговаривает, когда я на кухне, – воскликнула она в другой раз. – Он боится, что я буду над ним смеяться. А ты как думаешь, Эллен? Однажды он начал учиться читать, но из-за того, что я посмеялась, сжег книги и бросил учение. Ну не глупец ли?
– А вы сами, не злючка ли? – отозвалась я. – Отвечайте!
– Может быть, – сказала она. – Но я не ожидала, что он так глупо поступит. Гэртон, если я дам вам книгу, вы ее возьмете? Дайте-ка я попробую.
И она вложила ему в руку ту книгу, что читала. Он отбросил ее и пробормотал, что, ежели она не прекратит, он свернет ей шею.
– Ну, тогда я положу ее вон туда, – сказала она, – в ящик стола, а сама пойду спать.
Шепнув мне, чтобы я проследила, дотронется он до книги или нет, Кэтрин удалилась. Но Гэртон даже близко не подошел, о чем, к величайшему ее разочарованию, я и сообщила утром. Я видела, что ее расстраивают его угрюмость и косность, что она мучается угрызениями совести из-за того, что отпугнула его, когда он занялся своим образованием. И результат этого был очевиден.