«Я хочу и должна с ним поговорить, прежде чем уйду наверх, – сказала она. – А ворота открыты; он далеко ушел, не докричаться – он не отвечает, хотя я с холма звала его во все горло».
Джозеф попервоначалу возражал, но она требовала с жаром и возражений слушать не желала; в конце концов он нахлобучил шляпу на голову и ворча отбыл. Кэтрин между тем расхаживала туда-сюда, восклицая: «Куда же он подевался… где же он может быть?! Что я сказала, Нелли? Я уж и позабыла. Он обиделся, что днем я была не в духе? Милая! скажи, чем я его огорчила? Пусть он придет! Пусть только он придет!»
«Столько шуму из-за ерунды! – возмутилась я, хотя и сама изрядно тревожилась. – Какой вас пустяк напугал! Тоже мне – страшная новость: Хитклифф пошел прогуляться под луною по болотам или залег на сеновале, разобиделся на весь свет и не желает с нами разговаривать! Бьюсь об заклад, он притаился там. Вот я его оттуда выгоню!»
И я ушла, дабы возобновить поиски; оные принесли разочарование, и поход Джозефа окончился тем же.
«Ентот малой все плошей да плошей, – отметил Джозеф, входя. – Вороты нараспах бросил, оспожий понь два поля оттоптал да прям на пажить выскочил! Ужо сам-т егой похаит вутрях, чин по чину. Терпежу-т у его колико на эдаких неключимых да негодных! Токмо енто ж не водерень, ужо вы се увидаете! А неча евойную душу спроста маять!»
«Ты нашел Хитклиффа, осел? – перебила его Кэтрин. – Ты его искал? Я же велела».
«Я б унше лошаденку поискал, – ответил тот. – Сё проку вяще. Да в эдакую нощь ни лошадь, ни человеча не сыскать – тама темь черна, се одно в трубе! А Хытклифф не таков, чтоб я свистанул, а вон прибег, – вон бы верней услыхал вас!»
Летний вечер и впрямь выдался слишком темный – тучи как будто склонялись загромыхать, и я сказала, что нам всем лучше присесть: дождь, как польет, загонит Хитклиффа домой, и хлопотать не занадобится. Но Кэтрин было не утихомирить. Она все бродила туда-сюда, от ворот к двери, и волненье никак не давало ей передохнуть; в конце концов она заняла позицию обок от стены, у дороги, где, не внимая моим увещаньям, не слыша громового ворчанья и не видя крупных капель, что уже плюхались вокруг, то и дело окликала, а потом прислушивалась, а потом взахлеб разрыдалась. По части страстно и от души поплакать она обставляла и Хэртона, и вообще любое дитя на белом свете.
Около полуночи, когда мы еще сидели и караулили, на Громотевичную Гору со всей своей раскатистой яростью налетела гроза. Ветер ревел как бешеный, грохотал гром; тот либо другой раскололи дерево, что росло возле угла дома; огромный сук упал на крышу, снес восточный дымоход чуть ли не подчистую, и в очаг на кухне посыпались камни и сажа. Мы уж решили, что молния ударила прямо в нас, а Джозеф повалился на колени, умоляя Господа не забыть про патриархов Ноя с Лотом и, как в стародавние времена, пощадить праведных, изводя нечестивых. Мне и самой мстилось, будто на нас обрушился Божий суд. Господин Эрншо виделся мне Ионой, и я затрясла ручку на двери его обиталища, дабы убедиться, что хозяин еще не оставил общество живых. Отвечал он мне довольно внятно и такими словами, что мой компаньон принялся громче прежнего горланить призывы к Господу – мол, нужно все-таки различать святых, подобных ему, Джозефу, и грешников вроде его хозяина. Однако буря миновала спустя двадцать минут, а мы все остались в целости, не считая Кэти, коя, упрямо не пожелав укрыться, промокла до костей и стояла без шляпки и платка, дабы волосами и одеждой впитать дождя как можно больше. Она вошла и легла на коник, мокрая, как мышь, отвернувшись к спинке и закрыв лицо руками.
«Да вы что, госпожа! – воскликнула я, тронув ее за плечо. – Вы ж не удумали до смерти заболеть, а? Вы знаете, который час? Полпервого уже. Ну-ка в постель! и нечего больше ждать этого дуралея; он ушел в Гиммертон и там покамест и останется. Он-то догадывается, что мы в эдакую поздноту ждать его не станем; догадывается, во всяком случае, что бодрствовать будет один лишь господин Хиндли, а он бы предпочел, чтоб ему не хозяин дверь открывал».
«Эва чогой, нетути егой в Гиммертоне, – сказал Джозеф. – Не диво, ежли вон в чарусу канул. Енто явленье-т неспроста было, а вы б, оспожа, посторожилисси, не то и за вами придут. Благословенны за сё Небеса! Сё для пользы избранных, кого из праха подняли. Знаете ж, чогой в Писании-т писано». И он принялся цитировать такие и сякие книги, отсылая нас к главам и стихам, где мы всенепременно найдем процитированное.
Сколько я ни уговаривала своенравную девчонку подняться и снять мокрое, мольбы мои пропали втуне; я оставила Джозефа проповедовать, а ее дрожать, сама же удалилась почивать вместе с маленьким Хэртоном, который спал без задних ног, будто и вокруг все крепко спали. Я слышала, как Джозеф еще кое-что почитал; потом различила его медленную поступь по лестнице и уснула.
Спустившись несколько позже обыкновенного, при свете солнечных лучей, пронзавших щели в ставнях, я увидела, что госпожа Кэтрин так и сидит у очага. Дверь в дом тоже была приотворена; из незакрытых окон лился свет; вышел Хиндли, осунувшийся и сонный, и тоже подошел к очагу.
«Что тебя грызет, Кэти? – как раз спрашивал он, когда я переступила порог. – Ты ужасно выглядишь – ни дать ни взять щенок утопший. Ты почему вся мокрая и такая бледная, дитя мое?»
«Я промокла, – неохотно отвечала она, – и замерзла, вот и все».
«Ой, она тут набезобразничала! – вскричала я, уразумев, что хозяин относительно трезв. – Вся вымокла вечор под дождем и просидела тут ночь напролет, и мне ее никак было с места не сдвинуть».
Господин Эрншо воззрился на нас в удивлении.
«Ночь напролет, – повторил он. – И что не давало тебе спать? не грома же ты боялась? Гроза-то уж давно стихла».
Нам обеим не хотелось поминать пропажу Хитклиффа, покуда можно было ее сокрыть; посему я ответила, что не знаю, отчего ей взбрело в голову ночь просидеть тут, а сама она не сказала ни слова. Утро выдалось свежее и прохладное; я распахнула створку, и комната мигом наполнилась сладкими ароматами сада, но Кэтрин досадливо окликнула меня: «Эллен, затвори окно. Я вся измерзла!» И застучала зубами, придвинувшись к очагу, где уже почти погасли угли.
«Она заболела, – сказал Хиндли, пощупав ей запястье. – Видать, потому и не легла. Черт бы все побрал. Только новых болезней мне в этом доме и не хватало. Что тебя понесло под дождь?»
«За мальчонками бегала, как енто за ей водится, – прокаркал Джозеф, воспользовавшись нашей заминкой, дабы поупражнять злой язык. – Я б на ваш месте, хозяй, хлопанул бы дверью у их пред носом, вот у сех у их, чин по чину! Токмо вы уедете кудась, Линтонов сынок шасть сюды; и оспожа Нелли – тож краля! Сядет тутось в кухони, зырк-зырк се, не йдете ль вы; вы в дверь – вона шасть в другу; а оспожа-т наша давай голубитьсси! Добро навоспитана-т – по полям шляетси за полнощь с ентим мерзым страшенным дьяволом, с цыганом ентим Хытклиффом! Вони думают, я тут слепой, а я не слепой нисколь, от нисколь подобного! – я-т видал, как молодой Линтон ходит-выходит, и тя видал, – тут он обратился ко мне, – шушваль, ведьма ты поганая! как заслышь, что сам по дороге заскакал, тутось же и шасть в дом».
«Замолчи, шпион! – вскричала Кэтрин. – И чтоб никаких больше дерзостей при мне! Эдгар Линтон вчера случайно заехал, Хиндли, и это я его отослала – я же знала, тебе не по душе будет повстречаться с ним в таком состоянии».
«Ты, Кэтрин, без сомнения, врешь, – отвечал ей брат, – да и дура ты отъявленная! Но покамест Линтона оставь; скажи мне, ты не с Хитклиффом ли была ночью? Ну-ка правду говори. Не бойся ему насолить; я его ненавижу по-прежнему, но он успел сделать мне доброе дело; переломить Хитклиффу шею мне совесть не позволит. А дабы предотвратить эдакую незадачу, я нынче же утром отошлю его подобру-поздорову; когда же он уйдет, советую вам всем быть начеку: вам моей горячности больше достанется».
«Я ночью Хитклиффа не видела вовсе, – ответила Кэтрин и горько заплакала, – а если ты ему от дома откажешь, я уйду с ним. Но, пожалуй, тебе и случая не выпадет, он уже ушел». – Тут она разрыдалась в невыносимом горе, и прочие ее слова стало не разобрать.
Хиндли осыпал ее потоками презрительных оскорблений и велел сию секунду убраться в спальню, а то ей будет о чем поплакать! Я принудила ее послушаться и никогда не забуду, какую сцену она закатила, войдя к себе; я в ужасе была. Решила уж, что она сходит с ума, и умолила Джозефа сбегать за доктором. Оказалось, у нее начался бред; господин Кеннет, как увидел, объявил, что она опасно больна, у нее горячка. Он сделал ей кровопускание и велел, чтоб я кормила ее сывороткой и кашей на воде, да следила еще, чтоб она не сбросилась с лестницы или в окно; а затем ушел, потому как у него и без нас дел было по горло в приходе, где между одним домом и другим две-три мили расстояния – дело обычное.
Не скажу, что из меня вышла нежная сиделка, да и Джозеф с хозяином были не лучше, а пациентка наша упрямилась и изводила нас, как только умеют больные, и однако недуг она пережила. Несколько раз приезжала, конечно, старая госпожа Линтон – уж она-то навела порядок, корила и гоняла нас, а когда Кэтрин стала поправляться, настояла, чтоб ту перевезли в Скворечный Усад, за каковое избавление мы были до крайности ей признательны. Но бедной даме представилась возможность пожалеть о своей доброте: и она, и супруг ее подхватили горячку и скончались с разницей в несколько дней.
Молодая госпожа наша возвратилась к нам дерзче и вспыльчивее прежнего, да и шибко надменнее. С того вечера, когда разразилась гроза, о Хитклиффе не было ни слуху ни духу, и однажды, когда Кэтрин ужасно меня рассердила, мне не посчастливилось обвинить в его исчезновении ее – а она и сама разумела, что вина на ней. После этого несколько месяцев она не заговаривала со мной вовсе – разве только распоряженья отдавала. Джозеф тоже впал в немилость; он, впрочем, все одно наставлял ее и порицал, как маленькую девочку, а она себя видела женщиной, нашей хозяйкой, и полагала, что недавняя болезнь дает ей право требовать заботы да вниманья. Затем доктор сказал, что она не снесет, коли ей перечить; как сказала, мол, так и делайте; и ежели кому приходило в голову воспротивиться и ей возразить, она это почитала за убийство в чистом виде. Господина Эрншо и его друзей она сторонилась; вняв наставленьям Кеннета и опасаясь серьезной угрозы припадков, коими нередко сопровождались ее приступы гнева, брат дозволял ей все, чего она ни потребует, и вообще избегал раздражать яростный ее темперамент. Капризам ее он мирволил чрезмерно, и не из любви, но из гордости: ему жарко мечталось, как она возвысит семью, породнившись с Линтонами, и покуда его она не трогала, нас, рабов, ей дозволялось топтать как заблагорассудится, ему-то что! Эдгар Линтон был заворожен, подобно великому множеству до него и после, и спустя три года после батюшкиной кончины почитал себя счастливейшим из смертных в тот день, когда вел Кэтрин в церковь Гиммертона.