Вопреки всем моим желаньям меня уломали уехать из Громотевичной Горы и сопроводить ее сюда. Маленькому Хэртону было уже почти пять годков, и я едва начала учить его буквам. Расставались мы в печали, однако слезы Кэтрин лились горше наших. Когда я отказалась уезжать, а она уразумела, что мольбы меня не трогают, она побежала плакаться мужу и брату. Первый предложил мне наищедрейшее жалованье; второй велел паковать вещи: ему, сказал он, женщины в доме без надобности, раз хозяйки больше нет, а что до Хэртона, его воспитаньем вскорости займется викарий. То бишь мне иного выбора не осталось – только сделать, как велено. Я сказала хозяину, что он разогнал от себя всех приличных людей и теперь еще скорей полетит в пропасть; поцеловала Хэртона, попрощалась; и с тех самых пор этот дитятко мне чужой – очень чудно́м так думать, но не сомневаюсь, что он совершенно позабыл и про Эллен Дин, и про то, что был для нее всех на свете драгоценнее, как и она для него!
Тут посреди своей истории экономка глянула на часы над камином и в изумлении узрела, что минутная стрелка уже отмерила половину второго. О том, чтобы остаться со мной хоть секундою дольше, она и слышать не пожелала; правду сказать, я и сам уже склонялся отсрочить продолжение ее повествованья. Она удалилась почивать, я еще час-другой предавался раздумьям, а теперь, собравшись с духом, тоже отправлюсь, невзирая на мучительную вялость в голове и членах.
Глава X
Восхитительное начало затворничества! Четыре недели мучаешься, ворочаешься и недужишь! Ах, эти хладные ветра, и суровые северные небеса, и непроходимые дороги, и нерасторопные сельские хирурги! И ах, это однообразье человеческих обликов! а что хуже всего прочего, ужасный намек Кеннета – мол, не стоит ожидать, что я выйду из дома до весны!
Только что мне оказал честь господин Хитклифф – пришел меня навестить. С неделю назад прислал мне связку куропаток – последних в сезоне. Негодяй! В недуге моем он не вовсе не повинен, и я всерьез порывался ему о том объявить. Но увы! как обидеть человека, коему хватило великодушья добрый час просидеть у моего одра, в беседе не касаясь пилюль и зелий, волдырей и пиявок? Нынче мне существенно полегчало. Для чтения я еще слишком слаб, и однако не отказался бы чем-нибудь себя потешить. Не позвать ли госпожу Дин? Пусть закончит свою повесть. Основные повороты – до того, как история прервалась, – я не забыл. Да-да: помнится, герой сбежал, и три года о нем не было ни слуху ни духу; героиня же вышла замуж. Позвоню, пожалуй; экономка обрадуется, что я способен к бодрым речам. Госпожа Дин пришла.
– Вам, сэр, лекарства принимать только через двадцать минут, – начала было она.
– Долой, долой лекарства! – отвечал я. – Я желаю…
– Доктор сказал, от порошков уже пора отказаться.
– С дорогою душой! Не перебивайте. Подойдите, сядьте здесь. Пальцем не смейте тронуть этот горький строй флаконов. Извлеките из кармана вязанье – вот и славно, – а теперь продолжите историю господина Хитклиффа, с той минуты, на коей остановились, и по сегодняшний день. Он завершил свое образованье на континенте и возвратился джентльменом? Или стал стипендиатом в колледже, или бежал в Америку и добился почестей, пуская кровь приемной своей стране? Или не мешкая сколотил состояние, промышляя на больших дорогах Англии?
– Вполне вероятно, он вкусил понемногу всех этих занятий, господин Локвуд, но я не поручусь. Я уже говорила: я не знаю, где он раздобыл деньги, и мне неведомо, какими средствами он спас свой ум от дикарского невежества, в коем тот погряз; но, с вашего позволенья, продолжу я по-своему, раз уж вы считаете, что это вас развлечет и не утомит. Вам нынче полегчало?
– Значительно.
– Отрадно слышать.
Мы с юной госпожой Кэтрин прибыли в Скворечный Усад и, к приятному моему разочарованию, ее поведенье там превзошло самые смелые мои ожиданья. Господина Линтона она, казалось, любила без памяти; и даже к сестре его питала превеликую нежность. Оба они, разумеется, заботливо о ней хлопотали. Не терновник покорился жимолости, но жимолость обвила терновник. Никаких взаимных уступок: один стоял во весь рост, другой покорно склонился; да и кто будет груб и невоздержан, не встречая ни сопротивления, ни равнодушия? Я замечала, что господин Эдгар всеми глубинами души своей страшился пробудить ее вспыльчивость. От жены он это скрывал; однако, слыша, как я отвечаю ей резкостью, или видя, как другая прислуга ворчит в ответ на ее царственное распоряженье, он выказывал тревогу нахмуренной гримасой неудовольствия, что никогда не омрачало его лица, ежели перечили ему самому. Не раз и не два он строго выговаривал мне за нахальство, уверяя, что удар кинжалом не причиняет ему такой боли, как зрелище супруги в расстройстве. Дабы не огорчать доброго хозяина, от обидчивости я до известной степени отучилась, и полгода порох лежал себе в подполе, безвинный, как песок речной, ибо никакой огонь к нему не подбирался и запалить не мог. С Кэтрин приключались временами полосы хандры и малоречивости; муж сочувственно помалкивал, относя их на счет перемен ее здоровья, вызванных опасной болезнью, ибо прежде склонности к унынию духа за нею не замечалось. Когда вновь выглядывало солнышко, Эдгар в ответ тоже сиял. Я, пожалуй, готова утверждать, что оба они жили в глубоком и растущем счастии.
Кое закончилось. Что ж, коли разобраться, каждый из нас неизбежно печется о себе, а кроткие и великодушные всего-то лучше оправдывают свое себялюбие, нежели властные; и закончилось сие, когда обстоятельства побудили обоих постичь, что интересы друг друга для них – не наиважнейшее соображенье. В теплый сентябрьский вечер я возвращалась из сада с тяжелой корзиной собранных яблок. Смеркалось, луна выглянула из-за высокой дворовой ограды, и по углам многочисленных пристроек затаились расплывчатые тени. Я сгрузила свое бремя на ступени подле кухонной двери, решив передохнуть, и несколько раз втянула сладкий ласковый воздух; глаза мои были обращены к луне, а спина ко входу, и тут позади меня чей-то голос промолвил: «Нелли, это ты?»
Низким басом произнесены были эти слова и чужеземным тоном; однако имя мое прозвучало знакомым как будто манером. Желая узнать, кто говорит, я обернулась в страхе: двери-то были затворены, и я не заметила, чтобы кто-то приблизился к ступеням. На крыльце что-то шевельнулось; шагнув туда, я различила высокого мужчину в темном наряде, с темным же лицом и волосами. Он боком прислонялся к стене и держался за щеколду, будто намеревался открыть дверь. «Это еще кто? – подумала я. – Господин Эрншо? Да нет. Голос ни капельки не похож».
«Я тут жду уже час, – продолжал он под моим взглядом, – и уже час вокруг все словно мертво. Я не посмел войти. Ты меня не узнаешь? Вглядись – ты же знаешь меня!»
Луна озарила его черты: щеки впалы и наполовину закрыты черными усами с бородою; брови нависшие, глаза посажены глубоко, и их ни с чем не спутаешь. Глаза-то я и припомнила.
«Да вы что?! – воскликнула я, гадая, не визитер ли из иного мира предо мною, и в изумлении всплеснула руками. – Да вы что! вы вернулись? Это правда вы? Правда?»
«Да, Хитклифф, – отвечал он, переведя взгляд с меня на окна, что отражали множество мерцающих лун, но не испускали света изнутри. – Они дома? где она? Нелли, ты мне не рада! не пугайся же так. Она здесь? Говори! Я хочу перемолвиться словом с нею – с твоей хозяйкой. Иди скажи, что ее желает видеть некто из Гиммертона».
«Как она это примет? – не умолкала я. – Как поступит? Такой сюрприз смутил меня – а она вообще рассудка лишится! Да вы и впрямь Хитклифф! Но вы переменились! Нет, это решительно непостижимо. Вы уходили в солдаты?»
«Иди передай мое послание, – нетерпеливо перебил он. – Пока не передашь, меня терзают муки преисподней!»
Он поднял щеколду, и я ступила в дом, однако, подойдя к дверям салона, где сидели господин и госпожа Линтоны, оказалась не в силах сделать более ни шагу. В конце концов я выдумала предлог – спросить, не надо ли им зажечь свечи, – и открыла дверь.
Они сидели рядышком на окне, коего створка распахнута была до самой стены; в окне, позади сада и заросшего зеленого парка, виднелась долина Гиммертона, и почти до самой вершины ее завивалась долгая полоса тумана (вы, вероятно, и сами заметили: там, как минуете церковь, ручей, что бежит от болот, вливается в речку, что течет по глену). Над серебристым маревом вздымалась Громотевичная Гора; впрочем, прежний дом наш оставался незрим – он несколько скособочен на дальний склон. И салон, и насельники его, и сцена пред их взором были замечательно безмятежны. Душа моя противилась данному мне поручению, и я, спросив о свечах, чуть вовсе не ушла, так ни слова и не вымолвив, но, уразумев собственную глупость, принуждена была возвратиться и пробормотать: «Там, мэм, к вам человек из Гиммертона».
«Чего ему надо?» – осведомилась госпожа Линтон.
«Я не спрашивала», – ответила я.
«Ты задвинь портьеры, Нелли, – сказала она, – и неси чай. Я скоро вернусь».
И она вышла; господин Эдгар между тем беспечно поинтересовался, кто пришел.
«Гость нежданный, – отвечала я. – Наш Хитклифф – вы его помните, сэр, он прежде жил у господина Эрншо».
«Как?! этот цыган… пахарь этот? – вскричал он. – Что ж ты не сказала Кэтрин?»
«Тш-ш! не зовите его так, хозяин, – ответила я. – Она ужас как огорчится, коли услышит. Она чуть от горя не умерла, когда он сбежал. Думается мне, как он вернулся, у нее праздник наступил».
Господин Линтон подошел к дальнему окну, что выходило во двор. Раскрыл его и высунулся. Надо полагать, они были прямо под окном, ибо он тотчас вскричал: «Не стой там, голубушка! Введи человека внутрь, если у него дело к тебе». Вскоре я услышала стук щеколды, и Кэтрин взлетела по лестнице, задыхаясь и обезумев; в таком возбуждении, что и радости-то не распознать: взглянуть на лицо – скорей подумаешь, будто ужасная катастрофа приключилась.