«Заходи, вот как хорошо! – весело сказала хозяйка, придвигая кресло к огню. – Пред тобою две особы, коим настоятельно потребен третий, способный растопить меж ними лед; и обе мы для сего подвига избрали бы тебя. Хитклифф, я наконец-то с гордостью предъявляю тебе ту, чье обожание затмит мое. Надеюсь, ты польщен. Да нет, не Нелли – на Нелли не гляди! Одна мысль о телесной и душевной твоей красе разбивает сердце моей бедненькой золовке. В твоей власти стать Эдгару братом! Нет уж, Изабелла, ты никуда не убежишь, – продолжала она, с притворной игривостью удерживая смятенную девушку, вскочившую в негодовании. – Мы, Хитклифф, из-за тебя поцапались как кошки, и спору нет, я со своими завереньями в преданности и восхищении была побеждена; более того, узнала, что, хвати мне воспитанья стать в сторонку, соперница моя, каковой она себя видит, пронзит твое сердце стрелою, пригвоздит тебя навеки и образ мой предаст неизбывному забвенью!»
«Кэтрин! – сказала Изабелла, призвав на помощь гордость и сочтя ниже своего достоинства вырываться из крепкой хватки. – Буду признательна, если ты даже в рассуждении пошутить не станешь изменять истине и на меня клеветать! Господин Хитклифф, будьте добры, попросите вашу подругу меня отпустить; она забывает, что мы с вами знакомы не накоротке, и то, что ее забавляет, причиняет невыразимые страданья мне».
Поскольку гость ничего не ответил, лишь сел, выказав полнейшее равнодушие к любым ее чувствам в свой адрес, она повернулась и жарким шепотом потребовала свободы у своей мучительницы.
«Ни в коем случае! – возразила ей госпожа Линтон. – Меня больше никто не назовет собакой на сене. Ты останешься; итак! Хитклифф, отчего тебя не тешат мои отрадные вести? Изабелла клянется, что любовь Эдгара ко мне – ничто в сравнении с той, кою она питает к тебе. Она, несомненно, рекла нечто в этом роде; правда, Эллен? И с позавчерашней нашей прогулки она крошки в рот не брала, печалясь и ярясь, ибо я лишила ее твоего общества, полагая таковое для нее недопустимым».
«По-моему, ты ее оболгала, – заметил Хитклифф, разворачивая к ним кресло. – Сейчас, по меньшей мере, от моего общества она желает избавиться!»
И он пристально воззрился на предмет беседы, точно на диковинное мерзкое животное – скажем, многоножку из Индий, кою любопытство побуждает разглядывать вопреки отвращенью. Бедняжка такого не стерпела – стремительно побелела, покраснела, унизала ресницы слезами и применила силу своих пальчиков, дабы ослабить твердую хватку Кэтрин; затем, уразумев, что едва ладится отогнуть один невесткин палец, в локоть тут же впивается другой, а разом вырваться не получается, Изабелла прибегла к ногтям, и острота их тотчас украсила руку поимщицы алыми полумесяцами.
«Вот это тигрица! – воскликнула госпожа Линтон, отпустив ее на свободу и от боли тряся рукой. – Уйди, Бога ради, сокрой свою лисью мордочку! Зря ты показала ему когти – ну и очень глупо. Ты что, не понимаешь, к каким выводам он придет? Гляди, Хитклифф! эти орудия тебя и покарают – береги глаза».
«Если они станут грозить мне, я их вырву, – безжалостно сообщил он, когда дверь за Изабеллой затворилась. – Но зачем ты дразнила это существо, Кэти? Ты же неправду говорила, да?»
«Истинную правду, уверяю тебя, – отвечала она. – Она уж которую неделю по тебе тоскует, намедни бредила тобою и обрушила на меня поток оскорблений, когда я, дабы утишить ее восторги, живописала твои изъяны без прикрас. Но забудь об этом; я лишь хотела наказать ее за нахальство, и все. Она мне слишком симпатична, дорогой мой Хитклифф, – я не позволю тебе забрать ее и пожрать заживо».
«А мне она слишком несимпатична – я не стану и пытаться, – отвечал он, – разве что в весьма вампирской манере. Живи я подле этого плакучего воскового личика, до тебя долетали бы дивные слухи, и самый заурядный бы гласил, что я размалевал его белизну всеми цветами радуги, а голубые глаза раз в пару дней перекрашиваю в черный: они отвратительно похожи на Линтоновы».
«Обворожительно! – поправила его Кэтрин. – Голубиные глаза – ангельские!»
«Она ведь наследует брату, да?» – помолчав, спросил Хитклифф.
«Как ни прискорбно, – отвечала Кэтрин. – Милый Боже, пускай полдюжины племянников лишат ее титула! Отвлеки пока свои помыслы от сего предмета; ты слишком склонен желать добра ближнего своего; не забывай, что добро этого ближнего – мое».
«И быть таковым не перестало бы, перейди оно ко мне, – сказал Хитклифф. – Впрочем, Изабелла Линтон, может, и дурочка, но едва ли безумица; говоря кратко, мы внемлем твоему совету и сей предмет оставляем».
Языки их сей предмет оставили, а Кэтрин, думается мне, выбросила его и из головы. Хитклифф же, без сомненья, в тот вечер возвращался к нему нередко. Я видела, как наш гость сам себе улыбается – ухмыляется даже, я бы сказала, – и погружается в зловещие раздумья всякий раз, когда госпоже Линтон выпадает случай выйти из комнаты.
Я решила последить за дальнейшими его шагами. Душою я неизменно льнула к хозяину и выказывала ему предпочтенье перед Кэтрин; и не без причин, думается мне, ибо он был добр, и доверчив, и благороден; она же… нельзя сказать, что она была его противоположностью, однако свобода ее обладала таким разбросом, что веры в ее принципы я питала мало, а сопереживания ее чувствам – и того меньше. Мне мечталось о событии, что мирно избавит от господина Хитклиффа и Громотевичную Гору, и Скворечный Усад, предоставив нам жить, как мы жили до его появленья. Визиты его были нескончаемым кошмаром для меня, и, подозревала я, для моего хозяина тоже. Проживанье Хитклиффа в Громотевичной Горе угнетало так, что и словами не объяснить. Мне мстилось, будто заблудшую овцу, что обитала там, Господь оставил беззаконно бродить, как ей вздумается, а свирепый зверь отрезал ее от стада и теперь крадется, улучая мгновенье, дабы атаковать ее и погубить.
Глава XI
Порой, в одиночестве размышляя о подобных материях, я вскакивала в припадке внезапного ужаса, надевала чепец и спешила посмотреть, как дела на ферме. Совести своей я внушала, что потребно уведомить Хиндли о том, что говорят о его укладе люди; затем же я вспоминала укоренившиеся его дурные привычки и, не питая надежды его облаготворить, робела вновь вступить в унылый сей дом, сомневаясь, выдержу ли я, коли мне там поверят.
Как-то раз, направляясь в Гиммертон, я дала крюка и миновала старые ворота. Было это примерно в то время, до коего я в своей повести и добралась; стоял ясный морозный день, к вечеру поближе, земля была гола, а дорога тверда и суха. Я подошла к камню, где большак по левую руку уводит на пустоши; на грубо обтесанном известняковом столпе с северной стороны вырезано было «Г. Г.», с восточной – «Г.», а с юго-западной – «С. У.». Столп сей указывает путь к Усаду, Горе и деревне. Солнце заливало желтизною серую его макушу, напоминая мне о лете, и уж не знаю почему, но детские чувства тотчас потоком затопили мое сердце. Двадцатью годами ранее мы облюбовали это место с Хиндли. Долго я смотрела на побитый ветрами столп, а нагнувшись, увидела дырку у основанья, еще набитую улиточьими раковинами да камешками, что мы хоронили там с предметами более бренными; и я как наяву узрела друга моего детства, что сидит на пожухшем дерне, – склонил темноволосую костистую голову, куском сланца в маленькой руке поддевает землю. «Бедный Хиндли!» – невольно воскликнула я. И вздрогнула: телесный глаз мой на миг обманулся, уверившись, что дитя подняло голову и взглянуло мне прямо в лицо! Виденье исчезло в мгновение ока; но я сейчас же неодолимо затосковала по Громотевичной Горе. Суеверье побудило меня поддаться порыву: а вдруг он умер! подумала я, – или скоро умрет! – а вдруг это предвестье смерти! Чем ближе я подходила к Горе, тем сильней волновалась, а завидев дом, задрожала всеми членами. Виденье меня опередило: стояло и смотрело на меня сквозь ворота. Вот как я подумала перво-наперво, увидев кареглазого мальчика с локонами, что у эльфа; дитя румяным личиком вжималось в перекладины. Еще поразмыслив, я пришла к заключенью, что предо мною Хэртон – мой Хэртон, и он не слишком переменился со дня, как я оставила его уж десять месяцев тому.
«Боже тебя благослови, деточка! – окликнула я, мигом позабыв глупые страхи. – Хэртон, я Нелли! Нелли, нянька твоя».
Он попятился, чтоб я до него не дотянулась, и подобрал с земли большой камень.
«Я пришла повидаться с твоим отцом, Хэртон», – прибавила я, из его жеста уразумев, что, ежели его воспоминанья и сохранили Нелли, во мне он таковую не признает.
Он поднял снаряд повыше и запустил; я принялась было успокаивать ребенка, но броска не предотвратила; камень ударил по чепцу, а затем малолетние уста с запинками извергли череду проклятий – уж не знаю, понимал ли он, что говорит, только интонации у него были отточенные, а детские черты исказила страшная гримаса злобы. Уверяю вас, сие больше огорчило, нежели рассердило меня. Глотая слезы, я достала из кармана апельсин и протянула дитятке, дабы его умилосердить. Помявшись, он выхватил апельсин у меня из руки, словно боялся, что я подразню его, а затем разочарую. Я показала ему другой, но в руки не дала.
«Кто тебя, дице, научил таким красивым словам? – спросила я. – Викарий?»
«Черт бы побрал викария, да и тебя тоже! Ну-кась дай!» – отвечал он.
«Расскажи-ка, где берешь уроки, – тогда дам, – сказала я. – Кто твой хозяин?»
«Дьявол папаша» – таков был его ответ.
«И чему ты учишься у папаши?» – продолжала я.
Он подпрыгнул за апельсином; я подняла руку повыше.
«Чему он тебя учит?» – спросила я.
«Ничому, – сказал он, – токмо под ногами не путаться. Папаша меня не терпит, я на него ругаюсь».
«Вот оно как! А ругаться на папашу тебя учит дьявол?» – уточнила я.
«Ну… не-е», – протянул он.
«А кто тогда?»
«Хитклифф».
Я спросила, по душе ли ему господин Хитклифф.
«Ну!» – снова отвечал он.
Пожелав узнать, каковы же его резоны для эдакой симпатии, я разобрала лишь: «Не зна, вон папаше возвертает, чего вон мне даст… ругает папашу