стоянно сидит средь своих книг, ибо иного общества лишен».
Я бы не говорила так, кабы доподлинно уразумела ее состоянье, однако не могла отделаться от мысли, что расстройство свое она отчасти разыгрывает.
«Средь своих книг! – вскричала она в замешательстве. – А я умираю! Я на краю могилы! Боже мой! а он знает, как я переменилась? – продолжала она, глядя на себя в зеркало, что висело на стене против постели. – И это Кэтрин Линтон? Он воображает, будто я в дурном расположении духа – притворяюсь, быть может. Ты не могла бы сообщить ему, что все это смертельно серьезно? Нелли, если еще не поздно, я, едва узнав, каковы его чувства, сделаю свой выбор: немедля умру с голоду – а это не кара, если сердца у него нет, – либо поправлюсь и уеду из страны. Ты сейчас правду мне говоришь? Взвесь свои слова и ответь. Ему и в самом деле столь безразлично, выживу ли я?»
«Да что вы, мэм, – сказала я, – хозяин и знать не знает, что вы спятили; и, разумеется, он не боится, что вы уморите себя голодом».
«Ты так полагаешь? А ты не можешь ему передать, что уморю? – ответила она. – Убеди его; выскажись чистосердечно – скажи, что ты убеждена в этом сама!»
«Нет, госпожа Линтон, – заметила я, – вы забываете, что нынче вечером вы откушали с аппетитом, а завтра польза на вас скажется».
«Будь я уверена, что это его убьет, – перебила она меня, – я безотлагательно бы себя убила! За три эти ужасные ночи я не сомкнула глаз – ах, как я терзалась! Меня посещали видения, Нелли! Но я уже подозреваю, что ты не питаешь ко мне приязни. Как это странно! Я думала, никак невозможно всем не любить меня, пусть даже они презирают и ненавидят друг друга. Но за считаные часы все обернулись врагами; ни малейших сомнений у меня в том нет; все вокруг. Как страшно встретить смерть в окружении равнодушных лиц! Изабелла в страхе и отвращении боится ступить в комнату: о ужас – смотреть, как умирает Кэтрин! А Эдгар чопорно стоит и ждет, когда все закончится, а после возносит благодарственные молитвы Господу за то, что вернул покой в дом, и возвращается к своим книгам! Что, во имя всего способного чувствовать, он там делает со своими книгами, когда я тут умираю?!»
Она никак не могла снести внушенную мною мысль о том, что господин Линтон предался философическому смиренью. Мечась в постели, она лихорадочное свое смятение разожгла до безумия и зубами впилась в подушку; затем поднялась, вся горя, и пожелала, чтоб я растворила окно. На дворе стояла середина зимы, дул крепкий ветер с северо-востока, и я возражала. И переменчивые гримасы ее, и перепады ее настроения уже страшно меня пугали, и я припомнила ее предыдущую болезнь, а также запрет доктора ей перечить. Минуту назад она яростно билась; теперь же, опершись на локоть и не замечая моего отказа ей повиноваться, она по-детски забавлялась, вытаскивая перья из прорех в подушке и раскладывая их на простыне по видам; разум ее обратился к другим материям.
«Вот это индюшка, – себе под нос бормотала она, – а это кряква, а это голубь. Вот оно что, подушки набивают голубиным пером – не диво, что я не могу умереть! Надо сбросить ее на пол, когда лягу. А вот самец куропатки; а это – его я узна́ю из тысячи – это чибис. Красивая птица; кружил у нас над головами на болотах. Хотел вернуться в гнездо, ибо холмов коснулись тучи, и он почуял дождь. Это перо нашли на пустоши, а птицу не подстрелили; зимою мы видели гнездо, полное скелетиков. Хитклифф поставил над ним ловушку, и взрослые птицы не смели спуститься. После я взяла с него слово, что он никогда не подстрелит чибиса, и он их не стрелял. Да, а вот еще! Он подстрелил моих чибисов, Нелли? Нет ли здесь красноты? Дай-ка я посмотрю».
«Прекратите это ребячество! – перебила я, отняв подушку и перевернув ее прорехами к матрасу, ибо Кэтрин выгребала из нее содержимое горстями. – Лягте и закройте глаза; вы бредите. Ну что за неурядь! Пух теперь летает, будто снег пошел».
Я ходила туда-сюда по комнате и его собирала.
«Я, Нелли, – как во сне продолжала Кэтрин, – вижу тебя старухою; волосы твои седы, а плечи согбенны. Эта постель – Пещера Фей под Пенистонскими скалами; ты напасаешь чертовы пальцы, хочешь порчу навести на наших телиц, а когда я подхожу, прикидываешься, будто это просто клочья шерсти. Вот к чему придешь ты полсотни лет спустя; я ведь знаю, что ныне ты не такова. Я не брежу, ты ошибаешься, иначе я бы и впрямь поверила, будто ты – иссохшая карга, и впрямь поверила, будто я под Пенистонскими скалами; однако я знаю, что сейчас ночь, а на столе горят две свечи, и черный шкап блестит, точно гагат».
«Черный шкап? Это где у нас черный шкап? – спросила я. – Вы спите и во сне разговариваете!»
«У стены стоит, где всегда стоял, – отвечала она. – Он, впрочем, и в самом деле странный – я вижу в нем лицо!»
«У вас тут нету шкапа и не было отродясь», – сказала я, снова присев и забрав подхватом полог, чтобы сподручнее было смотреть на хозяйку.
«А ты лица не видишь?» – спросила она, серьезно глядя в зеркало.
И как бы я ни спорила, никак не ладилось ее уверить, что лицо это – ее собственное; посему я поднялась и занавесила зеркало платком.
«И все равно оно там! – в страхе упрямо вскричала она. – И шевелится. Кто это? Надеюсь, оно не вылезет, когда уйдешь ты! Ой, Нелли, в этой комнате обитают призраки! Я боюсь тут быть одна!»
Я взяла ее за руку и велела опамятоваться, ибо тело ее одна за другой сотрясали судороги, и она все вглядывалась туда, где было стекло.
«Там никого нет! – твердила я. – Это были вы, госпожа Линтон; совсем недавно вы это понимали».
«Я! – ахнула она. – А часы бьют полночь! Выходит, правда! о ужас!»
Она пальцами впилась в платье и закрыла им лицо. Я хотела было прокрасться к двери, намереваясь позвать хозяина, однако меня призвал назад пронзительный визг – платок упал с зеркала.
«Ну что, что опять стряслось? – вскричала я. – Кто у нас тут трусишка? Опомнитесь! Это стекло – зеркало, госпожа Линтон; и в нем вы видите себя, а вон рядом с вами и я стою».
В замешательстве трепеща, она крепко меня держала, но постепенно ужас на ее челе рассеялся, а бледность уступила румянцу стыда.
«Ох, батюшки! А я думала, я дома, – вздохнула она. – Думала, я лежу у себя в спальне в Громотевичной Горе. Я слаба, голова моя смятенна, и я нечаянно закричала. Ничего не говори; только останься со мною. Я боюсь спать; грезы страшат меня».
«Глубокий сон вам бы пошел на пользу, мэм, – отвечала я, – и, надеюсь, нынешние муки не дозволят вам больше морить себя голодом».
«Ах, вот бы мне сейчас в свою постель в прежнем доме! – горько продолжала она, ломая руки. – И чтобы ветер шуршал елями под окном. Дай мне почувствовать его – он летит прямо с пустошей, – дай мне вздохнуть разок!»
Чтобы ее умиротворить, я на несколько мгновений приоткрыла створку. Ворвался холодный ветер; я затворила окно и вернулась на свой пост. Кэтрин легла и застыла, омывая лицо слезами. Телесное изнуренье совершенно усмирило ее дух; наша яростная Кэтрин была теперь ничем не лучше плаксивого младенца.
«Давно я тут заперлась?» – спросила она, внезапно оживившись.
«В понедельник ввечеру, – ответила я, – а на дворе вечер четверга или, говоря точнее, утро пятницы».
«Что! и недели не истекло? – вскричала она. – Так мало?»
«На холодной воде и роптаньях – вполне довольно», – заметила я.
«Ну а мне почудилось, будто часов прошло нестерпимое множество, – с сомнением пробормотала она. – Наверняка дольше. Я помню, как была в салоне после их ссоры, как Эдгар бесчеловечно меня раззадоривал и как я в отчаянии бежала сюда. Едва я заперла дверь, беспросветная чернота объяла меня, и я упала. Я не могла объяснить Эдгару, до чего была уверена, что у меня случится припадок или я вовсе лишусь рассудка, если он и дальше станет меня изводить! Ни язык мой, ни мозг были мне неподвластны, и он, наверное, не догадался, как я мучаюсь; мне едва хватило разуменья сбежать прочь от него и его голоса. Не успела я как следует оправиться, увидеть и услышать, что́ вокруг меня, как забрезжила заря, и, Нелли, я расскажу тебе, что тогда подумала, какая мысль крутилась у меня в голове вновь и вновь, пока я не устрашилась за свой разум. Я лежала, головой привалившись к ножке стола и смутно различая серый квадрат окна, и думала, что спряталась в дубом обшитой кровати дома; и сердце мое разрывалось от великого горя, кое вспомнить я, очнувшись, не смогла. Я размышляла и терзала себя, желая понять, что же это было, и, странное дело, все последние семь лет моей жизни испарились! Я совсем не помнила, как их прожила. Я была ребенком; отца только что похоронили, и несчастна я была потому, что Хиндли велел нам с Хитклиффом разлучиться. Я впервые легла одна; всю ночь прорыдав, я забылась в тоскливой дреме, а придя в себя, подняла руку, дабы раздвинуть дубовые панели; но рука нащупала столешницу! Я погладила ковер, и тут память вернулась: недавнюю мою горесть поглотили судороги отчаяния. Не могу сказать, отчего мне было так ужасно; вероятно, меня посетило временное безумие, ибо резоны едва ли имелись. Но вдруг меня, двенадцатилетнюю, оторвали от Громотевичной Горы, и от всех детских связей, и от всей жизни моей, коей был тогда Хитклифф, и мановеньем руки обратили в госпожу Линтон, хозяйку Скворечного Усада, жену незнакомца; изгнали и разлучили с моим миром. Ты ведь отчасти постигаешь, в какую бездну я была повержена! Качай головой сколько хочешь, Нелли, без тебя дело не обошлось. Поговори с Эдгаром, очень нужно, чтобы ты с ним поговорила и убедила оставить меня в покое! Ой, я вся горю. Я хочу на волю! Я хочу снова стать девочкой, полудикой, и безрассудной, и свободной; смеяться над ранами, а не сходить от них с ума! Почему я так переменилась? почему в крови моей от нескольких слов поднимается адская буря? Я вновь стану собой, едва окажусь средь вереска на холмах, я в этом уверена. Распахни окно пошире; и так оставь! Скорей, почему ты медлишь?»
«Потому как простудой я вас уморить до смерти не намерена», – объяснила я.