аться за ними не могла, не посмела всполошить семью и наполнить дом суматохою, а того меньше хотела оповещать хозяина, каковой поглощен был нынешним несчастьем и не вместил бы в сердце новое горе! Я уж и не знала, как еще поступить, – только придержать язык и потерпеть, покуда событья не развернутся своим чередом; меж тем Кеннет уже прибыл, и я, еле-еле изобразив невозмутимость, пошла о нем доложить. Кэтрин погрузилась в беспокойный сон; преизбыток ее безумия мужу удалось унять, и теперь он нависал над ее подушкой, следя за всякой тенью, всякой переменой ее болезненно выразительных черт.
Доктор, осмотрев больную, выразил надежду, что недуг завершится благополучно, коли в наших силах устроить так, чтобы Кэтрин жила в абсолютном и нерушимом покое. Мне показалось, он подразумевал, что зловещая угроза хозяйке – не столько смерть, сколько потеря рассудка навечно.
Я в ту ночь не сомкнула глаз, да и господин Линтон тоже; мы, собственно, даже не ложились, а слуги поднялись задолго до обыкновенного часа, ходили на цыпочках и, хлопоча по дому, беседовали шепотом. Все бодрствовали, кроме юной госпожи Изабеллы; слуги стали отпускать замечанья – мол, до чего же крепко она спит; брат ее тоже спрашивал, встала ли она; казалось, он ждал ее с нетерпением и обижался, что она столь мало печется о невестке. Я трепетала, опасаясь, что он пошлет меня за сестрою, но злосчастье первой объявить о ее побеге выпало не мне. Одна служанка, бестолковая девица, спозаранку ходившая по делам в Гиммертон, взбежала по лестнице, задыхаясь и раззявив рот, и кинулась в спальню, крича: «Батюшки, ох батюшки! Чего ж с нами дальше-то содеется? Хозяин, хозяин, наша юная госпожа…»
«Не шуми!» – поспешно одернула ее я, в гневе от такой крикливости.
«Потише, Мэри… что случилось? – спросил господин Линтон. – Юной госпоже нехорошо?»
«Ее нету, нету ее! Ентот Хитклифф с ней убег!» – пропыхтела девица.
«Неправда! – воскликнул Линтон, в волнении вскочив. – Не может такого быть; как тебе в голову это взбрело? Эллен Дин, иди и поищи ее. Невероятно; быть такого не может».
С этими словами он отвел служанку к двери и вновь испросил резонов, кои привели ее к эдакому умозаключенью.
«Дак я по дороге повидалась с пареньком, что молоко нам возит, – пролепетала она. – А он возьми да и спроси, как у нас тута в Усаде, не суматошно ли. Я-то рассудила, енто он про хозяйкину немочь, ну и говорю, дескать, да нет. А он мне: “Кого-то небось за ними в погонь услали?” Я и вылупилась. Тут он смекнул, что я знать ничего не знаю, ну и говорит – к кузнецу-де в двух милях за Гиммертоном заехали джентльмен и дама, лошадь подковать, и было енто чутка опосля полуночи! а девчонка кузнецова проснулась и пошла глянуть, кого енто принесло, и узнала их тута же. И видела ишшо, как мужчина – а был енто Хитклифф, она точнехонько узнала, да его ни с кем и не спутаешь, – отцу ее золотой соверен в уплату сунул. Дама заслонялась плащом, да захотела воды попить, и покудова пила, плащ упал, и девчонка ее увидала прям как я вас вижу. Как они поскакали от деревни прочь, Хитклифф сам держал обеих лошадей под уздцы, во весь опор ажно мчались, хоть дороги-то там не сахар. Девчонка отцу ни полсловечка не сказала, а поутру растрезвонила на весь Гиммертон».
Я для порядку побежала глянуть в спальню Изабеллы, а вернувшись, подтвердила служанкины слова. Господин Линтон опять сидел у постели; когда я вошла, он поднял взгляд, по моему смущенному лицу всё понял и опустил глаза, не дав никаких указаний и вообще ничего не промолвив.
«А мы примем меры? Надо их задержать, вернуть ее? – спросила я. – Как нам поступить?»
«Она уехала по доброй воле, – отвечал хозяин, – и имела право, раз таково ее желание. Больше не тревожь меня и о ней не поминай. Отныне она сестра мне лишь по имени; не потому, что я от нее отрекаюсь, но потому, что она отреклась от меня».
Вот и все, что он сказал на сей предмет; не задал больше ни единого вопроса и ни словом о ней не обмолвился, лишь велел мне отослать все вещи Изабеллы в ее новый дом, как узнаю, где она теперь обретается.
Глава XIII
Беглецы отсутствовали два месяца, а за это время госпожа Линтон пережила и в основном победила то, что объявлено было воспалением мозга. Эдгар преданно за нею ходил – никакая мать не ходила бы так за единственным своим дитятей. Днем и ночью он присматривал за нею и терпеливо сносил все докуки, что приносят возбужденные нервы и пошатнувшийся рассудок; и хотя, замечал Кеннет, все, что спасалось от могилы, отплатило бы за опеку, лишь обернувшись источником беспрерывных будущих тревог – собственно говоря, здоровье и силы хозяина приносились в жертву человеческой руине, – не было пределов благодарности и радости Эдгара, когда ему объявили, что самочувствие Кэтрин вне опасности; и час за часом он сидел подле нее, следя, как постепенно возвращается к ней телесное здравие, и теша оптимистические свои надежды иллюзией, будто и рассудок ее вновь обретет равновесие и она вскоре станет прежней.
Из спальни она впервые вышла в начале марта. Поутру господин Линтон принес ей на подушку букет золотистых крокусов; глаза ее, коим давно чужд был свет наслажденья, узрели эти цветы, едва она проснулась, и засияли в восторге, и она мигом собрала цветы в горсти.
«Самые ранние цветы на Громотевичной Горе, – сказала она. – Напоминают мне о тихих ветрах оттепели, о теплом солнце и почти растаявшем снеге. Эдгар, а южный ветер уже дует? А снег уже стаял?»
«У нас снег уже вполне сошел, голубушка, – отвечал ей муж, – и на пустошах я вижу лишь два белых пятна; небо сине, и жаворонки поют, и речки с ручейками разливаются половодьем. Кэтрин, прошлой весною в это время я мечтал, чтобы вы поселились под сей крышею; а теперь я хочу, чтоб вы очутились в миле-другой отсюда, в холмах; воздух так сладок – он вас наверняка исцелит».
«Там я окажусь еще лишь раз, – отвечала больная, – и затем вы меня оставите, и там я пребуду навечно. Будущей весной вы снова пожелаете, чтобы я была под сей крышею, и оглянетесь, и поймете, что сегодня были счастливы».
Линтон осыпал ее сердечнейшими ласками и постарался ободрить нежнейшими словами; она же рассеянно взирала на цветы, и на ресницах ее сбирались слезы, и неудержимо текли по щекам. Мы знали, что ей и вправду полегчало, а посему решили, что причина уныния – долгое заточенье; сумрак разойдется, ежели переменить обстановку. Хозяин велел мне разжечь камин в салоне, уж которую неделю позаброшенном, и поставить мягкое кресло на солнышке у окна, а затем снес Кэтрин вниз; долго-долго она сидела, впитывая благоприятное тепло; как мы и подозревали, оживили ее предметы вокруг – знакомые, но не рождавшие ужасных воспоминаний, внушенных ненавистными покоями, где протекала болезнь. К вечеру госпожа была изнурена, но не поддавалась на уговоры туда возвратиться, так что мне пришлось стелить ей на диване в салоне, покуда не подготовили другой комнаты. Дабы она не утомлялась, поднимаясь и спускаясь по лестнице, мы обустроили ей обиталище там, где теперь лежите вы, на одном этаже с салоном, и вскоре она довольно уже окрепла и ходила туда и сюда, опираясь на руку Эдгара. Ах, думала я, может, она и поправится – ухаживают-то за ней как! У нас имелся двойной резон сего желать – во власти Кэтрин была и другая жизнь: мы лелеяли надежду, что вот-вот сердце Эдгара возрадуется, а земли его будут спасены от загребущих рук чужака, ибо вскоре у Линтонов родится наследник.
Надо отметить, что месяца полтора спустя после исчезновения Изабелла прислала брату записочку, в коей сообщала, что вышла за Хитклиффа. Записочка была холодна и суха; внизу, однако, набросано было карандашом невнятное извиненье; она молила вспоминать ее добрым словом, примириться с нею, ежели ее выходка брата обидела, и утверждала, что тогда поступить иначе не могла, а ныне дело сделано, и она не в силах его отменить. Линтон, думается мне, не ответил; а спустя еще две недели длинное письмо получила я – и сочла, что для пера новобрачной, еще недавно наслаждавшейся медовым месяцем, оно странно. Я вам зачту; я храню его и посейчас. Все реликвии мертвых драгоценны, ежели ценились при жизни.
МИЛАЯ ЭЛЛЕН, – так оно начинается, – вечор я приехала в Громотевичную Гору и впервые услышала, что Кэтрин заболела и болеет по сию пору. Полагаю, мне не пристало писать ей, а брат мой сердится либо расстроен и на мое письмо не ответил. Однако я должна кому-нибудь написать, и, кроме тебя, иного выбора у меня нет.
Передай Эдгару, что я весь мир бы отдала, лишь бы вновь увидеть его лицо, – что сердце мое вернулось в Скворечный Усад спустя сутки после отъезда и пребывает там поныне, полнясь теплотою к нему и к Кэтрин! Однако я за своим сердцем последовать не могу (эти слова подчеркнуты), не стоит меня ждать, и пускай они выводят отсюда любые заключенья, только не кивают ни на слабую волю мою, ни на недостаток привязанности.
Все прочее предназначено тебе одной. У меня к тебе два вопроса, и первый таков: как ты умудрилась, обитая здесь, сохранить обыкновенное состраданье, свойственное человеческой природе? В тех, кто окружает меня, я не нахожу с собою ничего общего.
А второй вопрос, живо меня интересующий: господин Хитклифф – он человек? И если так, безумен ли он? А если нет – дьявол ли? Я не стану делиться резонами, что побуждают меня к расспросам, но молю объяснить, если можешь, за что такое я вышла замуж; расскажи, когда навестишь меня, а навестить ты меня должна, Эллен, и очень скоро. Не пиши, просто приходи и принеси мне что-нибудь от Эдгара.
А теперь ты узнаешь, как приняли меня в новом доме, каковым, вынуждена полагать, станет мне отныне Громотевичная Гора. Лишь забавы ради я размышляю о недостаче в окружении меня удобств; они не занимают моих мыслей, разве что в те минуты, когда их не хватает. Я бы смеялась и танцевала от счастья, ограничься мои горести лишь этим и обернись все прочее жестоким сном!
Солнце закатилось за Усад, едва мы свернули к болотам, – по видимости, пробило шесть вечера; спутник мой полчаса медлил, наипристальнейше осматривая парк, и сады, и, вероятно, дом; посему уже стемнело, когда мы спешились в мощеном дворе и твой прежний сотоварищ, слуга Джозеф, с маканой свечою выступил нам навстречу. Приветствовал он нас любезностью, коя не сделала ему чести. Первым делом он поднес свечу к моему лицу, злобно прищурился, выпятил нижнюю губу, а затем отвернулся. Увел лошадей в конюшню и вновь явился запереть ворота, словно мы живем в древнем замке.