Хитклифф задержался с ним побеседовать, а я вошла в кухню – убогую неопрятную дыру; ты бы ее, пожалуй, не узнала – она сильно переменилась с той поры, когда пребывала в твоем ведении. У очага стояло дикое дитя, крепкое членами и грязное нарядом, а глаза его и рот напоминали Кэтрин.
«Эдгару он по закону племянник, – рассудила я, – да отчасти и мне; надо пожать ему руку и… да – надо его поцеловать. Вернее будет с самого начала завязать добрую дружбу».
Я приблизилась и, попытавшись пожать ему пухлый кулачок, сказала: «Добрый вечер, дружочек».
Ответом мне была непостижимая невнятица.
«Будем с тобой дружить, Хэртон?» – попробовала я продолжить беседу.
Упорство мое вознаградили проклятьем и угрозой натравить на меня Душегуба, если не «отвяжусь».
«Эй, Душегуб, подь сюды! – прошептал малолетний злодей, и на его зов из своего логова в углу восстал бульдог-полукровка. – Ну, таперча отвяжетесь?» – повелительно вопросил мальчик.
Из любви к жизни я повиновалась: вышла за порог подождать остальных. Господина Хитклиффа было не видать, а Джозеф – я сходила за ним в конюшню и попросила проводить меня в дом, – поглядел на меня, что-то сам себе побубнил, сморщил нос и отвечал: «Мым! Мым! Мым! Енто же ж какому хрястьянину тако слухать? Щобечет да чвирикает! Вы чогой бакулите-т, я не пмаю?»
«Я говорю, зайди со мной в дом!» – закричала я, сочтя его глухим, однако испытывая омерзенье от его грубости.
«Вот уж нет уж! Делов у мя», – отвечал он и вновь принялся за работу, меж тем двигая челюстью-кувалдой и озирая мое платье и лицо (первое чрезмерно изысканно, но последнее, без сомнения, скорбно, как слуге и желалось) с царственным презреньем.
Обогнув двор и ступив через калитку, я отыскала другую дверь, куда взяла на себя смелость постучаться в надежде, что ее откроет слуга поучтивее. После краткой тишины мне отворил высокий костлявый человек без платка на шее и в целом весьма неопрятный; черты его терялись в косматой копне волос, что свисали до плеч; и его глаза тоже походили на призрак Кэтрин, только из них испарилась всякая красота.
«А вам тут чего надо? – угрюмо вопросил он. – Вы кто такая?»
«Меня звали Изабелла Линтон, – отвечала я. – Мы с вами прежде встречались, сэр. Я недавно вышла за господина Хитклиффа, и он привез меня сюда – надо полагать, с вашего дозволенья».
«Так он вернулся?» – спросил затворник, сверля меня взглядом, точно оголодавший волк.
«Да… мы возвратились только что, – сказала я, – но он оставил меня у дверей кухни, а когда я вошла, на страже стоял ваш мальчик и спугнул меня посредством бульдога».
«Хорошо, что этот проклятый негодяй сдержал слово!» – проворчал хозяин моего будущего дома, обшаривая глазами темноту у меня за спиной в надежде обнаружить там Хитклиффа; затем он произнес монолог, полный брани и угроз «извергу» на случай, если бы тот его обманул.
Я раскаялась, что постучала в эту дверь, и уже склонялась ускользнуть, пока он не бросил сыпать ругательствами, но осуществить свое намерение не успела – он велел мне войти, а потом закрыл и вновь запер дверь. Внутри жарко горел очаг, и никакого больше света не было в громадной комнате, где пол окрасился ровной серостью; некогда блиставшие оловянные блюда, что в детстве притягивали мой взор, занавесились схожим манером, потускнев и запылившись. Я спросила, нельзя ли позвать служанку, дабы она сопроводила меня в спальню. Господин Эрншо не удостоил меня ответом. Он расхаживал взад и вперед, сунув руки в карманы, и, по видимости, совершенно обо мне позабыл; задумчивость его была так глубока, а облик так мизантропичен, что я опасалась вновь его обеспокоить.
Ты не удивишься, Эллен, если я скажу, в каком унынии – хуже одиночества – сидела у сего негостеприимного очага и вспоминала, что в четырех милях от меня стоит чудесный мой дом, а в нем живут единственные люди на земле, коих я люблю; и однако четыре эти мили – все равно что Атлантический океан: мне их никак не преодолеть! Я раздумывала, к кому податься за утешеньем, и – ни в коем случае не говори ни Эдгару, ни Кэтрин – превыше всех печалей в душе моей поднималась скорбь отчаяния от того, что никто не может быть и не будет мне союзником против Хитклиффа! Я искала укрытия в Громотевичной Горе едва ли не с радостью, ибо спаслась бы здесь от уединенья с ним; однако он знал, средь каких людей нам предстоит поселиться, и вмешательства их не боялся.
Так я сидела и размышляла в продолжительной меланхолии; часы пробили восемь, затем девять, а компаньон мой все расхаживал по комнате, уронив голову на грудь и не произнося ни слова – лишь стон или горький вскрик порою вырывался из его груди. Я прислушивалась к дому, надеясь различить женский голос, а в остальном предавалась ужасным сожаленьям и страшным предчувствиям, кои в конце концов заговорили вслух неодолимыми вздохами и рыданьями. Я не замечала, сколь откровенно горюю, пока Эрншо не застыл, прервав размеренную свою ходьбу, и не уставился на меня в изумлении человека, только что очнувшегося от сна. Воспользовавшись преимуществом его вниманья, вновь обращенного на меня, я вскричала: «Я долго ехала, утомилась и хочу лечь в постель! Где служанка? Скажите, где мне ее отыскать, раз она сама ко мне не идет!»
«Служанки у нас нет, – отвечал он. – Прислуживайте себе сами!»
«И где же мне спать?» – прорыдала я; усталость и злосчастье сокрушили во мне всякое понятие о самоуважении.
«Джозеф вам покажет, где спальня Хитклиффа, – сказал он. – Откройте вон ту дверь – он за нею».
Я уже хотела было повиноваться, но тут он удержал меня и наистраннейшим тоном прибавил: «Уж будьте добры запереть замок и задвинуть засов – не пренебрегайте ими!»
«Хорошо, – ответила я, – но зачем, господин Эрншо?» Меня ничуть не согрела мысль о том, что я нарочно запрусь в спальне с Хитклиффом.
«Вот, глядите! – сказал он, из-под жилета извлекая пистолет необычайной конструкции, со складным обоюдоострым ножом, притороченным к стволу. – Великий соблазн для отчаявшегося, не так ли? Что ни ночь, не могу себя остановить – беру пистолет, иду наверх и проверяю, заперта ли у него дверь. Если однажды найду ее открытою, Хитклиффу конец; я это делаю неизменно, пускай даже минутою раньше припомню сотню причин удержаться; какой-то бес толкает меня подорвать собственные мои планы и его прикончить. Вы ради любви сражайтесь с бесом сколько сможете; придет час, и Хитклиффа не спасут все ангелы небесные!»
Я с любопытством оглядела пистолет. Страшная мысль посетила меня: сколь могущественна я стану, обладая подобным оружием! Я взяла пистолет у него из руки и пощупала лезвие. На миг лицо мое исказилось, и Эрншо воззрился на меня потрясенно: он узрел не ужас, но алчность. Затем ревниво отнял у меня пистолет, убрал лезвие и вновь спрятал оружие.
«Можете ему рассказать, мне все равно, – сказал он. – Предостерегите его, стойте на страже. Вы, я вижу, знаете, в каких мы тут отношеньях; он опасен, но вас это не страшит».
«Что он вам сделал? – спросила я. – Какое зло причинил – отчего вы так страшно его ненавидите? А не мудрее изгнать его из дома?»
«Нет! – прогремел Эрншо. – Если Хитклифф захочет оставить меня, он покойник; уговорите его попытаться – и вы убийца! А мне терять всё без надежды вернуть? А Хэртону идти побираться? Ох, проклятье! Я все верну; я заполучу и его золото; а затем и его кровь; а душа его пусть катится в преисподнюю! Приняв такого гостя, ад почернеет вдесятеро!»
Ты, Эллен, описывала мне обычаи прежнего своего хозяина. Он явно на грани безумия; во всяком случае, таков он был вечор. Подле него я дрожала от страха; в сравнении с ним неотесанная угрюмость слуги согревала мне душу. Эрншо снова мрачно заходил туда-сюда, а я подняла щеколду и улизнула в кухню. Джозеф склонялся к очагу, глядя в большой котел, что висел над огнем; поблизости на конике стояла деревянная миска толокна. Содержимое котла закипело, и Джозеф повернулся, дабы запустить руку в миску; я догадывалась, что сии приготовленья назначены к нашему ужину, и, поскольку проголодалась, желала, чтобы ужин наш вышел съедобен, а посему, резко вскричав: «Кашу я приготовлю сама! – убрала миску подальше и принялась снимать шляпку и амазонку. – Господин Эрншо, – продолжала я, – велит мне самой себе прислуживать; так я и поступлю. Я не стану изображать пред вами леди, а то, боюсь, умру с голоду».
«Осподи семогучий! – пробормотал Джозеф, усевшись и растирая ноги в вязаных чулках от колена до лодыжки. – Ежли изнову приказы заполадилисси – токмо я к двум хозяям присноровилсси, дак мне ще и хозяю на голову, – пора отсюдова тягу давать. Во ж не гадал со старого дома уйтить, да, чай, енто невдолге».
На сетованья его я внимания не обратила, а живо приступила к работе, со вздохом подумав о временах, когда это было бы веселою забавой, но понуждая себя поспешно изгнать эти помыслы. Память о прошлом счастии мучила меня, и чем настойчивей грозила опасность вызвать к жизни его призрак, тем стремительнее ложка кружила в котле и быстрее летели в воду пригоршни толокна. Джозеф взирал на мою манеру стряпни, все сильней негодуя.
«Ты гля-ка! – возопил он. – Хэртон, сёдни те каши не хлебать; тутось одни комья с куку мою. Гля-ка сызнова! Дак вы б тада сю мису тудось шваркнули! Молоко сымите – и хорош. Стукает и стукает! Как и дно-т не отпало!»
Каша, признаю, и в самом деле оказалась комковатая, когда я разлила ее по мискам; на столе их стояло четыре, и еще галлонный кувшин молока с маслобойни; Хэртон схватил его и принялся пить, обливаясь из широкого носика. Я усовестила его и велела налить в кружку, заявив, что не смогу притронуться к жидкости, с коей обошлись так неряшливо. Старый циник решил смертельно обидеться на эту щепетильность; он снова и снова заверял меня, что «малой ничем не плошей» меня «и такой же безукорный здравьем», и недоумевал, как это я ухитряюсь быть такой надменной. Малолетний негодник меж тем все сосал и с вызовом сверлил меня взглядом, пуская слюни в кувшин.