«Я отужинаю в другой комнате, – сказала я. – У вас нет здесь того, что почитается за салон?»
«Салон! – презрительным эхом откликнулся Джозеф. – Салон! Не, салонов тутось нетути. Не по ндраву нашенское обчество – йдите к самому; не по ндраву обчество самого – йдите к нам».
«Тогда я пойду наверх, – отвечала я. – Покажи мне спальню».
Я поставила миску на поднос и сама принесла себе молока. Обильно поворчав, слуга поднялся и вперед меня свершил восхожденье; поднялись мы к чердакам, по пути он то и дело открывал двери и заглядывал внутрь.
«От вам орница, – сказал он наконец, толкнув болтающуюся на петлях доску. – Так-сяк, коли волите тутось каши похлебать. В уголку зерна вона куль, долею не пачканный; ежли вам пужливо лепый изуряд замурзать, шалю подстелите».
«Орница» оказалась кладовою, сильно пахнувшей солодом и зерном, каковых многообразные мешки громоздились вдоль стен, окружая широкую пустоту посередине.
«Ты что такое говоришь, человек?! – вскричала я, сердито к нему обернувшись. – Здесь люди не спят. Я хочу увидеть свою спальню».
«Сыпа-альню! – повторил он насмешливо. – Спальниц тутось боле нетути – моя он тама».
И он указал на второй чердак, от первого отличавшийся лишь тем, что стены были меньше загромождены, а у одной стояла большая и низкая кровать без полога с темно-синим стеганым одеялом.
«А твоя мне на что сдалась? – огрызнулась я. – Господин Хитклифф-то, надо думать, не живет под самой крышею, правда?»
«А! Так вы осподина Хытклиффа спальницу хочите? – вскричал он, словно это открылось ему только что. – Чогой же враз бы не сказать? Я б вам тады мигом ответил, не кочевряжасси, что вам тудась ходу нетути – у его там завсегда на замке, никогой не пущает».
«Прекрасный у вас дом, Джозеф, – не сдержалась я, – и приятные насельники; и мне видится, что сгущенная эссенция всего безумия мира обосновалась в моем мозгу в тот день, когда я связала с ними свою судьбу! Сейчас, однако, сожаленья делу не помогут – есть и другие комнаты. Бога ради, поспеши и устрой меня где-нибудь!»
На мои заклинанья он не отвечал, лишь упрямо заковылял по деревянным ступеням и задержался перед помещеньем, кое, заключила я, судя по этой заминке и более высокопробной мебели, было в доме лучшим. Там имелся ковер – хороший, однако узор скрывала пыль; камин с экраном, распадавшимся на куски; красивая дубовая кровать с пышным малиновым пологом весьма дорогой ткани и современной выделки; впрочем, с пологом обращались дурно: сорванные с колец подзоры свисали гирляндами, а железный стержень, кой они унизывали, с одной стороны прогнулся дугою, отчего занавесь опустилась до самого пола. Кресла тоже пострадали, и многие серьезно; стенные панели обезображены глубокими вмятинами. Я сбиралась с духом, дабы войти и присвоить эту комнату себе, но тут мой бестолковый проводник объявил: «А тутось самого спальница». Ужин мой к тому времени остыл, аппетит пропал, а терпение лопнуло. Я потребовала, чтобы мне сию же секунду предоставили убежище и отдых.
«Дак де ж? – запричитал набожный старик. – Боже нас ублагослови! Пройсти Осподи! Кудась вы, к дьяволу, водворитесси? несговорная вы безглуздая гундосница! Вы токмо Хэртонову спальницу ще не видали! Се дыры в дому обзыркали, ужо некуда иттить!»
Я так рассердилась, что швырнула поднос со всем содержимым на пол; а затем села на вершине лестницы, закрыла лицо руками и заплакала.
«Эва! эва! – вскричал Джозеф. – Ай да оспожа Кэти! ай да оспожа Кэти! Как бы сам-т на черепках не мякнулсси, то-т мы послухаем; уж мы се тада узнаем. Зряшная вы шушваль дурная! Унше б вы до Рожества голодали, что драгие дары Оспода нашего наземь швыркнули в эдаком страшенном гневу! Токмо погодьте, недолго вам ще каблучить. Вы чогой се мышляете, Хытклифф вам попустит енту блажь? Во бы он таперча поглядал на вас в эдаком-то духе! Во бы я посмотрел».
И, сыпля упреками, он ушел в свое логово внизу и свечу забрал с собою, а я осталась в темноте. Обильно поразмыслив после глупой своей выходки, я вынуждена была признать, что потребно придушить гордость, проглотить ярость, встряхнуться и уничтожить оных плоды. Тотчас мне негаданно прибыла подмога в облике Душегуба, в коем я признала теперь сына нашего старого Прохвоста: щенячество свое он провел в Усаде, а потом отец подарил его господину Хиндли. Полагаю, и он признал меня: в знак приветствия носом потерся о мой нос и кинулся поспешно пожирать овсянку; я меж тем ощупью пробиралась со ступеньки на ступеньку, поднимая черепки и платком вытирая с перил молочные брызги. Едва мы успели завершить свои труды, в коридоре раздались шаги Эрншо; помощник мой поджал хвост и распластался по стене; я спряталась в ближайшем дверном проеме. Собачьи старанья избежать хозяина не увенчались успехом, о чем я догадалась по топотку вниз по лестнице и долгому жалобному визгу. Мне повезло больше: Эрншо миновал меня, вошел к себе в спальню и захлопнул дверь. Тут же появился Джозеф с Хэртоном – слуга пришел уложить мальчика в постель. Я укрылась у Хэртона в спальне, и старик, увидев меня, промолвил: «Я смекаю, таперча в дому и вам простору станет, и ордости вашей. Пусто, хучь сё забирай для ся и Того, хто ноне и прысно третьим в ентом поганом обчестве!»
Я с радостью воспользовалась преимуществом его намека и, едва упав в кресло у огня, уронила голову и заснула. Сон мой был глубок и сладок, но завершился чересчур скоро. Разбудил меня господин Хитклифф; он только вошел и в ласковой своей манере осведомился, что я тут делаю. Я объяснила, отчего полуночничаю – оттого, что ключ к нашей комнате лежит у него в кармане. Местоименье «нашей» оскорбило его смертельно. Он поклялся, что комната не моя и моей никогда не будет, и что он… я, впрочем, не стану повторять его слова и описывать обиходные его поступки; добиваясь моего омерзенья, он воистину находчив и неутомим! Порой я взираю на него, и изумленье притупляет мои страхи; однако, уверяю тебя, тигр или ядовитый змей не внушал бы мне подобного ужаса. Он поведал мне о недуге Кэтрин, упрекнул моего брата в том, что вызвал сей недуг, и пообещал, что, пока он не в силах дотянуться до Эдгара, страдать за оного буду я.
О да, я его ненавижу… я измучена… до чего я была глупа! Не смей и думать хоть полслова об этом шепнуть в Усаде. Я стану ждать тебя каждый день… не разочаруй меня! ИЗАБЕЛЛА.
Глава XIV
Едва прочтя сию эпистолу, я отправилась к хозяину и объявила, что сестра его прибыла в Громотевичную Гору и прислала мне письмо, в коем печалится о положении госпожи Линтон и выражает страстное желанье увидеть брата; и прибавила, что, быть может, он безотлагательно передаст ей со мною что-нибудь в знак прощенья.
«Прощенья! – сказал Линтон. – Мне нечего прощать ей, Эллен. Можешь нынче пополудни навестить Громотевичную Гору, если хочешь, и передать, что я не сержусь, мне только жаль, что я ее потерял; а сверх того, я не верю, что она будет счастлива. О моем к ней визите, однако, и речи не может быть; мы навеки разлучены, а если она и впрямь желает мне угодить, пускай убедит злодея, за коего вышла, уехать из страны».
«И вы не напишете ей записочки, сэр?» – умоляюще спросила я.
«Не напишу, – отвечал он. – Нужды нет. Мои сношенья с семейством Хитклиффа будут скупы, как и его сношенья с моею семьей. Их попросту не будет!»
Холодность господина Эдгара опечалила меня несказанно; и всю дорогу от Усада я ломала голову, как передать его слова подушевнее и как смягчить его отказ черкнуть в утешенье Изабелле хотя бы пару строк. Думается мне, она караулила с утра: мощеной дорожкой шагая через сад, я увидела, как она смотрит в окно, и кивнула; она же попятилась, будто страшилась, что ее заметят. Я вошла не постучавшись. Не бывало на свете картины непригляднее, чем этот некогда радостный дом! Правду сказать, на месте молодой госпожи я бы хоть подмела у камина и обмахнула пыль со столов. Но она уже причастилась всепоглощающему духу окружающего запустенья. Красивое личико ее было бледно и безучастно; волосы распрямились; одни локоны вяло повисли, другие небрежно обвивались вкруг головы. Платья она небось не снимала с вечера. Хиндли не было. Господин Хитклифф сидел за столом, листая какие-то бумаги в записной книжке, но поднялся, когда я вошла, вполне дружелюбно спросил, как у меня дела, и предложил присесть. Он один в этом доме смотрелся пристойно; и, по-моему, в жизни своей не выглядел так хорошо. Обстоятельства шибко переменили их положенье, и чужак почел бы Хитклиффа за прирожденного джентльмена, а супругу его – за совершеннейшую маленькую грязнулю! Она кинулась поздороваться и протянула руку за ожидаемым письмом. Я покачала головой. Она не поняла намека, шагнула за мною к буфету, куда я направилась положить чепец, и шепотом принялась выпрашивать у меня то, что я принесла, и срочно. Хитклифф догадался, что означают ее маневры, и сказал: «Если ты что-то Изабелле принесла (а ты, несомненно, принесла, Нелли) – отдай ей. Незачем секретничать; между нами секретов не водится».
«Да нет, я ничего не принесла, – отвечала я, решив, что лучше сразу объявить правду. – Мой хозяин велел сказать сестре, что сейчас ей не стоит ждать от него посланья или визита. Он просил передать, что любит вас, мэм, желает вам счастья и прощает за то горе, что вы причинили; однако он полагает, что ныне его дому надлежит прервать всякие сношенья с этим домом, ибо из поддержанья таковых не выйдет ничего хорошего».
Госпожа Хитклифф, слегка задрожав губою, вернулась на скамью под окном. Муж ее перешел ко мне, воздвигся у очага и принялся засыпа́ть меня вопросами о Кэтрин. Я поведала о ее недуге то, что сочла пристойным; сведенья же об истоках болезни он почти полностью выжал из меня пристрастным допросом. Я винила хозяйку – и справедливо – за то, что сама на себя навлекла беду; в конце я выразила надежду, что Хитклифф последует примеру господина Линтона и станет избегать дальнейших вмешательств в жизнь семьи этого последнего, к добру или к худу.