Я возражала, не желая в хозяйском доме выступить изменщицей; а в придачу я напирала на его жестокость и себялюбие, ибо он хотел нарушить покой госпожи Линтон ради своего удовлетворенья. «Наиобыкновеннейшие события болезненно ее потрясают, – говорила я. – Она вся на нервах и сюрприза не снесет, у меня нет сомнений. Не настаивайте, сэр! Или придется мне доложить о ваших замыслах хозяину, а уж он примет меры к обороне дома и его обитателей от любых недопустимых вторжений!»
«В таком случае я приму меры к обороне от тебя, женщина! – вскричал Хитклифф. – До завтрашнего утра ты не покинешь Громотевичную Гору. Сказки о том, что Кэтрин не в силах меня увидеть, – глупость; а что до сюрпризов, я их и не желаю; подготовь ее – спроси, можно ли мне прийти. Ты говоришь, она никогда не поминает моего имени, и никто не поминает меня при ней. Кому же ей меня помянуть, если в доме я – запретная тема? Она думает, вы все доносите на нее мужу. О, да она среди вас живет в аду! Ее молчанье повествует мне о ее чувствах не хуже слов. Ты говоришь, она часто беспокойна и тревожна; полагаешь, это признак покоя? Ты говоришь, ее разум повредился. Ну а как же, черт побери, иначе, в таком страшном одиночестве? А эта скучная рыбина, что ходит за нею по долгу и из человечности! Из жалости и милосердия! Воображать, будто она поправится, питаясь соками его пустых ласк, – все равно что посадить дуб в цветочную клумбу и ждать, когда расцветет. Давай-ка мы с тобой окончательно уговоримся. Ты остаешься здесь, а я пробиваюсь к Кэтрин с боем, сражаясь с Линтоном и его приспешниками? Или ты будешь мне другом, как по сей день была, и исполнишь мою просьбу? Решай! потому что, если ты в своем злонравии упрямишься, мне нет резонов задержаться здесь и на минуту!»
Ну, господин Локвуд, я и спорила, и сетовала, и решительно отказывала ему полсотни раз, но он все одно меня уломал. Я взялась доставить хозяйке его послание; ежели она согласится, я посулила сообщить ему, когда Линтон уедет из дома, и Хитклифф тогда придет и проникнет в дом как сумеет; меня не будет, и прочие слуги ему тоже не помешают. Верно ли я поступила, дурно ли? Боюсь, что дурно, хотя и удобно. Мне думалось, своей покладистостью я отвращаю новое несчастье; еще мне думалось, что душевный недуг Кэтрин может переломиться к лучшему; а затем я вспоминала, как господин Эдгар сурово пенял мне за сплетни, и тщилась унять свои треволненья, снова и снова себе твердя, что это предательство, ежели и заслуживает эдакого названья, станет последним. Как бы то ни было, прогулка моя обратно вышла грустнее прогулки туда; и я вся извелась, прежде чем понудила себя вложить письмо госпоже Линтон в руку.
Но вот и Кеннет; пойду скажу ему, как вам полегчало. Повесть моя смурая, как у нас тут говорят, и поможет скоротать еще одно утро.
Смурая и сумрачная! рассудил я, едва добрая женщина отбыла встречать доктора; не из тех историй, сказать правду, коими я предпочел бы развлечься. Да что за беда! Из горьких трав госпожи Дин я извлеку целительные снадобья; и первым делом да остерегусь я очарованья, что таится в сияющих глазах Кэтрин Хитклифф. Занятное выйдет дельце, если я подарю сердце этой юной особе, а дочь обернется вторым изданьем своей матери.
Глава XV
Миновала еще неделя – и на столько же дней я ближе к здравию и весне! Я уже выслушал до завершенья всю историю моего соседа – в несколько приемов, когда экономка могла уделить мне время, пожертвовав более важными занятьями. Я продолжу ее словами, сократив ее повесть лишь слегка. В целом она добрая рассказчица, и едва ли я в силах отточить ее стиль.
Ввечеру, поведала она, вечером после моего визита в Громотевичную Гору я знала, что господин Хитклифф прячется где-то в Усаде – все одно что увидала своими глазами; из дому выходить я остерегалась – письмо-то всё лежало у меня в кармане, и не хотелось, чтоб меня вновь стали запугивать да мучить. Я уже решила не вручать посланье, покуда хозяин не уедет куда-нибудь – поди угадай, как письмо подействует на Кэтрин. А посему оно достигло адресата лишь три дня спустя. На четвертый настало воскресенье, и, едва все отправились в церковь, я принесла письмо в спальню. Со мною вместе присматривать за домом велели слуге, а двери мы в часы церковной службы обыкновенно запирали; однако день выдался до того теплым да погожим, что я все оставила нараспашку и, дабы выполнить свое поручение – я ведь знала, кто придет, – объявила сотоварищу, что хозяйка шибко возжелала апельсинов, и пускай он сбегает в деревню, принесет, а заплатят ему назавтра. Слуга отбыл, а я пошла наверх.
Госпожа Линтон в свободном белом платье и с шалью на плечах сидела, как у нее было заведено, в нише у открытого окна. Густые длинные волосы ее отчасти остригли в начале болезни, и теперь она попросту зачесывала природные локоны на виски и шею. Обликом она переменилась, о чем я и поведала Хитклиффу; но когда ее осенял покой, в перемене этой сквозила неземная красота. Блеск глаз сменила мечтательная и меланхоличная мягкость; они словно и не смотрели вокруг, но неизменно взирали вдаль, в далекую даль – можно даже сказать, за грань мира сего. Безружь ее лица – кое изможденность оставила, когда госпожа поправилась, – и своеобычное выраженье, вызванное состояньем ума, хотя и болезненно намекали на свои истоки, лишь сильней притягивали к ней умиленный взгляд; а равно – в моих глазах, по меньшей мере, безусловно, да и в глазах любого, мне думается, кто видел ее, – перечеркивали более осязаемые доказательства выздоровления и выдавали в ней ту, кто обречен на распад.
Пред нею на подоконнике лежала раскрытая книга, и временами страницы трепетали под еле уловимым ветерком. Наверное, книгу положил Линтон: сама Кэтрин и не пыталась развлечься чтением и любым другим занятьем, а он часами улещивал ее, дабы она обратила внимание на тот или иной предмет, некогда ее забавлявший. Она постигала, в чем цель супруга, и в хорошем настроении кротко терпела его старания, лишь изредка сообщала об их тщете подавленным усталым вздохом и в конце концов прерывала их грустнейшей улыбкой и поцелуем схожего свойства. Иной же раз она капризно отворачивалась и прятала лицо в ладонях или даже сердито Эдгара отталкивала; тогда он непременно оставлял ее в покое, разумея, что ничего хорошего все одно не выйдет.
Еще звонили колокола церкви в Гиммертоне, и мелодичное журчанье речушки в долине утешало слух. Оно славно заменяло шепотки еще не проклюнувшейся летней листвы, что заглушали сию музыку в Усаде, когда деревья зеленели. В тихие дни в Громотевичной Горе речушка всегда слышалась после большой оттепели или сезона неутихающих дождей. О Громотевичной Горе и размышляла Кэтрин, слушая; это, ежели, конечно, она размышляла и слушала; однако лицо ее заволокли смутные грезы – я же говорю, будто ни ухо ее, ни око дольнего мира не узнавали.
«Вам тут письмо, госпожа Линтон, – сказала я, мягко всунув послание в руку, что лежала на колене. – Прочтите безотложно, потребен ответ. Сломать печать?» «Да», – отвечала она, продолжая взирать в свое далёко. Я открыла письмо – очень краткое. «А теперь, – продолжала я, – прочтите». Она двинула рукой, и письмо упало. Я снова положила послание ей на колени и постояла, дожидаясь, покуда ей будет угодно глянуть вниз; с жестом этим, однако, она так замешкалась, что в конце концов я заговорила опять: «Прочесть вам, мэм? Это от господина Хитклиффа».
Вздрогнула, и в тревоге что-то припомнила, и, превозмогая себя, собралась с мыслями. Взяла письмо и как будто прочла; а добравшись до подписи, вздохнула; и все же я видела, что смысла она не уловила, ибо, когда я пожелала выслушать ответ, она лишь указала на подпись и воззрилась на меня пылко, скорбно и вопросительно.
«Ну, он хочет с вами повидаться, – пояснила я, догадавшись, что ей надобен переводчик. – Он в саду уже и с нетерпением ждет, какой ответ я ему принесу».
Не успев договорить, я заметила, как большая собака, что лежала под солнышком на траве, задрала уши, точно намереваясь залаять, а затем вновь опустила, вилянием хвоста возвестив, что человека, к ней приближавшегося, за незнакомца не почитает. Госпожа Линтон наклонилась и не дыша прислушалась. Спустя минуту в передней раздались шаги; открытый дом был невыносимо соблазнителен для Хитклиффа, и не войти он не смог; вероятнее всего, он полагал, будто я примеривалась нарушить обещанье, и положился на собственную отвагу. С томительным пылом госпожа всматривалась в дверь своих покоев. Нужную комнату Хитклифф отыскал не враз, и Кэтрин жестом велела мне его впустить, но он нашел искомое, не успела я дойти до двери, одним махом очутился подле Кэтрин и заключил ее в объятья.
Минут пять он не молвил ни слова и не размыкал рук, осыпая ее поцелуями – ему небось столько целовать в жизни не доводилось; но затем моя хозяйка поцеловала его сама, и я увидела как на ладони, что смотреть ей в лицо для него нестерпимо, мука мученическая! Едва он ее узрел, им овладела та же убежденность, что и мною: надежды на окончательное выздоровление нет – она обречена и, несомненно, умрет.
«О Кэти! О жизнь моя! Как мне это снести?» – таковы были первые его слова; тон его и не силился сокрыть отчаяние. И Хитклифф воззрился на нее с таким жаром, что, заподозрила я, самая проникновенность этого взгляда выманит наружу слезы из его глаз; они, однако, страдальчески горели, но не таяли.
«Ну что опять? – произнесла Кэтрин, отстранилась и взглянула на него, внезапно помрачнев: настроение ее флюгером металось под дуновеньем переменчивых прихотей. – Вы с Эдгаром разбили мне сердце, Хитклифф! И оба приходите ко мне оплакивать свое деянье, словно это вас надо пожалеть! Я вас жалеть не стану – меня не просите. Вы меня убили – и на том, пожалуй, расцвели. Какой ты крепкий! Сколько лет ты намерен прожить после того, как меня не станет?»
Обнимая ее, Хитклифф опустился на одно колено; теперь же попытался подняться, но она ухватила его за волосы.