Глава XVI
Около полуночи родилась Кэтрин, с коей вы познакомились в Громотевичной Горе, – слабенький семимесячный младенчик; а спустя два часа ее мать скончалась, так толком и не придя в чувство, дабы заскучать по Хитклиффу или признать Эдгара. Горе утраты, что пережил этот последний, – предмет столь болезненный, что и говорить о нем не стоит; все дальнейшее показало, сколь глубока была скорбь. Великолепно довершало положенье то, что Эдгар остался без наследника. Вот отчего я плакала, глядя на хилую сиротку, и про себя ругмя ругала старого Линтона, что (сугубо по склонности натуры) завещал поместье своей дочери, а не таковой своего сына. Бедной дитятке никто не порадовался. В первые свои часы она криком могла хоть уморить себя до смерти – никто бы не встревожился ни капельки. Позднее-то мы эдакую небрежность исправили; однако ребенок одиноко пришел в сей мир и, пожалуй, уйдет из него так же.
Утро – за окном было погоже и солнечно, – умягченное ставнями, прокралось в тишину комнаты и ровным, нежным своим сияньем пропитало диван и того, кто там лежал. Эдгар Линтон умостил голову на подушке, закрыв глаза. Молодые красивые его черты мертвенностью своей да неподвижностью едва ли уступали облику фигуры, что лежала рядом; однако его лицо полнилось безмолвием мучительного горя, ее же – совершенным успокоением. Лоб ее разгладился, веки затворились, на губах застыла улыбка; она была прекраснее любого ангела небесного. Вместе с нею я погрузилась в безмерный покой; я взирала на сию безмятежную картину Божественного отдохновенья, и душа моя проникалась беспримерной святостью. Машинально я повторила слова, что промолвила она несколькими часами ранее: «Удалилась и возвысилась над нами несравненно! Осталась она на земле или вознеслась в небеса, душа ее ныне вернулась домой к Господу!»
Может, это я такая странная, сказать не берусь, но редко случается, чтоб я не была счастлива, бдя в покоях смерти, – разве что службу эту со мною делит скорбящий, охваченный безумием или отчаяньем. Вечный покой видится мне, коего не нарушить ни земле, ни преисподней, и я прозреваю посулы бесконечных иных миров, где нет смертной тени; обещанье Вечности, где в длительности своей безбрежна жизнь, в сострадании своем – любовь, в полноте своей – радость. В тот день я заметила, сколь себялюбива даже любовь господина Линтона – зачем же он так сожалеет, что Кэтрин обрела благословенную свободу? Жила-то она своенравно да нетерпеливо, не спорю, можно и усомниться, достойна ли она покойного убежища. В часы хладнокровных размышлений усомниться можно – но не в ту минуту подле ее тела. Оно само распространяло умиротворенье, словно обещая такую же тишь прежней его насельнице.
Вот вы верите, что эдакие люди в загробном мире счастливы, сэр? Я бы многое отдала, чтоб узнать.
Отвечать на вопрос госпожи Дин я отказался – он мне виделся еретическим. Она же продолжала:
Коли поглядеть, как Кэтрин Линтон прошла свой путь земной, боюсь, мы не вправе полагать, будто она счастлива; впрочем, предоставим Кэтрин ее Творцу.
Хозяин как будто уснул, и вскоре после восхода я отважилась выйти из комнаты и прокрасться наружу, на чистый освежающий воздух. Слуги решили, будто я хочу стряхнуть дрему после долгого бденья; на деле же я главным образом полагала увидеться с господином Хитклиффом. Ежели он всю ночь провел под лиственницами, суматоха в Усаде до него не донеслась – разве только он мельком заприметил посыльного, что галопом помчался в Гиммертон. Но ежели он подходил ближе, по метаньям огней и хлопкам двери на двор, пожалуй, должен был уразуметь, что в доме не всё благополучно. Я желала, но страшилась его отыскать. Знала, что ужасную весть надлежит поведать, и жаждала разделаться с этим поскорее; но вот как сказать, не знала. Я его нашла – он на несколько ярдов удалился в парк; стоял, прислонясь к старому ясеню, без шляпы, и волосы его пропитались росою, что сбиралась на ветвях, расцветших почками, и со стуком падала вокруг. Так он простоял долго – я видела, как пара дроздов носилась туда-сюда в каких-то трех футах от него, деловито строя гнездо, а Хитклиффа полагая разве что бревном. При моем приближении дрозды упорхнули, а он поднял глаза и заговорил. «Она умерла! – сказал он. – Дабы это узнать, не пришлось ждать тебя. Убери свой платочек – нечего передо мной сопли распускать. Черт бы вас всех побрал! Ей ваши слезы без надобности!»
Рыдала я о ней и о нем равно; мы порою жалеем созданий, что не питают чувств ни к себе, ни к прочим. Едва взглянув ему в лицо, я поняла, что весть о катастрофе уже до него донеслась, и глупая мысль посетила меня: мне примстилось, будто сердце его унялось и он молится, ибо губы его шевелились, а взгляд вперялся в землю.
«Да, она умерла! – отвечала я, подавляя рыдания и отирая щеки. – Ушла, надеюсь, на небеса, где, быть может, все мы с нею встретимся, ежели услышим предостереженье, оставим зло и пойдем по пути добра!»
«А она предостереженье, значит, услышала? – осведомился Хитклифф, пытаясь исторгнуть из себя усмешку. – Умерла как святая? Давай-ка расскажи мне по порядку. Как умерла?..»
Он хотел было промолвить имя, да не смог; стиснув губы, он безмолвно боролся с душевной мукой, немигающим свирепым взглядом отталкивая меж тем мое сочувствие. «Как она умерла?» – в конце концов договорил он, принужденный, невзирая на твердость свою, нащупать опору за спиною; после эдакого сраженья он не властвовал над собой и дрожал весь до кончиков пальцев.
«Несчастный! – подумала я. – Сердце и нервы у тебя не хуже, чем у собратьев твоих по роду людскому! Чего ж ты так усердно их скрываешь? Гордость твоя не ослепит Господа! Ты Его подзуживаешь терзать их, пока не сорвет с твоих уст униженный крик».
«Тихо, как ягненочек! – вслух отвечала я. – Вздохнула, потянулась, как ребенок, что очнулся и вновь засыпает; пять минут спустя я почувствовала, как сердце у нее разок стукнуло, – и всё!»
«А она… поминала меня?» – спросил он, замявшись, точно страшился, что ответ мой отягощен будет подробностями, коих ему не снести.
«Разум к ней так и не вернулся; она никого не узнавала с той минуты, как вы ее оставили, – сказала я. – Она лежит, нежно улыбаясь; последние помыслы возвратили ей радость стародавних дней. Жизнь ее завершилась ласковой грезой – пусть в ином мире она и пробудится так же сладостно!»
«Пусть она пробудится в муках! – вскричал он, страшно разгорячившись, топнул ногою и застонал во внезапном приступе необузданной страсти. – Ты подумай, а? лгунья до последнего мига! Где она? Не там… не на небесах… не исчезла… где же? О! ты сказала, что мои страданья безразличны тебе! И я возношу лишь одну молитву – твержу ее, пока не онемеет язык, – Кэтрин Эрншо, да не упокоишься ты, пока я жив; ты сказала, что я тебя убил, – ну так являйся мне! Если не ошибаюсь, убитые ведь не покидают своих убийц. Я знаю, что призраки взаправду бродят по земле. Пребудь со мною вечно… прими любой облик… сведи меня с ума! только не бросай меня в этой бездне, где мне тебя никак не найти! О Господи! это невыразимо! Я не могу жить без моей жизни! Я не могу жить без моей души!»
Он треснулся головой об узловатый ствол и, воздев взгляд, завыл – не человеком, но свирепым зверем, коего ножами да копьями пыряют до смерти. На древесной коре я разглядела кровавые брызги; в крови были его рука и лоб; вероятно, сцена, представшая мне, повторяла другие сцены, разыгранные в ночи. Едва ли она пробудила во мне состраданье – смотреть было отвратительно; однако же не хотелось эдак его оставлять. Впрочем, едва овладев собою и заметив, что я смотрю, он громоподобно повелел мне удалиться, и я повиновалась. Ни утихомирить его, ни утешить мне не хватило бы уменья!
Похороны госпожи Линтон назначили на ближайшую пятницу; до того гроб стоял в большой гостиной – открытый, убранный цветами и ароматной листвою. Линтон бессонным стражем проводил с нею дни и ночи; и – обстоятельство, сокрытое от всех, минуя меня, – Хитклифф по меньшей мере ночи проводил снаружи, равно чураясь отдыха. Я с ним не сообщалась; однако понимала, что он замышляет войти, коли удастся; и во вторник, вскоре после темна, когда хозяин мой в полном изнеможении вынужден был удалиться передохнуть на пару часов, я открыла окно, упорством Хитклиффа побужденная даровать ему случай напоследок сказать прощай поблекшему образу его идола. Случаем сим он не пренебрег воспользоваться, осторожно и быстро; до того осторожно, что не выдал себя ни малейшим шумом. Я бы и вовсе не узнала, что он побывал в доме, кабы не заметила беспорядок в оборках вкруг мертвого лица да завиток светлых волос, перевязанных серебряной нитью, – приглядевшись, я опознала в них прядь из медальона у Кэтрин на шее. Хитклифф открыл медальон и выбросил содержимое, заменив его собственной черной прядью. Я перевила оба локона и вложила их в медальон вместе.
Господина Эрншо, разумеется, звали проводить останки сестры до могилы; он не прислал объяснений, а сам не пришел; посему, за исключеньем мужа, на похороны явились только съемщики да слуги. Изабеллу не пригласили.
К удивленью деревенских, Кэтрин предали земле не в церкви под резным памятником Линтонов и не снаружи подле ее собственной родни. Могилу вырыли на зеленом склоне в уголке церковного двора, где стена так низка, что с пустошей ее берут штурмом вереск да черника; и почти вся она заросла пецицей. Ныне там же покоится и муж Кэтрин; у обоих в головах непритязательные надгробья, а в ногах лежат простые серые плиты.
Глава XVII
В ту пятницу погожие деньки закончились на месяц. Ввечеру погода переменилась: южный ветер стих, задул северо-восточный и принес перво-наперво дождь, а затем мокрый снег и снегопад. Назавтра и в голову уже прийти не могло, что нам выдались три летние недели: примулы и крокусы спрятались под зимнею поземкой, умолкли жаворонки, а молодые листочки на чрезмерно поспешивших деревьях умерли и почернели. И каким унылым, и холодным, и тягостным подкралось к нам это завтра! Хозяин мой остался в спальне; я же заняла опустевший салон, превратила его в детскую; там и сидела, на колене баюкая плаксивую новорожденную куколку, качала ее и тем временем глядела, как неостановимые снежные хлопья растут сугробами за незашторенным окном; и тут вошел некто, задыхаясь и смеясь! На миг гнев мой пересилил изумленье. Я решила было, что это одна из служанок, и вскричала: «Ну-ка прекрати свои хаханьки! Да как ты смее