“Я продержу его на дворе пять минут, – объявил он. – Вы не против?”
“Ничуть, хоть на всю ночь его там оставьте, – отвечала я. – Вперед! вставьте ключ в замок и задвиньте засовы”.
Эрншо осуществил все это, не успел пришлец добраться до парадной двери; затем взял стул, поставил за стол против меня, перегнулся через спинку и вгляделся, ища в моих глазах сочувствие жгучей ненависти, что пылала в глазах у него; с виду и в сердце своем он походил на убийцу, посему сочувствия отыскал недостаточно, но хватило, дабы найденное побудило его заговорить.
“Мы с вами, – произнес он, – в большом долгу пред человеком за этой дверью! Не будь мы оба трусы, мы бы сплотили наши силы и вернули этот долг. Вы мягкотелы, как и ваш брат? Готовы терпеть до последнего и ни единожды не попытаться отплатить?”
“Я уже устала терпеть, – отвечала я, – и была бы рада возмездию, если б оно не возвратилось ко мне рикошетом; но коварство и жестокость – обоюдоострые копья; кто до них опустится, будет изранен больнее, чем его недруг”.
“Коварство и жестокость – справедливый ответ на коварство и жестокость! – вскричал Хиндли. – Госпожа Хитклифф, я прошу вас не вмешиваться, сидеть тихо и ни слова не говорить. Ответьте мне – хоть это-то вы можете? Я убежден, что завершенье бытия сего зверя подарит вам удовольствия не меньше, нежели мне; он доведет до смерти вас, если вы его не опередите; и он погубит меня. Будь проклят этот адский злодей! Стучится в дверь, будто он здесь уже хозяин! Обещайте придержать язык, и не успеют пробить часы – а до часу ночи трех минут всего недостает, – как вы станете свободной женщиной!”
Он извлек из-за пазухи орудия, кои я описывала тебе в письме, и захотел было погасить свечу. Я же ее отняла и схватила его за руку.
“Я не придержу язык! – сказала я. – Не трогайте его. Пусть дверь останется закрыта, и сидите тихо!”
“Нет! Я решился, и, видит Бог, я задуманное свершу! – возразил этот отчаявшийся человек. – Сделаю вам доброе дело вопреки вашей воле, а Хэртону подарю справедливость! И вам незачем ломать голову, как меня прикрыть, – Кэтрин не с нами больше. Никто из живых не пожалеет обо мне и меня не устыдится, пусть даже я сию минуту перережу себе глотку, – и настал час всему положить конец!”
Сражаться с ним – что с медведем, увещать его – что помешанного. Мне оставалось лишь подбежать к окну и предостеречь намеченную жертву, какая его ждет судьба.
“Лучше сегодня поищите себе пристанище не здесь! – крикнула я с немалым торжеством. – Господин Эрншо замыслил вас пристрелить, если станете ломиться в дверь”.
“А ну-ка открывай, ты…” – отвечал он, назвав меня изысканным словом, кое я не желаю повторять.
“Я вмешиваться не стану, – откликнулась я. – Заходите под пулю, если угодно. Я сделала что должно”.
С этими словами я захлопнула окно и возвратилась к очагу; мои скудные запасы лицемерия не дозволяли мне притвориться, будто я тревожусь из-за опасности, коя ему угрожала. Эрншо страстно меня обругал; заявил, что я до сих пор люблю злодея; и за выказанную мною низость обозвал всевозможными словами. Я же в тайниках души (и совесть ни единожды меня не укорила) рассуждала о том, какое это будет благословение для него, избавь его Хитклифф от мучений, и какое будет благословение для меня, отправь он Хитклиффа в законное его обиталище! И пока я лелеяла эти помыслы, створка позади меня с грохотом упала на пол под ударом сей последней персоны, и в окно сунулся его пагубный черный лик. Решетка на окне была слишком частая, плечи у него не пролезали, и я улыбнулась в восторге от своей воображаемой безопасности. Волосы его и одежда от снега побелели, а острые людоедские зубы, обнаженные холодом и гневом, блестели во тьме.
“Изабелла, впустите меня, не то пожалеете!” – “ощерилсси” он, как выражается Джозеф.
“Я не могу свершить убийство, – ответила я. – Господин Хиндли стоит на страже с ножом и заряженным пистолетом”.
“В кухню впустите”, – сказал он.
“Хиндли там очутится прежде меня, – возразила я. – И что ж у вас за любовь-то такая немощная, раз вы снежка не стерпели! Никто не трогал нас и не вытаскивал из постелей при летней луне, но едва опять задул зимний ветер, непременно вам нужно бежать в укрытие! Хитклифф, я бы на вашем месте легла на ее могилу и подохла, как верная собачонка. Теперь-то мир не стоит жизни, не так ли? Вы очень доступно внушили мне, что Кэтрин – единственная ваша радость на земле; не постигаю, как вы намерены пережить утрату”.
“Он здесь, да? – вскричал мой компаньон, кинувшись к щели в окне. – Если рука пролезет, я его подстрелю!”
Боюсь, Эллен, ты сочтешь меня подлинной злодейкой, но ты всего не знаешь, а посему не суди. Я бы ни за что не подстрекала и не подталкивала к покушенью даже на его жизнь. Но я желаю ему смерти беспременно, а потому была охвачена испуганным разочарованием и оробела от ужаса пред последствиями моей язвительной речи, когда он бросился на Эрншо и вырвал оружие у того из руки.
Грохнул выстрел, а нож, отброшенный пружиною, вонзился в запястье своему владельцу. Хитклифф мощным рывком отнял смертоносное орудье, попутно взрезав Хиндли плоть, и сунул окровавленный пистолет в карман. Затем взял камень, разбил перегородку между окнами и впрыгнул в комнату. Противник его рухнул без чувств от ужасной боли и потери крови, что хлестала из артерии или крупной вены. Негодяй пинал и топтал его, снова и снова колотил головою о плиты, одной рукой между тем схватив меня, дабы я не призвала Джозефа. Явив нечеловеческое самоотреченье, он воздержался совершенно прикончить недруга; задохнувшись, наконец оставил свои занятья и отволок как будто бездыханное тело на коник. Там он оторвал рукав от сюртука Эрншо и со зверской грубостью перевязал рану, плюясь и ругаясь во время операции столь же энергично, сколь прежде пинал пациента. Обретя свободу, я, не теряя времени, побежала искать старого слугу; тот, мало-помалу уразумев суть моего торопливого повествованья, поспешил вниз, громко сопя и шагая через ступеньку.
“Чогой таперча деять? чогой таперча деять?”
“Делать вот что, – прогремел Хитклифф. – Твой хозяин лишился рассудка; если протянет еще месяц, я сдам его в сумасшедший дом. И за каким дьяволом ты передо мною запер дверь, беззубый ты пес? Хватит бубнить и мямлить. Поди сюда, я сам его выхаживать не стану. Смой тут; и со свечными искрами поосторожнее – тут бренди больше половины!”
“Дак вы его, сталбыть, ухайдакали?! – возопил Джозеф, в ужасе воздевая руки и взгляд. – Чогой ж енто деется! Осподи смилуйсси…”
Хитклифф толкнул его на колени в лужу крови и швырнул ему полотенце; Джозеф, однако, подтирать кровь не стал, а сложил руки и завел молитву, коя диковинным словоупотреблением рассмешила меня. В моем состоянии ничто меня не потрясало; собственно говоря, я была безрассудна – так порою злоумышленники безрассудны у подножия виселицы.
“А, тут же еще ты, – молвил тиран. – Считай, что сама напросилась. Давай-ка на пол. И ты сговаривалась с ним против меня, гадюка? Вот такая работа тебе и подобает”.
Он тряс меня, пока я не застучала зубами, и швырнул к Джозефу; тот, не торопясь, завершил моленья, а затем встал и поклялся, что сейчас же отправится в Усад. Господин Линтон – мировой судья, и пущай у него хоть пятьдесят жен помрет, а расследовать это дело он должон. В своей решимости Джозеф так упрямствовал, что Хитклифф почел за лучшее исторгнуть из моих уст живописанье произошедшего, – он возвышался надо мною, задыхаясь от злобы, а я в ответ на его вопросы неохотно обо всем поведала. Пришлось немало постараться, дабы уверить старика, что зачинщиком был не Хитклифф; вдобавок показанья у меня вырывали с трудом. Впрочем, господин Эрншо вскоре убедил слугу, что жив; Джозеф поспешил угостить его спиртным, и при посредстве оного хозяин вскоре зашевелился и пришел в себя. Хитклифф, понимая, что недруг его не ведает о том, как с ним обращались, пока он был без чувств, объявил, что Хиндли допился до белой горячки, сказал, что отвратительному его поступку вниманья более не уделит, и посоветовал отправляться в постель. К моей радости, сам Хитклифф, огласив сей здравый совет, оставил нас, а Хиндли растянулся перед камином. Я ушла к себе, изумляясь, до чего легко отделалась.
Нынче утром, когда я сошла вниз примерно за полчаса до полудня, господин Эрншо сидел у огня, смертельно больной; злой гений его, почти столь же суровый и страшный, стоял, опершись на каминную полку. Оба, похоже, трапезничать были не склонны, и я, подождав, пока на столе все остынет, приступила к еде одна. Ничто не препятствовало моему аппетиту; временами я с довольством и достоинством поглядывала на безмолвных моих компаньонов, и совесть, к моему утешению, не мучила меня. Доев, я решилась на необычайную вольность и приблизилась к огню, обошла кресло Эрншо и опустилась на колени в уголке подле него.
Хитклифф на меня не смотрел, и я, подняв голову, разглядывала его черты с немалой смелостью, точно они претворились в камень. Чело его, кое некогда я почитала столь мужественным, а ныне нахожу дьявольским, застила густая туча; глаза василиска почти угасли от бессонницы и, вероятно, рыданий, ибо ресницы были влажны; с губ соскользнула свирепая ухмылка, их запечатала гримаса невыразимой грусти. Будь это иной человек, я бы закрыла лицо пред подобным горем. Но то был он, и я возрадовалась; пускай и недостойно оскорблять падшего врага, я не могла упустить случая воткнуть в него дротик: лишь в минуты его слабости мне перепадало наслажденье отплатить злом за зло.
“Фу-ты, какой стыд, моя госпожа[9], – прервала его думы я. – Вы как будто в жизни Библию не открывали. Если Господь поразил ваших врагов, надлежит этим удовлетвориться. Низко и самонадеянно приумножать его страданья своими!”
Обыкновенно, Эллен, я бы на том и остановилась, – продолжала она, – но никакое бедствие, постигшее Хитклиффа, не принесло бы мне радости, если не я оное причинила. Пускай бы он страдал меньше, стань я сама причиною и