знай он, что причиною стала я. О да, вот уж этим я ему обязана. Лишь при одном условии я надеюсь его простить. Взяв око за око и зуб за зуб, за каждую судорогу агонии отплатив судорогой, низведя его до себя. Раз он первым причинил боль, пускай первым молит о прощении, а затем… что ж, Эллен, затем я, быть может, и явлю ему несколько великодушия. Но мне решительно невозможно отмстить, а посему и простить я не могу. Хиндли захотел воды; я дала ему стакан и спросила, как он себя чувствует.
“Не так болен, как надеялся, – отвечал он. – Но и помимо руки каждый дюйм моего тела болит, словно я сражался с легионом мелких бесов!”
“Ну да, неудивительно, – заметила я. – Кэтрин прежде хвасталась, что убережет вас от физической пагубы, разумея под этим, что некие лица не обидят вас, боясь оскорбить ее. Хорошо, что люди не восстают из могил взаправду, не то ночью она узрела бы отвратительную сцену! У вас грудь и плечи все в синяках и порезах, не так ли?”
“Не могу сказать, – отвечал он, – но о чем вы? Он посмел ударить меня, когда я пал?”
“Он топтал вас, и пинал, и колотил об пол, – прошептала я. – И пускал слюну, желая разорвать вас зубами, ибо он человек лишь наполовину, да и то едва ли, а в остальном дикий зверь”.
Господин Эрншо, как и я, перевел взгляд на лицо общего нашего недруга; тот же, поглощенный горем, словно бы ничего вокруг не замечал; чем дольше он стоял, тем яснее в чертах его проступала чернота его помыслов.
“О, если бы Господь даровал мне силы задушить его в предсмертной агонии, я бы умер с радостью”, – простонал нетерпеливец, заерзал, тщась подняться, и в отчаянии вновь упал в кресло, убедившись, что к бою не готов.
“Да нет, вполне довольно, что он убил одного из вас, – вслух возразила я. – В Усаде каждый знает, что сестра ваша была бы жива, если б не господин Хитклифф. Выходит, лучше пробуждать в нем ненависть, чем любовь. Я вспоминаю, как мы были счастливы, как счастлива была Кэтрин до его появленья, – и готова проклинать тот день”.
Вероятно, в этих словах Хитклифф яснее расслышал истинность смысла, нежели намерение той, кто говорил. Они пробудили его вниманье – я это поняла, ибо из глаз его в золу дождем полились слезы, и он с трудом втягивал воздух. Я посмотрела ему в лицо и презрительно рассмеялась. Помутившиеся окна ада на миг сверкнули мне в лицо; однако зверь, обыкновенно из них взиравший, до того был затуманен и затоплен, что я не побоялась пренебрежительно фыркнуть еще раз.
“Встань и убирайся с глаз моих”, – промолвил страдалец.
Мне, во всяком случае, почудилось, что он сказал так, хотя слова едва ли были разборчивы.
“Прошу извинить, – отвечала я, – но я тоже любила Кэтрин, а брат ее нуждается в попечении, каковое я предоставлю ему ради нее. Теперь она мертва, и я вижу ее черты в Хиндли: у него были бы точно такие же глаза, если б вы их не выцарапывали, отчего они почернели и покраснели; у него точно такие же…”
“Вставай, идиотка несчастная, пока я тебя не затоптал до смерти!” – рявкнул он и двинулся было ко мне – тогда и я отодвинулась.
“Впрочем, – продолжала я, изготовившись к побегу, – если б наша бедняжка Кэтрин доверилась вам и приняла нелепый, презренный, унизительный титул госпожи Хитклифф, вскоре она бы являла собою схожее зрелище! Вот она бы не стала молча терпеть вашу гнусность; ее ненависть и отвращенье не лишены были бы дара речи”.
Нас разделяли спинка коника и фигура Эрншо; посему Хитклифф не стал тянуться за мною, а схватил столовый нож и метнул мне в голову. Нож ударил ниже уха и оборвал мою фразу; однако, выдернув оружие из раны, я прыгнула к двери и бросила следующую реплику – надеюсь, она проникла поглубже его снаряда. Напоследок я успела увидеть, как он в ярости бросился за мной, но был остановлен объятьями хозяина дома; сцепившись, оба рухнули перед камином. В кухне я на бегу велела Джозефу спешить на помощь хозяину и сбила с ног Хэртона – тот в дверях вешал новорожденных щенят на спинке стула; охваченная благодатью, точно душа, избегнувшая чистилища, я бежала, прыгала и летела по крутой дороге; а затем, свернув прочь от ее извивов, помчалась прямиком через пустоши, скатываясь по склонам и вброд переходя болота, спеша, собственно говоря, к путеводным огням Усада. И пусть я лучше буду обречена веки вечные жить в аду, нежели еще хоть единую ночь проведу под крышей Громотевичной Горы».
Изабелла умолкла и глотнула чаю; затем поднялась, велела надеть ей шляпку и принесенную мною шаль, осталась глуха к моим мольбам побыть еще часок, взобралась на кресло, поцеловала портреты Эдгара и Кэтрин, таким же приветом наградила меня и сошла на двор к коляске в сопровождении Фанни, бешено тявкавшей в восторге от того, что ее хозяйка снова сыскалась. Изабелла укатила и больше не появлялась в округе; впрочем, едва страсти поутихли, между нею и хозяином завязалась регулярная переписка. Думается мне, она жила на юге неподалеку от Лондона; там спустя несколько месяцев после побега она родила сына. Его окрестили Линтоном, и с первых же дней она сообщала, что существо он болящее и капризное.
Господин Хитклифф, как-то раз повстречав меня в деревне, поинтересовался, где она живет. Я его просветить отказалась. Он отвечал, что сие несущественно, да только пускай она поостережется навещать брата; с братом ей быть негоже, раз уж он ее содержит. Я ему ни словечка не выдала, да только от других слуг он узнал, где Изабелла обретается и что у нее родилось дитя. И тем не менее он ей не докучал, за каковую терпеливость, думается мне, благодарить надобно его отвращенье. Встречая меня, он часто спрашивал, что там младенец; а узнав, как назвали ребенка, мрачно улыбнулся и отметил: «Они, значит, хотят, чтобы я и его ненавидел?»
«Мне думается, они хотят, чтоб вы о нем и не знали», – ответила я.
«Но я заполучу его, – сказал он, – когда захочу. На иное пусть и не рассчитывают!»
По счастью, мать ребенка скончалась, прежде чем наступил тот день, – спустя лет тринадцать после смерти Кэтрин, когда Линтону было двенадцать или чуть побольше.
Назавтра после нежданного визита Изабеллы мне не выпало случая побеседовать с хозяином: разговоров он избегал и никакой предмет обсуждать был не в силах. Когда же мне удалось добиться от него вниманья, я увидела, как он рад, что сестра оставила мужа, ненавидимого им с жаром, кой едва ли допускала мягкость натуры. Столь глубоко и остро было его омерзенье, что он избегал показываться там, где мог увидеть Хитклиффа либо о нем услышать. От горя и от сего чувства вкупе он сделался совершенным затворником: отказался от должности мирового судьи, даже в церковь бросил ходить, по любому поводу уклонялся от визитов в деревню и жил полным анахоретом, не преступая границ парка и угодий, а развлекал себя разве только одинокими прогулками по пустошам да визитами на могилу жены, большей частью вечерами или рано поутру, прежде чем выйдут на свет Божий другие скитальцы. Однако человек он слишком добрый, а посему глубоко несчастным пробыл недолго. Он-то не молился о том, чтоб душа Кэтрин преследовала его. Со временем пришли смирение да меланхолия, что слаще обыденной радости. Воспоминания о Кэтрин он лелеял с пылкой нежной любовью и надеждою на лучший мир, не сомневаясь, что туда-то она и отправилась.
Были у него и земные утешенья и привязанности. Несколько дней, говорю же, он не дарил вниманьем слабенькую наследницу усопшей; холодность сия истаяла, как апрельские снега, и не успела кроха пролепетать хоть слово или проковылять хоть шажок, она уже деспотической ручонкою правила его сердцем. Девочку нарекли Кэтрин; но он никогда не звал ее полным именем, как никогда не сокращал имя первой Кэтрин – вероятно, потому, что эдакая привычка водилась за Хитклиффом. Маленькая же неизменно была Кэти; так Эдгар обозначал различье между нею и матерью, но и общность с оной, и его любовь к дочери рождалась больше из любви к матери, нежели из собственного отцовства.
Я тогда все сравнивала его с Хиндли Эрншо да гадала, как объяснить удовлетворительно, отчего они вели себя противоположным манером в схожих обстоятельствах. Оба любящие мужья, оба привязаны к детям; я не постигала, отчего оба не ступили на один путь, добра либо зла. Но, рассуждала я, Хиндли, хоть и казался сильным и умным, выказался, увы, дурным и слабым. Едва судно его налетело на мель, капитан оставил мостик, а команду, что и не пыталась даже спастись от потопленья, охватили смятение да мятежи, и бессчастному судну не осталось ни капли надежды. Линтон же, напротив, явил подлинную доблесть верной и преданной души: он доверился Господу, и Господь утешил его. Один питал надежду, другой отчаялся; оба сами избрали свою судьбу и по праву обречены были нести ее бремя. Но вы, господин Локвуд, моих назиданий слушать не хотите; о событьях вы уж судите сами, вы на то способны не хуже меня, или же вам так мстится, а это все одно. Эрншо постиг конец, коего и следовало ожидать; завершилось все вскоре после кончины его сестры, едва ли полгода миновало. До нас в Усаде так и не дошло ясных сведений о том, как он жил перед смертью; я узнала то, что знаю, лишь придя пособить с устройством похорон. Моему хозяину весть принес господин Кеннет.
«Ну-с, Нелли, – промолвил он, верхом въехав к нам на двор однажды утром; час был чересчур ранний, и я не заподозрила дурных новостей сей же миг, – настал черед плакать нам с тобою. Как думаешь, кто от нас нынче улизнул?»
«Кто?» – всполошилась я.
«Так ты угадай! – отвечал он, спешившись и накинув поводья на крюк у двери. – И приготовь уголок передника; уж он тебе сгодится».
«Не господин же Хитклифф!» – вскричала я.
«Что?! а ты бы стала по нему плакать? – переспросил доктор. – Нет, Хитклифф – парень крепкий; он нынче попросту расцвел. Я только что от него. Лишившись лучшей своей половины, он полнеет не по дням, а по часам».
«Так кто тогда, господин Кеннет?» – досадливо спросила я.
«Хиндли Эрншо! – сказал он. – Хиндли, тебе давний дружок, а мне – злой на язык приятель; впрочем, на мой вкус, он давненько уж спятил. Ну вот! Я же говорил: будем слезы проливать. Веселей! Он помер, не изменив себе: напился по-королевски. Бедняга! Жалко его, конечно. Хочешь не хочешь, а заскучаешь о старом товарище, пускай он и безобразничал так, что во сне не приснится, да и плутовал со мною не раз. Ему же еле минуло двадцать семь; вы с ним однолетки – кто б мог подумать, что родились одним годом?»