Признаться, этот удар подкосил меня сильнее, чем потрясение от смерти госпожи Линтон, – стародавние друзья не отпускают мое сердце; я сидела на крыльце и рыдала, точно о кровной родне, и желала, чтоб господин Кеннет послал доложить о себе хозяину кого другого из слуг. Я невольно размышляла, все ли в этом деле чисто. Что ни делала, никак не могла отмахнуться от этой мысли, и до того она была неподатлива да утомительна, что я решила испросить дозволенья пойти в Громотевичную Гору и помочь с последним долгом умершему. Господин Линтон согласился с превеликой неохотою, но я красноречиво взмолилась за человека, что лежал там один-одинешенек; и прибавила, что прежний хозяин и названый брат на услуги мои имеет прав не меньше, нежели хозяин нынешний. В придачу я напомнила ему, что малолетний Хэртон – племянник его жены, а коли родни более близкого свойства у ребенка нет, ему, Эдгару, надобно стать Хэртону опекуном; и еще надобно разузнать, как обстоят дела с имуществом, и об интересах своего шурина позаботиться. Господин Линтон был тогда не расположен заниматься эдакими вещами, но велел мне поговорить с его поверенным и в конце концов отпустил. Поверенный его был и поверенным Эрншо; я зашла в деревню и попросила его меня сопроводить. Поверенный покачал головой и посоветовал Хитклиффа не трогать – мол, ежели вскроется правда, Хэртон, пожалуй, пойдет побираться.
«Его отец умер в долгах, – сказал поверенный, – все имущество заложено, и у прямого наследника одна надежда – что ему выпадет случай расположить к себе кредитора, дабы тот выказал ему снисходительность».
Придя в Громотевичную Гору, я объяснилась – так и так, хочу проследить, чтобы все устроилось пристойно, – и весьма огорченного Джозефа мое присутствие порадовало. Господин Хитклифф сказал, что не постигает, на что я тут сдалась, но я могу остаться и устроить похороны, ежели мне угодно.
«По праву, – заметил он, – тело этого болвана следует без церемоний похоронить на перекрестке. Я вечор оставил его на десять минут, и он успел запереть за мною все двери до одной и ночь напролет напивался до смерти, нарочно! Мы взломали дверь поутру, как заслышали тут лошадиный храп, – а он лежит на конике: хоть освежуй его, хоть оскальпируй – не проснется. Я послал за Кеннетом, и тот приехал, да не успел – скотина уже обернулась падалью; он стал мертв, и холоден, и окоченел – сама понимаешь, суетиться уже не было проку!»
Старый слуга подтвердил его слова, однако пробубнил:
«Унше б ему было самому за дохтуром пойтить! Я-то б за хозяем унше присмотрел – ничогой он был не мертвый, када я ушел, от вобще не упокойник!»
Я потребовала достойных похорон. Господин Хитклифф сказал, что и тут я могу поступать, как мне вздумается, да только пускай я не забываю, что за все из своего кармана платит он. Держался он сурово и небрежно, не выказывал ни радости, ни печали – скорей уж черствое удовлетворенье успешно выполненной тяжкой работой. Раз я мельком заметила в его лице эдакое даже ликованье – это когда тело выносили. Ему хватило лицемерия скорбно идти за гробом, а прежде чем шагнуть за дверь с Хэртоном, он поставил несчастного на стол и с необычайным смаком прошептал: «А теперь, мальчонка, ты мой! Вот и поглядим, равно ли искорежит один и тот же ветер два разных древа!» Ничего не подозревающее дитя выслушало эту речь с удовольствием, подергало Хитклиффа за бороду и погладило по щеке; я же прозрела смысл и досадливо заметила: «Мальчик должен пойти со мною в Скворечный Усад, сэр. Вот уж кто в этом мире точно не ваш!»
«Это Линтон так говорит?» – осведомился Хитклифф.
«Разумеется – и мне велено ребенка забрать», – отвечала я.
«Что ж, – промолвил негодяй, – сию минуту мы спорить не станем, однако на меня напала охота попробовать себя в воспитании молодняка; ты уж намекни хозяину, что если у меня отнимут это дитя, придется мне заменить его своим. Не обещаю, что не стану бороться за Хэртона; однако своего непременно верну! Так и передай хозяину, не забудь».
Намека хватило – наши руки были связаны. Вернувшись, я передала суть Хитклиффовых слов, и Эдгар Линтон, и без того не питавший живого интереса к предмету, больше о вмешательстве не заговаривал. Да и, как ни крути, едва ли вышел бы толк.
Отныне гость стал в Громотевичной Горе хозяином; он прибрал к рукам всё и доказал поверенному – а тот, в свою очередь, господину Линтону, – что Эрншо заложил свои земли до последнего ярда под средства на свою страсть к азартным играм, а кредитором по закладной выступал он, Хитклифф. И таким вот манером Хэртон, коему быть бы нынче в округе первым джентльменом, очутился в беспросветной зависимости от закоренелого отцовского недруга, живет в собственном доме прислугою, даже не получая жалованья, и решительно не в состоянии поправить свои дела, ибо одинок и не подозревает, как его провели.
Глава XVIII
Двенадцать годков, что последовали за теми тягостными днями, продолжала свою повесть госпожа Дин, были счастливейшими в моей жизни; и покуда они текли, наша юная госпожа не приносила мне невзгод страшнее пустяковых болезней, кои принуждена была терпеть вместе со всеми детьми, богатыми и бедными равно. В остальном же, прожив первые полгода, она взялась расти, что твоя лиственница, и выучилась ходить и лопотать по-своему, не успели над прахом госпожи Линтон во второй раз зацвести пустоши. Эта обворожительная малышка вернула солнце в опустевший дом: лицом подлинная красавица, с прекрасными темными глазами Эрншо, но бледной кожей и мелкими чертами Линтонов и с их желтыми кудрями. Была она резва, но не груба, а в придачу наделена сердцем, кое способно было любить непомерно глубоко и чутко. Эта способность к сильным привязанностям напоминала ее мать, и однако дочь на нее не походила: умела быть мягкой и кроткой, точно голубица, говорила тихо и смотрела задумчиво; не впадала в ярость, сердясь, и не свирепела, любя, но любила крепко и нежно. Впрочем, надо признать, что достоинства ее оттенялись изъянами. Склонность дерзить, к примеру, и своеволие, что неизменно заводится у всякого избалованного ребенка, будь он благонравен или строптив. Ежели слуга ее раздосадует, только и слышалось: «Вот папе скажу!» А ежели тот упрекал ее хоть взглядом, у нее, можно подумать, сердечко разбивалось; не припомню, чтобы отец за всю жизнь одно суровое слово ей сказал. Все ее образованье он взял на себя и превратил в забаву. По счастью, была она любознательна, смышлена и ученицей обернулась способной – училась быстро и увлеченно, делая честь его преподаванию.
До тринадцати лет ни единого разу она не ступала одна за границу парка. Господин Линтон уводил ее на милю или около того, но лишь изредка; а больше никому не доверял. Слово «Гиммертон» для ее слуха было эфемерным; церковь – единственным зданьем, куда она приближалась или заходила, не считая собственного дома. Громотевичная Гора и господин Хитклифф для нее не существовали; она жила совершенной затворницей и, по всему судя, была совершенно же довольна. Порою, впрочем, озирая округу из окна детской, она говорила:
«Эллен, а когда мне можно подняться на вершины тех холмов? Что там за ними – море?»
«Нет, госпожа Кэти, – отвечала я, – там тоже холмы, в точности как эти».
«А если встать под этими золотистыми утесами – они тогда какие?» – однажды спросила она.
Отвесный обрыв Пенистонских скал сильней всего притягивал ее взгляд, особенно когда заходящее солнце освещало его и вершины в вышине, а весь прочий пейзаж погружался в тень. Я объяснила, что это попросту каменные глыбы – в расселинах едва ли хватит земли, дабы напитать корявое деревце.
«А почему они так долго сияют, когда здесь уже вечер?» – не отступала она.
«Потому что они гораздо выше нас, – объяснила я. – На них не заберешься – слишком высоки и круты. Зимою морозы приходят туда прежде нашего; а в разгар лета я находила снег вон под той черной расселиной на северо-востоке!»
«А, так ты там бывала! – возликовала она. – И я, значит, тоже пойду, когда стану взрослой женщиной. А папа ходил, Эллен?»
«Папа вам скажет, госпожа, – поспешно ответила я, – что смотреть там не на что. Пустоши, где вы с ним гуляете, гораздо приятнее, а красивее Скворечного парка ничего в мире нет».
«Но парк я знаю, а их не знаю, – пробормотала она себе под нос. – Вот будет прекрасно – оглядеться, стоя над самым высоким обрывом; моя пони Минни однажды меня туда отвезет».
Раз служанка помянула Пещеру Фей, и Кэти так возжаждала туда попасть, что чуть умом не повредилась; вконец измучила господина Линтона, и тот обещал свозить ее, когда она подрастет. Но юная госпожа Кэти лета свои отсчитывала месяцами, и вопрос: «А теперь я уже взрослая? Можно мне на Пенистонские скалы?» – не сходил с ее уст. Дорога туда лежала вблизи от Громотевичной Горы. Эдгару не хватало духу по ней проехать, и посему ответ был столь же неизменен: «Пока еще нет, голубушка; пока еще нет».
Я говорила, что госпожа Хитклифф, оставив мужа, прожила еще лет двенадцать. Род ее отличался телесной хрупкостью; и ей, и Эдгару недоставало крепкого здоровья, обыкновенного для наших мест. Не берусь сказать, что за недуг ее уморил, но, думается мне, оба они умерли от одной болезни, какой-то лихорадки, что зарождалась медленно, но была неизлечима и под конец снедала их стремительно. Изабелла написала брату – сообщила, чем, вероятно, завершится ее четырехмесячное недомоганье, и попросила его приехать, ежели возможно, ибо ей надлежит уладить немало дел, она желает попрощаться и благополучно передать Линтона на дядино попечение. Надеялась она, что Линтон останется с Эдгаром, как оставался с нею, и с легкостью себе внушила, что отец ребенка не желает взваливать на себя бремя его содержания и воспитания. В ответ на ее мольбу хозяин мой не колебался ни минуты; неохотно покидая дом ради обиходных визитов, он мигом полетел на сестрин зов, в свое отсутствие поручив Кэтрин моему особому попечению и не раз заказав дочери выходить из парка – не хотел ее выпускать даже под моим приглядом.