Не было его три недели. День-другой подопечная моя посидела в уголке библиотеки и погрустила, не в силах ни читать, ни играть, и в тихом этом расположении духа беспокойства мне не доставляла; но затем настала пора досадливой капризной скуки; я же была уже слишком взрослая, бегать да прыгать ради ее потехи не могла, а посему измыслила ей способ развлекаться самой. Я отсылала ее странствовать по угодьям, когда пешком, а когда и на пони, а по возвращении терпеливо выслушивала повесть обо всех ее подлинных и воображаемых приключеньях.
Лето стояло в разгаре, и Кэти так пристрастилась к этим одиноким блужданьям, что нередко ухитрялась гулять с завтрака до самого чая, а потом весь вечер посвящала фантастическим своим сказаньям. Я не боялась, что она преступит границы: ворота мы обыкновенно запирали, и я полагала, что она едва ли отважится шагнуть наружу, стой они даже открытыми нараспашку. Увы, так я думала напрасно. Как-то поутру, в восемь, Кэтрин пришла и объявила, что нынче она арабский купец, с караваном отправится через Пустыню и надо обильно снабдить провиантом ее и животных – лошадь и трех верблюдов, коих изображали пони и пара пойнтеров. Я снарядила угощенье, сложила в корзину и приторочила к седлу; Кэти же, от июльского солнца защитившись широкополою шляпой и газовой вуалью, запрыгнула в седло легко, точно эльф, и удалилась рысью, весело хохоча, насмехаясь над опасливым моим советом не пускать лошадь галопом и возвратиться пораньше. К чаю озорница не явилась. Вернулся один путник – борзая, собака старая и к трудам несклонная; но ни Кэти, ни пони, ни пойнтеров нигде было не видать; я послала разведчиков по одной тропе, по другой, а затем отправилась на поиски и сама. У полевой изгороди на окраине угодий работал батрак. Я спросила его, не встречалась ли ему наша юная госпожа.
«Утром видал, – ответил он. – Велела срезать ей ореховый прут, на пони своем гэллоуэйском скакнула через забор вон там, где пониже, пустилась в галоп – только я ее и видел».
Сами понимаете, каково мне было услыхать такие вести. Я тотчас решила, что она, должно быть, направилась прямиком к Пенистонским скалам. «Что же с ней станется?!» – воскликнула я, протиснулась в дыру, которую заделывал батрак, и зашагала к большаку. Шла я – все одно что взапуски на пари бежала, милю за милей, покуда за поворотом не показалась Громотевичная Гора; но не вблизи, ни вдалеке я не видела Кэтрин. Скалы лежат в полутора милях за поместьем господина Хитклиффа, а оттуда до Усада еще четыре мили, и я уж боялась, что до ночного темна прийти не успею. «А вдруг она поскользнется, карабкаясь по скалам, – размышляла я, – и убьется или кости себе переломает?» Тревога моя была поистине мучительна, и попервоначалу я вздохнула с радостным облегченьем, когда, пробегая мимо фермы, увидела, что под окном лежит Чарли, наш самый свирепый пойнтер, с распухшей башкой и окровавленным ухом. Я открыла калитку, кинулась к двери и в нее забарабанила. Открыла мне знакомая женщина, из Гиммертона: после смерти господина Эрншо ее наняли служанкой.
«А, – сказала она, – хозяйку малую потеряли? Не пугайтесь, она тут цела-невредима; но токмо я рада, что не хозяйн пришел».
«Так его дома нет?» – пропыхтела я, совсем задохнувшись от быстрой ходьбы и испуга.
«Не, нету, – отвечала она. – Ни его нету, ни Джозефа, и еще с час, пожалуй, не повертаются, а то и больше. Заходите, переведите дух».
Я вошла и увидела, что блудная моя овечка сидит у камина, раскачиваясь в креслице, где в детские годы качалась ее мать. Шляпа ее висела на стене, и Кэти чувствовала себя как дома: в невероятном оживлении смеялась и болтала с Хэртоном – кой дорос до восемнадцати годков и стал крупным и сильным парнем, – а тот таращился на нее с немалым любопытством и изумленьем, ничего толком не разумея в потоке замечаний и вопросов, что не уставали слетать с ее языка.
«Замечательно, госпожа! – вскричала я, под сердитой гримасою пряча радость. – Покуда ваш папа не вернется, больше никуда не поедете. Я вас за порог не выпущу, озорная вы девчонка!»
«Ага, Эллен! – весело вскричала она, вскочила и кинулась мне навстречу. – Я сегодня такую историю тебе расскажу! но ты меня раскусила. А ты здесь бывала прежде?»
«Ну-ка шляпу на голову сию секунду и живо домой, – ответила я. – Вы меня страшно огорчили, госпожа Кэти; вы поступили очень дурно! И нечего губы надувать и слезы лить; это меня не утешит – я всю округу обегала, покуда вас искала. Подумать только, господин Линтон велел мне вас из Усада не выпускать, а вы взяли и эдак улизнули! Вот вы какая хитрая лиса! Ни одному вашему слову больше веры нет!»
«Что я такого сделала? – прорыдала она, мгновенно пав духом. – Папа мне ничего подобного не велел; он меня не заругает, Эллен, – он-то никогда не сердится, злишься ты одна!»
«Ну-ка подите сюда, – повторила я. – Я вам ленту подвяжу. И давайте-ка без капризов. Как же вам не стыдно-то! Тринадцать лет – а всё как младенец несмышленый!»
Последнее восклицанье побуждено было тем, что Кэти отпихнула шляпу и отступила к каминной полке, от меня подальше.
«Ну полно, – встряла служанка, – не ругайте девочку, госпожа Дин. Это мы ее зазвали – она-то бы дальше поскакала, все боялась, что вы напугаетесь. Хэртон предлагал поехать с нею, да и я ему сказала, что это верно будет: дорога-то по холмам глухая».
В протяжении этих дебатов Хэртон стоял, сунув руки в карманы, и смущался открыть рот; похоже было, впрочем, что моему вторжению он не рад.
«Сколько мне еще ждать? – продолжала я, не обращая внимания на служанкино вмешательство. – Стемнеет уж через десять минут. Где пони, госпожа Кэти? И где Феникс? Я вас тут брошу одну, ежели не поторопитесь; и тогда поступайте как знаете».
«Пони во дворе, – отвечала она, – а Феникс вон там заперт. Его покусали, и Чарли тоже. Я хотела всё тебе рассказать; но раз ты не в духе, ты тогда меня слушать не заслужила».
Я подобрала шляпу и приблизилась, дабы водрузить ее на законное место; Кэти же, уразумев, что обитатели дома на ее стороне, заскакала по комнате; я бросилась ее ловить, а она мышкой шныряла вокруг мебели, и поверх, и под мебелью, и бегать за нею сделалось нелепо. Хэртон и служанка хохотали, а она засмеялась вместе с ними и стала нахальничать еще пуще, покуда я не вскричала в великой досаде: «Знаете что, госпожа Кэти? Кабы вы знали, чей это дом, вы бы только рады были отсюда удрать».
«Дом же твоего отца, да?» – спросила она, взглянув на Хэртона.
«Не», – отвечал тот, потупив глаза и застенчиво вспыхнув.
Ее взгляд в упор был ему нестерпим, хотя на него смотрели его же глаза.
«А чей тогда – твоего хозяина?» – спросила она.
Он покраснел гуще, но уже с иным чувством, буркнул проклятие и отвернулся.
«А кто его хозяин? – продолжала докучливая девчонка, обращаясь ко мне. – Он говорит “наш дом” и “наши люди”. Я думала, он сын владельца. И он ни разу не сказал “госпожа” – а он ведь должен, да? Раз он слуга?»
Хэртон от этих детских речей стал чернее тучи. Я молча встряхнула свою допросчицу и все-таки умудрилась снарядить ее в обратную дорогу.
«Ну-ка приведи мою лошадь, – сказала она, обращаясь к неузнанному своему кузену, точно к конюху из Усада. – И можешь пойти со мной. Я хочу посмотреть, где из болот торчит гоблин-охотник, и послушать про ольфов, как ты их называешь; только поторопись! Ну что такое? Приведи пони, я сказала».
«Да будь ты проклята – не хватало еще тебе прислуживать!» – проворчал юноша.
«Будь я что?» – удивилась Кэтрин.
«Проклята, нахальная ты ведьма!» – отвечал он.
«Вот видите, госпожа Кэти! в славное общество вы угодили, – вмешалась я. – Нечего сказать, хорошо ты обращаешься к юной леди! Умоляю, не спорьте с ним. Пойдемте сами поищем Минни и уберемся отсюда».
«Но, Эллен, – застыв в изумлении, возразила она, – он же посмел так со мной разговаривать? А его разве не надо заставить сделать, что я велела? Ах ты злюка, вот я папе нажалуюсь, что ты сказал. Ну?»
Хэртон, по видимости, угрозы не прочувствовал, и на глаза Кэти навернулись слезы негодования. «Тогда ты приведи пони, – закричала она служанке, – и выпусти мою собаку сию секунду!»
«Вы полегче, госпожа, – отвечала та, – коли будете вежливой, с вас не убудет. Господин Хэртон, хоть и не сын хозяину, однако же вам двоюродный; а меня не нанимали вам прислуживать».
«Вот это – мой двоюродный брат!» – презрительно рассмеялась Кэтрин.
«То-то и оно», – отвечала ее укорительница.
«Ой, Эллен! пусть они так не говорят, – в великом расстройстве упорствовала Кэти. – Папа поехал за моим двоюродным братом в Лондон, мой кузен – сын джентльмена. Чтобы мой…» – И тут она осеклась и разрыдалась в голос, огорчившись одной мыслью о том, что у нее в родственниках эдакий деревенщина.
«Ну тише, тише! – прошептала я. – Кузены у людей бывают разные, госпожа Кэти, и людям от того хуже не становится; зато, ежели кузены неприятные или дурные, можно с ними не дружить».
«Он… он мне не кузен, Эллен!» – сказала она, из рассуждений почерпнув новое горе, и кинулась мне в объятья – спасаться от эдакой мысли.
Я шибко рассердилась и на нее, и на служанку за взаимные их откровенья, ибо не сомневалась, что о грядущем возвращении Линтона поведано будет господину Хитклиффу, и равно была уверена, что по приезде отца Кэтрин первым делом испросит объяснений касательно известия о неотесанной родне. Хэртон уже успел позабыть, как возмутился тем, что его сочли слугою, а слезы Кэти его, похоже, тронули; он подвел пони к двери, а затем, дабы умилостивить гостью, достал из собачни крепкого кривоногого щенка терьера, вложил ей в руку и утешил – дескать, уймись! я ж ничего такого не хотел. Прервав свои ламентации, моя госпожа смерила его взглядом, полным трепета пополам с ужасом, и вновь заголосила.
Я едва сдерживала улыбку, видя эдакую антипатию к бедному парню; тот был хорошо сложен и силен, приятен лицом, крепок и здоров, но облачен в наряд, сообразный повседневной его работе на ферме и блужданьям по пустошам в поисках кроликов и прочей дичи. И все же я как будто различала в его чертах ум, коим обладатель его превосходил своего отца. Добро, конечно, теряется в зарослях сорняков, чье зловонье гораздо превосходит беспризорный их рост; и все-таки ясны свидетельства богатой почвы, что в иных, благоприятных обстоятельствах дала бы пышные всходы. Господин Хитклифф, думается мне, физической пагубы Хэртону не причинял, ибо тот обладал бесстрашной натурой, не соблазнявшей мучителя к подобному угнетенью, – не было в Хэртоне робкой чувствительности, коя в глазах Хитклиффа придала бы издевательствам пикантности. Должно быть, злоба побуждала сего последнего превратить мальчика в сиволапого скота: того никогда не учили читать и писать, никогда не ругали ни за какие дурные привычки, не вызывавшие у опекуна досады; никогда ни на шажок не подводили к добродетели и ни единым наставленьем не отвращали от порока. И, по слухам, к его падению немало приложил руку Джозеф, коего узколобое пристрастье побуждало льстить ребенку и