ласкать его потому лишь, что ребенок тот – глава старой семьи. Детьми он винил Кэтрин Эрншо и Хитклиффа за то, что выводят хозяина из терпения и своей, как он говаривал, «неключимостью» толкают искать утешенья в бутылке; ныне же все бремя вины за Хэртоновы изъяны Джозеф возлагал на узурпатора Хэртоновой собственности. Ежели парнишка ругался, Джозеф его не поправлял и не журил, как бы негоже тот себя ни вел. Джозеф, похоже, испытывал удовлетворенье от того, что ребенок способен на любые гадости; он дозволял парнишке катиться в пропасть, обречь душу на погибель, однако полагал, что ответ за это понесет Хитклифф. Кровь Хэртона непременно будет на его руках; и в сем Джозеф черпал неизмеримое утешение. Он научил Хэртона гордиться именем и происхожденьем; он, кабы посмел, внушил бы ему ненависть к нынешнему владельцу Громотевичной Горы, но страшился Хитклиффа, точно гостя какого потустороннего, и изъявления чувств к нему ограничивал инсинуациями себе под нос и обличеньями с глазу на глаз. Я не утверждаю, будто мне близко знаком образ жизни, царившей в те дни в Громотевичной Горе; я говорю лишь то, что слыхала, ибо мало что видела сама. Деревенские уверяли, что господин Хитклифф – человек окаянный, а съемщикам своим – жестокий и суровый землевладелец; однако дом под женским водительством вновь наполнился стародавним уютом, и мятежные сцены, обычное дело во времена Хиндли, в стенах его более не разыгрывались. Хозяин был до того угрюм, что не искал людского общества, ни доброго, ни дурного; он и посейчас таков.
Впрочем, история-то моя застопорилась. Госпожа Кэти отвергла искупление терьером и потребовала собственных собак, Чарли и Феникса. Те приковыляли, хромая и повесив головы, и мы отправились домой – все как на подбор, увы, потрепанные. Я так и не вызнала, как моя маленькая госпожа провела день, – вот разве что, как я и догадывалась, целью ее паломничества были Пенистонские скалы, она без приключений добралась до ворот фермы, и тут нечаянно вышел Хэртон с псовой свитою, и эти псы атаковали караван Кэти. Случилась жаркая битва, затем владельцам удалось разнять собак; так и состоялось знакомство. Кэтрин рассказала Хэртону, кто она такая и куда направляется, и попросила указать ей дорогу, а под конец выманила обещанье проводить ее. Он открыл ей тайны Пещеры Фей и двух десятков других диковинных мест. Но, поскольку я была в опале, описанья интересных предметов, кои она видела, я не удостоилась. Я, однако, пришла к выводу, что проводник ее числился в фаворитах, покуда Кэти не задела его чувств, назвав слугою, а Хитклиффова экономка не задела ее чувств, назначив Хэртона ей в кузены. Слова, коими он ее наградил, больно терзали ей сердце; ее, кто для всех в Усаде была «миленькой», и «голубушкой», и «королевной», и «ангелочком», так возмутительно оскорбил чужак! Она этого никак не могла уразуметь, и я приложила немало трудов, добиваясь от нее обещанья не жаловаться на эдакую несправедливость отцу. Я растолковала, что тот вообще недолюбливает всех обитателей Громотевичной Горы и страшно расстроится, узнав, что дочь там побывала; но хуже всего, твердила я, что, открой она, как я ослушалась приказов хозяина, он, наверное, разозлится, и мне придется уйти, а с этим Кэти смириться не могла: она дала слово и держала его ради меня. Все-таки она была чудесная девочка.
Глава XIX
О возвращении моего хозяина возвестило письмо с черною рамкой. Изабелла умерла, и он писал мне, что дочери его надлежит блюсти траур, а к приезду юного племянника надобно приготовить комнату и все прочее. Кэтрин, от радости без ума, предвкушала возвращение отца и питала весьма духоподъемные надежды на бесчисленные достоинства «настоящего» своего двоюродного брата. Настал вечер их приезда. С раннего утра Кэтрин трудилась как пчелка, устраивая свои мелкие дела; теперь же, нарядившись в новое черное платьице – бедняжка! тетина смерть не наложила на нее различимого отпечатка скорби, – она понудила меня, докучая беспрестанно, пройти с нею по угодьям и встретить путников.
«Линтон всего полугодом моложе меня, – щебетала она, пока мы неспешно шагали по мшистым пригоркам и низинам под сенью дерев. – Можно будет с ним играть – как хорошо! Тетя Изабелла присылала папе красивый локон; у Линтона волосы светлее моего – скорее льняные и такие же тонкие. Я этот локон бережно храню в стеклянной шкатулочке; я часто думала – вот была бы радость увидеть владельца. Ой! я так счастлива – и папа, милый-милый папа! Давай, Эллен, бежим! ну же, побежали!»
Она убежала, и вернулась, и вновь убежала, и так не раз и не два, покуда здравые мои шаги не достигли ворот; там же она воссела на травянистую обочину у дорожки и попыталась терпеливо ждать, однако не преуспела – ей не сиделось ни минутки.
«Как они долго! – сетовала она. – Ой, я вижу пыль на дороге – едут! Нет! Ну когда же? А можно мы чуточку пройдем – полмили, Эллен, всего полмилечки! Скажи да – вон до того березняка на повороте!»
Я решительно отказывалась. В конце концов неопределенность рассеялась: показался экипаж. Госпожа Кэти взвизгнула и раскинула руки, едва рассмотрела отцово лицо за окошком. Эдгар вышел, нетерпеньем почти не уступая ей; и немало времени миновало, прежде чем они опамятовались и вспомнили об остальных. Покуда они ласкали друг друга, я заглянула в экипаж – как там Линтон. Тот спал в уголке, завернувшись в теплый, подбитый мехом плащ, словно на дворе стояла зима. Бледный, хрупкий, изнеженный мальчик, как будто младший братик моего хозяина – до того похож; да только в облике его сквозила болезненная капризность, коей Эдгар Линтон никогда не обладал. Сей последний заметил, что я смотрю, и, пожав мне руку, посоветовал прикрыть дверцу и не трогать ребенка: путешествие его утомило. Кэти жаждала взглянуть одним глазком, но отец позвал ее, и они вместе зашагали по парку, а я поспешила наперед предупредить слуг.
«Послушай меня, голубушка, – сказал господин Линтон дочери, когда они остановились у парадного крыльца. – Твой кузен силой и жизнерадостностью уступает тебе, и он, не забывай, совсем недавно потерял мать; посему не жди, что он тотчас примется играть и бегать с тобою. И с разговорами к нему особо не приставай; пусть он хотя бы нынешний вечер проведет в тишине, договорились?»
«Да-да, папа, – отвечала Кэтрин, – но я хочу на него посмотреть; он ни разу даже не выглянул».
Экипаж остановился, дядя пробудил спящего и поставил на землю.
«Это твоя кузина Кэти, Линтон, – сказал он, соединяя их ладошки. – Она тебя уже любит; будь добр не огорчать ее нынче слезами. Постарайся взбодриться; путешествие закончилось, никаких больше дел у тебя нет – только отдыхай и развлекайся как душе угодно».
«Тогда я хочу в постель», – отвечал мальчик, шарахнувшись от приветствия Кэтрин, и пальцами стер слезы, выступившие на глаза.
«Пойдемте, миленький, пойдемте, вот умница, – зашептала я, заводя его в дом. – А то и она из-за вас расплачется – посмотрите, как ей вас жалко!»
Не берусь сказать, вправду ли кузина жалела его, но лицо ее тоже погрустнело, и она прижалась к отцу. Все трое вошли и по лестнице направились в библиотеку, где уже подан был чай. Я сняла с Линтона шапку и плащ и усадила на стул за столом; мальчик сейчас же заплакал вновь. Хозяин мой осведомился, в чем дело.
«Я на стуле не могу сидеть», – прорыдал тот.
«Тогда сядь на диван, и Эллен даст тебе чаю», – терпеливо ответствовал его дядя.
За время путешествия нервный и болезный подопечный немало его утомил, сомнений у меня не было. Линтон потихоньку утихомирился и лег. Кэти подтащила пуф, взяла чашку и подсела к кузену. Попервоначалу сидела молча, но сие не могло длиться долго; младшего кузена она уже определила себе любимой игрушкой и отступаться не желала; принялась гладить его кудри, целовать в щеку и поить чаем из своего блюдечка, как маленького. Был он немногим лучше маленького, так что ему понравилось: он вытер глаза и просиял слабой улыбкой.
«Ну, с ним все будет хорошо, – заметил мне хозяин, с минуту понаблюдав. – Все будет хорошо, если мы его сохраним, Эллен. Общество сверстницы вскоре его оживит; он пожелает окрепнуть – и тем окрепнет».
«Вот-вот, если сохраним», – подумала я, и мною овладели жестокие опасенья, что надежда на то слаба. Но как этому неженке выжить в Громотевичной Горе? С отцом да Хэртоном за друзей и учителей? Сомненья наши разрешились быстро – даже раньше, чем я ожидала. Я отвела детей наверх после чая, проследила, чтоб Линтон уснул – иначе он меня от себя не отпускал, – сошла вниз, у стола в передней зажигала свечу для спальни господина Эдгара, и тут из кухни вышла служанка и объявила, что под дверью у нас Джозеф, слуга господина Хитклиффа, и он желает переговорить с хозяином.
«Я сначала спрошу, чего ему надо, – сказала я, немало затрепетав. – Шибко неудачный час он выбрал, чтоб обеспокоить людей после долгого странствия. Едва ли хозяин его примет».
Пока я это говорила, Джозеф миновал кухню и как раз выступил в переднюю. Облачен он был по-воскресному, лицо сложил в самую что ни на есть ханжескую и кислую мину и, в одной руке держа шляпу, а в другой трость, заскреб подошвами по коврику.
«Добрый вечер, Джозеф, – холодно сказала я. – Что тебя нынче привело к нам?»
«Мне с хозяем Линтоном побакулить», – отвечал он, пренебрежительно от меня отмахиваясь.
«Господин Линтон ложится в постель; ежели не хочешь сказать ничего важного, он с тобою говорить не станет, – продолжала я. – Посиди пока там и передай свое послание мне».
«А де евойная спальница?» – не отступил Джозеф, озирая череду закрытых дверей.
Уразумев, что на мое посредничество он не согласен, я неохотно поднялась в библиотеку, объявила неурочного гостя и посоветовала отослать его до завтра. Сего порученья господин Линтон мне дать не успел: Джозеф взобрался по лестнице за мною по пятам, вломился в библиотеку, воздвигся у дальнего края стола, кулаками сжимая набалдашник трости, и заговорил, повысив тон, словно ожидал противленья: