он, когда оба удалились, – мой сын – будущий владелец вашего дома, и я бы не хотел, чтоб он помер, пока наверняка не стану его наследником. А кроме того, он мой, и я хочу восторжествовать, узрев, как мой потомок по справедливости царит в их поместьях; как мое дитя нанимает их детей пахать землю их отцов за жалованье. Вот и все соображенья, что понудят меня терпеть этого щенка; я презираю его лично и ненавижу за те воспоминанья, что он пробуждает! Но соображений этих довольно: со мною он будет цел и невредим, и заботиться о нем станут не хуже, чем твой хозяин заботится о своих подопечных. Я красиво обставил ему комнату наверху; я нанял учителя, что будет трижды в неделю приходить сюда за двадцать миль и наставлять его в том, к чему потянется его душа. Я велел Хэртону его слушаться; собственно, я все устроил так, чтобы он остался джентльменом и аристократом выше своего окруженья. Жалко, впрочем, что он столь мало заслуживает моих стараний; пожелай я хоть какого счастья в мире, я возмечтал бы узреть в своем сыне достойный объект гордости, а этот немощный негодный нытик горько меня разочаровал!»
Пока он вещал, вернулся Джозеф с миской молочной каши и поставил ее перед Линтоном; тот, в отвращении скривившись, повозил ложкой в неприглядном месиве и объявил, что есть это не может. Я видела, что Джозеф вполне разделяет хозяйское презрение к ребенку; впрочем, слуге-то полагалось таить свои чувства, ибо Хитклифф прямо требовал от домочадцев почитать наследника.
«Не можите есть? – переспросил Джозеф, заглянув Линтону в лицо и понизив голос, дабы не услышали. – А вот хозяй Хэртон малым ничогой боле не едал; а чогой ладно ему, то и вам ладно, я так скажу».
«Я это есть не буду! – огрызнулся Линтон. – Унеси».
Разъяренный Джозеф схватил миску и притащил нам.
«Чогой с кормежкой худо?» – вопросил он, сунув ее под нос Хитклиффу.
«Что с ней может быть худо?» – осведомился тот.
«Дак ничогой! – отвечал Джозеф. – Токмо ентот вон забалованный малой бакулит, дескать, есть не можит. Небось дак и надоть! Мамаша евойная така ж была – мы-т ей тутось до того грязные, аж негожи и пшеницу засевать ей на печево».
«Его мать при мне не поминай, – разозлился хозяин. – Принеси ему то, что он может есть, и дело с концом. Чем он обычно питается, Нелли?»
Я посоветовала кипяченое молоко и чай; экономке велели все это состряпать. Ладно, рассудила я, ребенку отцово себялюбие может и пойти на пользу. Отец уразумел, что сын слаб и обходиться с ним надобно сносно. Я утешу господина Эдгара, ознакомив его с нынешним настроеньем Хитклиффа. Не имея больше повода задерживаться, я выскользнула из дома, пока Линтон робко отбивался от ластившейся к нему дружелюбной овчарки. Однако мальчик был начеку, и провести его не удалось; едва притворив дверь, я услышала плач и лихорадочные крики:
«Не бросай меня! Я тут не хочу! Я тут не хочу!»
Затем щеколда поднялась и опустилась; выйти ему не дозволили. Я взобралась на Минни и пустила ее рысью; тем и завершилось мое краткое опекунство.
Глава XXI
Скорбные труды выпали нам в тот день с Кэти; она поднялась в великом ликовании, желая немедленно бежать к кузену, и весть о его отъезде встречена была до того страстными слезами и сетованьями, что Эдгару пришлось утешать дочь самому – уверять, что кузен вскорости вернется; хозяин, впрочем, прибавил «если мне удастся его заполучить», а на это надежды не имелось. Обещанья не очень-то умиротворили Кэти, однако время оказалось сильнее, и хотя порою она еще спрашивала отца, когда вернется Линтон, черты кузена так затуманились в ее памяти, что при следующей встрече она его и не признала.
По делам навещая Гиммертон и ненароком сталкиваясь там с экономкой Громотевичной Горы, я расспрашивала, как поживает молодой хозяин; жил-то он уединенно, почти как Кэтрин, и никто его никогда не видал. С ее слов я понимала, что здоровье у него по-прежнему слабенькое, а родню и домочадцев он изводит. Она говорила, господин Хитклифф питает к нему антипатию все сильней и глубже, хотя и тщится отчасти это скрывать; хозяину неприятен самый голос ребенка, и он не в силах высидеть с сыном в одной комнате по многу минут. Словами они обменивались редко; Линтон учил свои уроки и вечера проводил в комнатушке, назначенной салоном, или же целыми днями валялся в постели, ибо вечно у него были то кашель, то простуда, то недомоганья, то боли какие.
«Ни в жисть не встречала таких пужливых, – прибавила экономка, – да таких робостных. Коли я окошко приоткрою ввечеру, он как захныкает! Ох ты ж батюшки, какое, понимашь, смертоубивство – глоточек воздуху ночного! Посередь лета разожги ему очаг, да Джозефова трубка тютюнная ему ядовита, вынь да положь ему то конфекты, то еще какие сласти, и вечно молоко глушит, все молока ему да молока, и что за беда, коли мы зимой сами еле перебиваемся; а он в шубу закутается и сидит себе в кресле у огня, жует гренок, и вода у него на огне или чего уж он там пьет; а коли Хэртон по доброте душевной придет его позабавить – Хэртон-то у нас добродушный, хучь и неотесанный, – беспременно, как разойдутся, один ругмя ругается, другой слезы льет. Мстится мне, хозяин был бы и рад, коли Эрншо изобьет дитятку до омраку, да и сам бы его за дверь выставил, кабы знал, как дитятка себя пестовает. Однакось хозяин себя-то в соблазн не вводит: в салон ни ногой, а коли Линтон при ём каблучится, отсылает его наверх сей же миг».
Из повествованья сего я заключила, что молодой Хитклифф средь полного отсутствия состраданья растет себялюбивым и неприятным, ежели сперва и был иным, а посему интерес мой к нему угас, хотя я по-прежнему горевала о выпавшем ему жребии и жалела, что его не оставили с нами. Господин Эдгар побуждал меня вести расспросы; он, думается мне, о Линтоне вспоминал часто, готов был рисковать ради свиданья с ним и однажды велел мне поинтересоваться у экономки, ходит ли племянник в деревню. Она ответила, что в деревне тот бывал всего дважды, верхом и в обществе отца, и оба раза потом еще дня три или четыре делал вид, будто истомился необычайно. Экономка эта, ежели я верно помню, ушла спустя два года после появленья Линтона; ее сменила другая, я ее не знала; вот она-то живет в доме по сию пору.
Время в Усаде текло себе обыкновенным приятным порядком, покуда юной госпоже Кэти не минуло шестнадцать. В день ее рожденья мы не ликовали, ибо он был годовщиною смерти моей покойной госпожи. Отец Кэти неизменно проводил его один в библиотеке, а в сумерках отправлялся во двор гиммертонской церкви, где нередко оставался за полночь. Посему Кэтрин принуждена была забавлять себя сама. На то двадцатое марта выпал чудесный весенний день, и, когда отец уединился, моя юная госпожа сошла вниз при параде и объявила, что испрашивала у отца дозволенья погулять со мною на окраине пустошей, а господин Линтон ей разрешил, ежели мы не станем уходить далеко и вернемся через час.
«Так что поторопись, Эллен! – вскричала она. – Я знаю, куда хочу пойти, – туда, где обитает болотная живность; я хочу поглядеть, гнездятся ли уже птицы».
«Но это довольно далеко, – возразила я. – На окраине пустошей они не гнездятся».
«Ничего не далеко, – сказала она. – Я почти доходила туда с папой».
Я надела чепец и отправилась в путь, ничего дурного не заподозрив. Кэти бежала поперед меня, и ко мне возвращалась, и снова убегала, точно молодая борзая; и попервоначалу я немало развлекалась, слушая, как вблизи и вдали поют жаворонки, и наслаждаясь нежным теплым солнышком, и наблюдая за ней, моей любимицей и отрадой моей, чьи золотые локоны взлетали на бегу, чьи щеки румянились, как дикие розы, а глаза сияли безоблачным блаженством. Она в те дни была счастливым созданьем и ангелом. Жаль, что тем не довольствовалась.
«Ну-с, – сказала я, – и где ваша болотная живность, госпожа Кэти? Нам уже пора бы ее отыскать – ограда Скворечного парка далеко позади».
«Ой, еще чуточку – еще совсем крошечную чуточку, Эллен, – непрестанно отвечала она. – Одолей вон тот пригорок, минуй вон тот склон, и, когда перейдешь на другую сторону, я уже спугну птиц».
Но пришлось одолеть столько пригорков и миновать столько склонов, что в конце концов я притомилась и сказала, что надобно повернуть назад. Я крикнула ей – она обогнала меня намного; она же то ли не услышала, то ли не прислушалась, ибо скакала дальше, и я вынуждена была идти следом. Наконец она нырнула в лощину; и не успела я вновь ее разглядеть, она уже была двумя милями ближе к Громотевичной Горе, нежели к собственному дому; а я увидела, как ее задержали двое, и один из них – в том у меня не имелось сомнений – был сам господин Хитклифф.
Кэти поймали за разореньем или, во всяком случае, охотою на куропачьи гнезда. Гора – владенья Хитклиффа, и он теперь корил дичекрада.
«Я ничего не взяла и не нашла ничего, – отвечала ему Кэти, как раз когда подбрела я, и развела руками в доказательство своих слов. – И я не хотела их брать; но папа говорил, что здесь их много, и я думала посмотреть на яйца».
Хитклифф глянул на меня с улыбкой, не предвещавшей добра, тем самым дав понять, что упомянутое лицо знает и желает ему всяческих пакостей, а затем осведомился, кто таков будет «папа».
«Господин Линтон из Скворечного Усада, – отвечала Кэти. – Я так и подумала, что вы меня не знаете, иначе бы не говорили со мною так».
«А вы, значит, полагаете, папа ваш высокочтим и уважаем?» – саркастически осведомился Хитклифф.
«А вы-то кто? – вопросила Кэтрин, с любопытством его разглядывая. – Вот этот человек, я его уже видела – он ваш сын?»
И она указала на Хэртона, четвертого участника собранья, кой, прибавив к летам своим еще два годка, не приобрел ничегошеньки, кроме сил и мускулов; неловкость его и грубость притом не убавились.
«Госпожа Кэти, – вмешалась я, – мы гуляем уже никакой не час, а целых три. Нам взаправду пора назад».
«Нет, этот человек мне не сын, – отвечал Хитклифф, отодвинув меня. – Но сын у меня есть, и с ним вы тоже виделись прежде; вы с вашей нянькой спешите, однако мне представляется, что вам обеим не помешает передохнуть. Будьте любезны, обогните этот взгорок и зайдите в дом. Отдохнув, вы быстрее доберетесь до Усада, а примут вас радушно».