Как-то раз она заглянула в свой ящичек, и я заметила, что прежние игрушки и безделушки преобразились в сложенные листы бумаги. Любопытство и подозренья мои разыгрались; я вознамерилась глянуть на таинственные ее сокровища, и ночью, едва Кэти и хозяин удалились наверх, я поискала и быстро нашла в связке домашних ключей тот, что подошел к замку. Открыв ящичек, я вывалила его содержимое в фартук и отнесла к себе в спальню, дабы не спеша изучить. Я и без того не могла отделаться от опасений, но все одно удивилась, обнаружив обильную корреспонденцию – едва ли, пожалуй, не ежедневную – Линтона Хитклиффа, ответы на посланья, переправленные моей юной госпожой. Самые ранние были неуклюжи и кратки, но мало-помалу разрослись многословными любовными эпистолами; были они глупы, что естественно для автора в его годы, однако тут и там мне чудились штрихи, позаимствованные из более опытного источника. Порой они составляли необычайно странную мешанину тона пылкого и сухого; открывались сильным чувством и завершались вычурным жеманством, к коему прибегнул бы школьник, обращаясь к выдуманной нематерьяльной возлюбленной. Уж не знаю, приносили ли они удовлетворенье Кэти; мне-то они казались никчемным хламом. Полистав их и наконец сочтя, что насмотрелась довольно, я увязала их в платок и отложила, а опустевший ящичек заперла.
По своей привычке юная моя госпожа спозаранку сошла вниз и навестила кухню; я посмотрела, как она приблизилась к двери, едва прибыл некий мальчуган; покуда молочница ему наливала, Кэти что-то сунула в карман жакетки и что-то из кармана вынула. Я обошла сад кругом и затаилась, поджидая посланца; тот отважно сражался, защищая свою ношу, и молоко мы с ним расплескали, однако я успешно добыла эпистолу и, пригрозив серьезными последствиями, велела мальчугану дуть домой, а затем прочла нежное посланье Кэти, укрывшись под стеною. Было оно проще и красноречивее писем ее кузена; очень красивое и очень дурацкое. Я покачала головой и в раздумьях направилась в дом. В тот день дождило, отвлечься прогулками по парку Кэти не могла и, завершив утренние занятья, пошла искать утешения в ящичке. Отец ее читал за столом, а я нароком взялась трудиться над ничуть не порванной бахромою занавески и между тем неотступно наблюдала. Птица, что возвратилась к щебечущим птенцам в гнездо и нашла его в разоре, не кричала бы и не металась в отчаянии и тоске, какие прозвучали в одном-единственном «Ой!» и проступили во внезапно вытянувшемся лице моей юной госпожи. Ее отец поднял голову.
«Что такое, голубушка? Ты поранилась?» – спросил он.
Отцовские тон и взгляд уверили ее, что сокровища обнаружил не он.
«Нет, папа! – пролепетала она. – Эллен! Эллен! пойдем со мною наверх… мне нехорошо!»
Я откликнулась на ее зов и сопроводила ее прочь из библиотеки.
«Ой, Эллен! они у тебя, – заговорила она, едва мы закрылись в комнате, и упала передо мною на колени. – О, отдай их мне, и я никогда-никогда больше так не буду! Не говори папе. Ты же не говорила папе, Эллен? Скажи, что нет. Я ужасно дурно себя вела, но я больше так не поступлю!»
С великой суровостью я велела ей встать.
«Итак, – промолвила я, – госпожа Кэтрин, вы, похоже, далеко зашли; неудивительно, что вам за них стыдно! Какой же хлам вы читаете на досуге; хоть сию минуту в печать! Что, по-вашему, скажет хозяин, когда я ему покажу? Я еще не показывала, но не думайте, будто я стану хранить ваши нелепые тайны. Как же вам не стыдно! и ведь это вы начали писать такую чушь; он бы наверняка первым не додумался».
«Это не я! Не я! – прорыдала Кэти так, будто у нее разрывалось сердце. – Я ни минуточки и не думала его любить, пока…»
«Любить! – вскричала я как можно презрительнее. – Любить! Вы только послушайте ее! Не начать ли и мне рассуждать, как я люблю мельника, что приходит к нам за пшеницею раз в год! Ничего себе любовь! за две встречи в жизни вы Линтона успели повидать едва ли четыре часа! Вот вся ваша ребяческая ерунда. Я несу ее в библиотеку; поглядим, что ваш отец скажет про эдакую любовь».
Она кинулась за драгоценными своими письмами, но я подняла их над головою повыше; она засы́пала меня лихорадочными мольбами сжечь их, что угодно с ними сделать, только не показывать. Я-то больше склонна была смеяться, нежели корить – мне все это виделось девчоночьим тщеславьем, – и посему в конце концов я слегка уступила и сказала ей: «Ежели я соглашусь их сжечь, обещаете клятвенно не посылать и не получать ни единого письма, ни одной книги (я так понимаю, вы посылали ему книги), ни локона, ни кольца, ни игрушки?»
«Мы не обмениваемся игрушками!» – возмутилась Кэтрин, чье самолюбие пересилило стыд.
«Вообще ничем не обмениваться, госпожа, – сказала я. – Ежели не пообещаете, я пошла».
«Обещаю, Эллен! – закричала она, вцепившись мне в подол. – О, прошу тебя, брось их в огонь!»
Но когда я кочергой отодвинула заслонку, жертва оказалась Кэти не по силам. Она жарко взмолилась, чтоб я сохранила письмо-другое.
«Одно или два, Эллен, на память о Линтоне!»
Я развязала платок, принялась швырять листы в огонь, и в очаге взвилось пламя.
«Я сохраню хоть одно, жестокая ты мерзавка!» – возопила Кэти, сунула руку в очаг и, не жалея пальцев, выдернула какие-то недогоревшие обрывки.
«Вот и славно – мне будет что показать папе!» – отвечала я, вытряхнула остаток обратно в платок и снова повернулась к двери.
Она бросила почерневшие клочки в очаг и знаком велела мне закончить сожженье. И сожженье свершилось; я размешала пепел и высыпала на него совок угля; Кэти же, не говоря ни слова и терзаясь нестерпимо, удалилась к себе в спальню. Я спустилась и сказала хозяину, что приступ недомоганья у юной госпожи почти миновал, но ей лучше, пожалуй, немножко полежать. От обеда она отказалась, но вышла к чаю, бледная, с красными глазами и замечательно подавленным видом. Наутро я ответила на письмо запиской, в коей сообщалось: «Молодого господина Хитклиффа просят более не слать писем юной госпоже Линтон, ибо получать их она не станет». С того дня мальчуган приходил с пустыми карманами.
Глава XXII
Подошло к концу лето, а за ним и ранняя осень; день архангела Михаила миновал, но урожай в тот год собрали поздно, и несколько наших полей еще стояли неубранными. Господин Линтон с дочерью нередко гуляли среди жнецов; когда убрали последние снопы, оба пробыли в полях до сумерек, а вечер выдался промозглым, и хозяин мой подхватил серьезную простуду, что настырно угнездилась у него в легких и не выпускала его из дому едва ли не всю зиму почти без перерыва.
Бедная Кэти, напуганная своей любовной историей, по завершении ее стала значительно грустнее и скучнее; отец же требовал, чтобы дочь меньше читала и больше гуляла. Спутника она лишилась; я почитала своим долгом по возможности самой восполнять его отсутствие, но служила негодной заменою: меж многочисленных каждодневных хлопот я могла уделять прогулкам с Кэти от силы два или три часа, а общество мое, очевидно, было менее желанно.
Как-то под вечер в октябре или начале ноября – предвечерье стояло свежее и влажное, земля и тропинки шуршали промокшей и пожухшей листвою, а холодное синее небо наполовину скрывали облака, что темно-серыми лентами стремительно налетали с запада, грозясь обильным дождем, – я попросила мою юную госпожу воздержаться от блужданий, ибо скоро наверняка польет. Она отказалась; я неохотно надела плащ и взяла зонтик, дабы сопроводить Кэти до границы парка; то была прогулка формального толка, кою она предпринимала, падая духом – а таково неизменно было ее состояние, ежели господину Эдгару хужело; сам он в том не признавался, но мы обе догадывались по молчаливости его и печальному облику. Кэти шла грустно; она теперь не бегала и не скакала, хотя пронзительный ветер и мог бы ускорить ее шаг. То и дело я краем глаза видела, как она рукою отирает щеку. Я озиралась, ища, чем бы ее развлечь. Обок от дороги возвышался каменистый склон, где, наполовину обнажив корни, шатко обосновались лещины и корявые дубы; для этих последних земля была слишком худа, а сильные ветра местами наклонили деревья почти горизонтально. Летом госпожа Кэтрин обожала лазать по этим стволам и сидеть на ветвях, раскачиваясь в двадцати футах над землею; я, восхищаясь эдакой ловкостью и светлым детским сердцем, полагала сообразным корить ее всякий раз, когда заставала на подобной высоте, но так, чтобы госпожа моя понимала: спускаться ей необязательно. С обеда до чая она лежала в своей колыбели из ветра и камня и не делала ничегошеньки, лишь сама себе распевала стародавние песенки – те, что я пела ей в детской, – или наблюдала, как птицы, ее соседушки, ищут корм и обучают молодняк летать; или возлежала просто так, прикрыв веки, то ли думала, то ли грезила, и была так счастлива, что не передать словами.
«Глядите, госпожа! – сказала я, указывая на ямку у корней корявого дерева. – Зима сюда еще не добралась. Вон там цветочек, последний бутон колокольчиков, что сиреневой дымкой устилали эту землю в июле. Может, залезете, сорвете его и покажете папе?» Кэти долго смотрела на одинокий цветок, что дрожал в своей норке, и в конце концов отвечала: «Нет, я его не трону; однако он такой печальный, да, Эллен?»
«Да, – согласилась я, – некормленый да непоеный, прямо как вы; у вас в щеках ни кровинки; дайте-ка мне руку, и побежим. Вы такая подавленная – думается мне, я за вами угонюсь».
«Нет», – повторила она и зашагала дальше, то и дело останавливаясь поразмыслить над клочком мха, или пучком выцветшей травы, или грибами, что ярко-оранжевым расползались в грудах побуревшей листвы; и временами рука ее поднималась к отвернутому лицу.
«Кэтрин, голубушка, почему вы плачете? – спросила я, приблизившись и обняв ее за плечи. – Не надо плакать из-за папиной простуды; радуйтесь, что это простуда, а не что похуже».
Тут она перестала сдерживать слезы, и рыданья стеснили ей грудь.
«Но ведь будет хуже, – сказала она. – И что мне делать, когда вы с папой оставите меня и я буду одна-одинешенька? Я все не могу забыть твоих слов, Эллен; они непрестанно звучат в ушах. Как изменится жизнь, как уныл станет мир, когда вы с папой умрете».