«Никто загодя не знает – может, вы умрете прежде нас, – возразила я. – Не надо предчувствовать зло, дурное это дело. Будем надеяться, у нас у всех впереди еще долгие годы; хозяин молод, я крепка, мне едва сорок пять стукнуло. Моя мать прожила до восьмидесяти и весела была до последнего дня. Допустим, господин Линтон и скончается до шестидесяти – но это ж остается больше лет, чем вы прожили, госпожа. Глупо ведь оплакивать несчастье, что еще двадцать лет не случится?»
«Но тетя Изабелла была моложе папы», – заметила Кэти, глядя на меня с робкой надеждой на дальнейшие утешенья.
«Тетю Изабеллу не выхаживали ни я, ни вы, – пояснила я. – Она не была счастлива, как хозяин; у нее причин жить имелось меньше. Ухаживайте за отцом получше и ободряйте его бодрым своим видом, вот и все; и не тревожьте его ничем, слышите, Кэти? Не скрою: он может и жизнью поплатиться, ежели вы станете глупить, сумасбродничать и питать бестолковую бессмысленную привязанность к сыну того, кто только рад будет, коли ваш отец ляжет в могилу, да еще покажете папе, как переживаете из-за разлуки, кою он счел надобной».
«Я не из-за чего на свете не переживаю, кроме папиного недуга, – отвечала моя спутница. – В сравнении с папой мне ничто не дорого. Я никогда, никогда, ой, никогда в жизни, пока разум мой при мне, не рассержу его ни одним поступком своим, ни единым словечком. Я его люблю больше, чем себя, Эллен; и вот откуда я это знаю: каждую ночь я молюсь о том, чтобы его пережить, ибо пусть лучше горюю я, чем он; а значит, я его люблю сильнее, чем себя».
«Слова-то у вас добрые, – сказала я, – но и делом их подоприте; а как папа ваш поправится, не забудьте припомнить решенья, принятые в страшный час».
Беседуя, мы приблизились к калитке, что открывалась на дорогу, и моя юная госпожа, на солнышке вновь повеселев, взобралась на каменную ограду и сидела там, собирая ягоды шиповника, что расцвели алым на верхних ветвях кустов, укрывавших ограду с большака; нижние плоды уже исчезли, но до верхних доставали только птицы да Кэти в нынешнем ее положении. Потянувшись за ягодами, она уронила шляпу и предложила слезть за нею, поскольку калитка была заперта. Я велела ей быть осторожнее и не упасть, после чего она ловко спрыгнула. Возвращенье, впрочем, оказалось сложнее; камни там гладкие и исправно склеены раствором, а от кустов шиповника и зарослей ежевики в деле лазанья никакого проку. Я, как последняя дура, о том и не вспомнила, покуда не услыхала, как Кэти смеется и говорит: «Эллен! Придется тебе идти за ключом, или я сбегаю до сторожки привратника. С этой стороны я наш бастион штурмом не возьму!»
«Покамест постойте, – отвечала я. – У меня ключи в кармане; может, откроется; а ежели нет, я схожу».
Кэтрин развлекала себя, танцуя перед калиткой, а я один за другим примеряла ключи. Наконец я сунула в скважину последний и так узнала, что ни один не подходит; снова вслух велев ей оставаться на месте, я уже собралась было со всех ног бежать домой, но меня остановил надвигающийся шум. Лошадь шла рысью; Кэти тоже перестала танцевать.
«Это кто?» – прошептала я.
«Эллен, лучше бы ты открыла калитку», – в тревоге шепнула моя спутница.
«Ничего себе, госпожа Линтон! – вскричал бас (всадника). – Рад вас видеть. Не спешите входить, я желаю испросить и выслушать ваше объясненье».
«Я не стану с вами разговаривать, господин Хитклифф, – отвечала Кэтрин. – Папа говорит, вы человек злой, ненавидите и его, и меня; и Эллен говорит то же».
«Это к делу не относится, – отвечал Хитклифф. (Ибо это был он.) – К своему сыну я, пожалуй, ненависти не питаю; и вниманья вашего прошу ради него. Да, у вас имеется повод краснеть. Два или три месяца назад разве не было у вас привычки писать Линтону? поиграли в любовь, а? За такие штуки вы заслуживаете порки оба! И особенно вы – вы же старше; а также, как выясняется, бессердечнее. Ваши письма у меня; станете дерзить – отошлю их вашему отцу. Я так понимаю, забава прискучила вам, и вы ее забросили? Что ж, тем самым вы забросили Линтона в Топь Уныния[10]. Он-то был серьезен; взаправду влюблен. Жизнью своей клянусь, он из-за вас умирает; ветреностью своей вы разбили ему сердце, и не фигурально, но буквально. Хэртон насмехался над ним полтора месяца, я прибегнул к мерам посерьезнее, тщился запугать его и тем прекратить это идиотство, но Линтону с каждым днем хуже; и он ляжет в землю до лета, если вы не вернете его к жизни!»
«Как вы можете эдак возмутительно врать бедному ребенку? – крикнула я из-за стены. – Умоляю вас, езжайте себе, куда ехали! Как вы можете нароком выдумывать эдакую низкую ложь? Госпожа Кэти, я собью замок камнем; а вы поганому вздору не верьте. В глубине души вы сами чуете, что не может человек умирать от любви к незнакомке».
«Я не подозревал, что нас подслушивают, – пробормотал разоблаченный злодей. – Досточтимая госпожа Дин, мне приятны вы, но неприятно ваше лицемерье, – прибавил он громче. – Как вы могли столь возмутительно лгать, утверждая, будто я ненавижу “бедного ребенка”? и сочинять истории про страшного буку, отпугивая ее от моего крыльца? Кэтрин Линтон (одно имя согревает мне сердце), прекрасная моя девочка, меня всю неделю не будет дома; сходите и посмотрите сами, правду ли я сказал; прошу вас, вы же умница! Вообразите своего отца на моем месте, а Линтона на вашем; подумайте, как бы вы отнеслись к беспечному возлюбленному, откажись он лишний шаг ступить, дабы вас утешить, когда о том лично просит ваш отец; и затем не совершайте той же ошибки из чистой глупости. Клянусь вам спасением моей души, он на краю могилы, и лишь вы одна можете его спасти!»
Замок подался, и я шагнула за ограду.
«Линтон умирает, я клянусь, – повторил Хитклифф, сверля меня взглядом. – А горе и разочарование приближают его смерть. Нелли, если не желаешь отпустить ее, сходи сама. Но я вернусь лишь через неделю ровно; и, полагаю, даже твой хозяин едва ли возразит против ее визита к кузену».
«Заходите, – велела я и за локоть втащила Кэти в парк отчасти силком, ибо она медлила, тревожно вглядываясь в черты говорившего – суровые, а оттого не выдававшие лживости.
Тот тронул коня, приблизился и, склонившись к ней, отметил:
«Госпожа Кэтрин, я не скрою: на Линтона не хватает терпенья у меня, а у Хэртона с Джозефом – и подавно. Не скрою, его окруженье бесприветно. Он тоскует по доброте и любви; ваше доброе слово станет ему лучшим лекарством. Не слушайте жестокие предостереженья госпожи Дин; будьте великодушны и изыщите способ с ним повидаться. Он грезит о вас день и ночь, и никак невозможно уверить его в том, что вы не питаете к нему отвращенья, ибо вы не пишете и не приходите».
Я затворила калитку и подкатила камень, дабы тот удержал ее вместе с разбитым замком; раскрыв зонтик, я притянула свою подопечную под его защиту, ибо дождь забарабанил в стонущих ветвях, веля уходить без промедленья. Спешка не дозволила нам по пути к дому обсудить встречу с Хитклиффом; но я инстинктивно уразумела, что сердце Кэтрин застила сгустившаяся тьма. Лицо у нее было до того грустное, что моя юная госпожа и на себя-то не походила; несомненно, она почитала за правду все услышанное до единого слова.
Хозяин отправился на покой прежде, чем мы вошли в дом. Кэти прокралась к нему в спальню узнать, как он себя чувствует; он уже уснул. Она вернулась и попросила меня посидеть с нею в библиотеке. Мы вместе выпили чаю; затем она легла на ковер и велела мне помолчать, она устала. Я взяла книгу и сделала вид, будто читаю. Едва решив, что я совершенно погрузилась в свое занятье, Кэти вновь безмолвно зарыдала; сие, похоже, стало ее любимым развлеченьем. Я предоставила ей забавляться эдаким манером некоторое время, а затем приступила к увещаньям: я смеялась и хихикала над завереньями господина Хитклиффа, словно мои сомненья разделяла и Кэти. Увы! Мне недоставало таланта изгладить впечатленье, произведенное его рассказом; замысел его удался.
«Ты, Эллен, может, и права, – отвечала она, – но я не успокоюсь, пока не узнаю. И я должна сказать Линтону, что перестала писать не по своей вине, и убедить его, что чувства мои не переменятся».
Что проку злиться и возражать на эдакое глупое легковерие? Ввечеру мы расстались враждебно; однако завтрашний день узрел, как я шагаю по дороге к Громотевичной Горе подле пони моей своевольной юной хозяйки. Зрелище ее скорби, ее бледного унылого лица и припухших глаз сделалось мне нестерпимо, и я уступила в слабой надежде, что Линтон, приняв нас, сам удостоверит, сколь мало правды в лживых россказнях.
Глава XXIII
Дождливая ночь препроводила нас в туманное утро – то ли изморозь, то ли морось, – и поперек пути нашего бурлили скоротечные ручьи, бежавшие с холмов. Я насквозь промочила ноги; я злилась и угрюмилась – настроение самое сообразное, дабы насладиться пренеприятнейшими обстоятельствами сполна. Мы вошли на ферму через кухню, дабы увериться, что господин Хитклифф и вправду уехал, ибо собственным его словам я не верила ни чуточки.
Джозеф одиноко блаженствовал в некоем раю подле пылающего очага; на столе стояла кварта эля и щетинились крупные куски жареной овсяной лепешки; во рту у Джозефа торчала короткая черная трубка. Кэтрин кинулась к огню погреться. Я спросила, дома ли хозяин. Ответа на мой вопрос не поступало очень долго – я решила, что старик оглох, и переспросила громче.
«Не-тути! – рявкнул или, говоря точнее, оглушительно прогундосил он. – Не-тути! кудоть вшли, тудоть и йдите взад».
«Джозеф! – капризно закричали из комнаты со мною разом. – Сколько еще тебя звать? Одна зола уже осталась. Джозеф! поди сюда немедленно».
Энергичное пыханье трубкой и непреклонный взгляд в решетку очага сообщали о том, что к сей мольбе старик глух. Экономки и Хэртона было не видать; одна убежала по делам, другой, вероятно, работал. Узнав голос Линтона, мы вошли.
«Надеюсь, ты подохнешь с голоду на своем чердаке!» – объявил юноша, приняв нас за свою нерадивую прислугу.