Постигнув свою ошибку, он умолк; кузина бросилась к нему.
«Это вы, госпожа Линтон? – спросил он, приподняв голову с подлокотника огромного кресла, в коем возлежал. – Нет-нет… не целуйте; у меня собьется дыхание. Боже мой! Папа говорил, что вы меня навестите, – продолжал он, слегка придя в себя после объятий Кэтрин; она же с покаянным видом стояла подле него. – Вы не закроете дверь, будьте добры? вы ее оставили открытой; а эти… эти мерзкие созданья не желают принести угля в очаг. Тут так холодно!»
Я поворошила угли и сама принесла новое ведерко. Инвалид посетовал на то, что весь засыпан золою; однако он изнурительно кашлял, был болен и, похоже, в жару, так что попрекать его вспыльчивостью я воздержалась.
«Итак, Линтон, – прошептала Кэтрин, когда наморщенный его лоб разгладился, – вы мне рады? Вам может теперь полегчать?»
«Отчего вы не приходили раньше? – спросил он. – Надо было прийти, а не писать. Сочиненье этих длинных писем страшно меня утомляло. Я бы с гораздо большим удовольствием поговорил. А теперь мне невыносимы и разговоры, и все прочее. Интересно, где же Цилла? Вы не могли бы, – (глядя на меня), – посмотреть в кухне?»
За предыдущую мою службу я благодарности не дождалась и, поскольку не желала бегать туда-сюда по его порученьям, отвечала: «Там никого нет, кроме Джозефа».
«Я хочу пить, – досадливо объявил он, отвернувшись. – Как папа уехал, Цилла только и делает, что шляется в Гиммертон: никаких сил нет! А я вынужден спускаться сюда – когда я наверху, они меня решительно не слышат».
«Отец хорошо о вас печется, господин Хитклифф?» – спросила я, заметив, что дружеские изъявления Кэтрин пора прервать.
«Печется? Он, по меньшей мере, понуждает их печься чуть больше, – вскричал он. – Негодяи! Представляете, госпожа Линтон, этот грубиян Хэртон надо мною смеется! Ненавижу его! да и всех их ненавижу; гнусные создания как на подбор».
Кэти принялась искать воду, увидела кувшин на буфете, налила воды в стакан и принесла Линтону. Тот попросил добавить ложку вина из бутыли на столе; немного отпив, он как будто успокоился и сказал, что Кэти очень добра.
«А вы рады меня видеть?» – повторила она свой вопрос и с удовольствием различила в его лице слабую зарю улыбки.
«Да, я рад. Слышать ваш голос – уже разнообразие, – отвечал он. – Но я сердился, потому что вы не приходили. А папа уверял, что это я виноват: называл меня жалким, немощным и никчемным, говорил, что вы презираете меня, что будь он на моем месте, он бы уже стал хозяином Усада полноправнее вашего отца. Но вы ведь не презираете меня, правда, госпожа?..»
«Лучше бы вы называли меня Кэтрин или Кэти, – перебила та. – Презираю? Нет! После папы и Эллен я люблю вас сильнее всех на земле. Но вот господина Хитклиффа я не люблю; и не смею приходить, когда он дома; он надолго уехал?»
«Ненадолго, – отвечал Линтон, – но с тех пор, как начался охотничий сезон, он нередко уходит на пустоши, и вы можете провести со мною час-другой, пока его нет. Скажите, что будете приходить. Пожалуй, с вами я не стану упрямиться; вы не будете меня гневить и всегда готовы мне помочь, правда?»
«Да, – сказала Кэтрин, гладя его по длинным мягким волосам. – Если бы только папа разрешил, я бы каждый день по полдня проводила с вами. Красавец Линтон! Жалко, что вы мне не брат».
«И вы бы меня тогда любили не меньше, чем своего отца? – спросил он, повеселев. – Но папа говорит, вы бы любили меня сильнее всех на свете, будь вы моей женой; я бы предпочел так».
«Нет, я никого никогда не стану любить сильнее, чем папу, – серьезно ответила она. – И жен люди порой ненавидят, а братьев и сестер нет; будь вы мне братом, вы бы жили с нами и папа был бы к вам привязан, как ко мне».
Линтон отрицал, что люди ненавидят жен, но Кэти уверяла, что так оно и есть, и в мудрости своей примером привела отвращенье его отца к ее тете. Я пыталась оборвать ее бездумные речи. Но не преуспела, покуда она не выложила все, что знала. Молодой господин Хитклифф в великой досаде объявил, что рассказ ее лжив.
«Мне папа рассказал; а папа никогда не лжет», – задиристо возразила она.
«А мой папа вашего презирает! – закричал Линтон. – Называет его пронырливым дураком».
«Ваш папа – злой человек, – огрызнулась Кэтрин, – а с вашей стороны дурно повторять его слова. Наверняка он злой, раз тетя Изабелла вот так от него сбежала».
«Она от него не сбегала, – отвечал юноша, – не смейте со мною спорить».
«А вот и сбежала!» – закричала моя молодая хозяйка.
«Ну так я вам тоже кое-что скажу! – посулил Линтон. – Ваша мать ненавидела вашего отца; вот, получите».
«Ой!» – вскрикнула Кэтрин, от ярости лишившись дара речи.
«И любила моего», – прибавил Линтон.
«Ах вы врун! Я вас теперь ненавижу!» – крикнула она, задыхаясь и в гневе покраснев.
«Так-то! так-то!» – нараспев твердил Линтон, глубже погрузившись в кресло и запрокинув голову, дабы сполна насладиться ажитацией соперницы, стоявшей позади.
«Замолчите, господин Хитклифф! – сказала я. – Эти сказки вам, надо полагать, тоже отец рассказывает».
«Ничего не сказки; а вы прикусите язык! – отвечал он. – Так-то, так-то, Кэтрин! так-то, так-то!»
Кэти вне себя толкнула кресло, и Линтон ударился о подлокотник. Тут же его обуял удушающий кашель, мигом оборвавший торжество. Кашлял Линтон так долго, что испугалась даже я. Что до его кузины, она в три ручья рыдала, ужасаясь содеянному, однако не произносила ни слова. Я обнимала Линтона, покуда приступ не прекратился. Затем юноша отпихнул меня и молча склонил голову. Кэтрин тоже уняла свои ламентации, села напротив и мрачно уставилась в очаг.
«Как вы себе чувствуете, господин Хитклифф?» – осведомилась я, прождав десять минут.
«Пусть бы она себя так чувствовала, – отвечал он. – Жестокая злюка! Хэртон ни разу пальцем меня не тронул; за всю свою жизнь меня не ударил. И мне сегодня было полегче, а тут…» – Голос его оборвался всхлипом.
«Я вас не ударяла!» – пробормотала Кэти, кусая губу, дабы предотвратить очередной взрыв эмоций.
Он завздыхал, застонал, словно мучился несказанно, и продолжал в эдаком духе с четверть часа – по видимости, нароком, дабы расстроить кузину, ибо всякий раз, уловив ее подавленный всхлип, с новым воодушевленьем вкладывал в свои стенанья боль и пафос.
«Простите, что я вам сделала больно, Линтон, – в конце концов сказала Кэти, терзаясь уже нестерпимо. – Но мне бы такой легкий толчок пагубы не причинил, и я не знала, что он причинит страданья вам; вы чахлый, да? Не отпускайте меня домой с мыслью о том, что я вам навредила. Ответьте! поговорите со мною».
«Я не могу с вами говорить, – прошептал он. – Вы мне сделали так больно, что я всю ночь теперь не усну, задыхаясь от этого кашля. Будь у вас такой кашель, вы бы меня понимали; но вы будете крепко спать, пока я лежу здесь и мучаюсь, и подле меня никого нет. Вот бы вам такие страшные ночи!» – И от жалости к себе он зарыдал в голос.
«Коли за вами водится привычка к страшным ночам, – вмешалась я, – госпожа, стало быть, не нарушила ваш покой; вы были бы в таком же положении, кабы она и вовсе не пришла. Однако больше она вас не потревожит; и, возможно, вы успокоитесь, когда мы уйдем».
«Мне уйти? – скорбно спросила Кэтрин, склонившись над ним. – Вы хотите, чтобы я ушла, Линтон?»
«Сделанного вы не измените, – сварливо отвечал он, отодвигаясь, – разве только к худшему, доведя меня до лихорадки».
«Так мне уйти?» – повторила она.
«Во всяком случае, не докучайте мне, – сказал он. – Невыносимо вас слушать».
Она медлила и изнурительно долго противилась моим уговорам; однако Линтон не смотрел на нее, ни слова не говорил, и посему в конце концов она шагнула к двери, а я за нею следом. Назад нас призвал вопль. Линтон соскользнул с кресла и извивался на полу перед очагом – ну чисто избалованный ребенок, хуже мора и чумы, полный решимости от всей души мучиться и мучить. По его поведенью я совершенно постигла, каков у него нрав, и мигом уразумела, что мирволить ему ни в коем случае не годится. Спутница моя, однако, считала иначе: она в ужасе кинулась назад, в слезах упала на колени и принялась утешать и умолять, покуда он не унялся, потому как ему уже не хватало дыханья – а вовсе не потому, что раскаялся и больше не хотел ее огорчать.
«Я положу его на коник, – сказала я, – и пусть катается там себе сколько ему угодно; стоять и смотреть мы не можем. Надеюсь, госпожа Кэти, вы удовлетворены: вы не в силах его исцелить, а его нездоровье порождено не привязанностью к вам. Ну вот, готово! Пойдемте; едва он поймет, что его вздор никого не занимает, он как миленький будет лежать тихо».
Она подсунула ему под голову подушку и предложила воды; от воды он отказался, а на подушке заерзал, словно это не подушка, а камень или бревно. Кэти попыталась взбить ее получше.
«Мне так неудобно, – сказал он. – Слишком плоская».
Кэтрин принесла другую и положила поверх первой.
«Слишком высоко», – прошептало это несносное созданье.
«Тогда как же мне вас устроить?» – в отчаянии спросила она.
Он развернулся к ней – она встала на колено подле коника – и оперся головою ей на плечо.
«Нет, так не пойдет, – сказала я. – Вы, господин Хитклифф, удовольствуетесь подушкой. Госпожа и так потратила на вас чересчур много времени; мы не можем задержаться и на пять минут».
«Еще как можем! – возразила Кэти. – Он уже тихий и кроткий. Он теперь думает, что я сегодня буду страдать гораздо сильнее его, зная, что визит мой нанес ему вред; тогда я не посмею снова прийти. Скажите правду, Линтон; мне нельзя приходить, если я вам навредила».
«Вы должны прийти, дабы меня исцелить, – отвечал он. – Вы обязаны прийти, ибо мне навредили; вы сами знаете, что навредили, и ужасно! Когда вы пришли, я был не так болен, как сейчас, согласитесь?»
«Но вы сами себя довели, потому что плакали и сердились… Я тут вовсе не виновата, – сказала его кузина. – Однако отныне мы будем друзьями. И вы мне рады; вы правда хотите порою видеться со мной?»