«Я ведь уже сказал, – досадливо ответил он. – Сядьте на коник и позвольте лечь вам на колени. Как мама – мы с нею так проводили по полдня. Сидите смирно и не разговаривайте; можете, впрочем, спеть, если умеете, или прочесть красивую, длинную и интересную балладу, из тех, коим вы обещали меня научить; или историю расскажите. Я бы, однако, предпочел балладу; приступайте».
Кэтрин прочла самую длинную балладу, какую помнила. Занятие это невероятно развлекло обоих. Линтон потребовал следующую, а за ним еще одну, невзирая на рьяные мои возраженья; и так оно длилось, покуда часы не пробили полдень и мы не услышали во дворе Хэртона, что возвращался на обед.
«А завтра, Кэтрин, вы придете завтра?» – спросил молодой Хитклифф, уцепившись за ее подол, едва она неохотно поднялась.
«Нет, – ответила я, – и послезавтра тоже не придет». Она же, по видимости, дала ему другой ответ – едва она склонилась и что-то прошептала ему на ухо, лоб его разгладился.
«Госпожа, опомнитесь – завтра вы сюда не придете! – сказала я, когда мы вышли из дома. – Даже не вздумайте, вы что?!»
Она улыбнулась.
«Ну уж я постараюсь, – продолжала я. – Замок на калитке починят, а больше вам никак не убежать».
«Я могу перелезть через стену, – засмеялась она. – Усад – не тюрьма, Эллен, а ты не тюремщица мне. Вдобавок мне почти семнадцать; я взрослая женщина. И наверняка Линтон быстро поправится, если я стану за ним ухаживать. Я старше его, между прочим, и мудрее; я не такой ребенок, правда? Вскоре он начнет меня слушаться – его надо лишь чуточку уговорить. Он такой голубчик, когда послушный. Будь он мой, я бы холила его и лелеяла. Мы ведь не будем ссориться, когда привыкнем друг к другу, да? Неужели он тебе не нравится, Эллен?»
«Нравится! – вознегодовала я. – Да еще не доживало до отрочества эдакого хилого и самодурного дитяти! По счастью, как полагает господин Хитклифф, до двадцати Линтон не дотянет. И впрямь сомнительно, что он увидит следующую весну. Ежели он отбудет в лучший мир, семья мало что потеряет. И повезло нам, что его забрал отец: чем ты с ним добрее, тем он утомительнее и себялюбивее. Я рада, госпожа Кэтрин, что он никак не достанется вам в мужья».
Спутница моя, выслушав эдакую диатрибу, посерьезнела. Столь беспечные слова о смерти Линтона ранили ее чувства.
«Он моложе меня, – отвечала она, продолжительно поразмыслив, – он должен прожить дольше; и проживет – он обязан прожить не меньше моего. Он сейчас не слабее, чем в тот день, когда впервые приехал на север; в этом я уверена. Его лишь простуда мучает, как и папу. Ты же говоришь, что папа поправится, – отчего не поправиться Линтону?»
«Ну полноте, – сказала я. – Нам-то о нем беспокоиться ни к чему; ибо послушайте меня, госпожа, и уразумейте, что я свое слово сдержу: ежели вы хоть раз еще сберетесь в Громотевичную Гору, со мной или же без меня, я все расскажу господину Линтону; коли он не дозволит, близость ваша с кузеном не возобновится».
«Уже возобновилась», – мрачно пробурчала Кэти.
«Значит, не разовьется», – сказала я.
«Посмотрим» – таков был ее ответ, и она пустила пони галопом, бросив меня замыкать ряды.
Мы обе добрались домой еще до обеда; хозяин мой полагал, что мы бродили в парке, и объяснений нашему отсутствию не потребовал. Едва войдя, я побежала сменить промокшие туфли и чулки; однако многие часы в Громотевичной Горе уже нанесли урон. Наутро я слегла и три недели не могла выполнять свои обязанности – несчастье, какого ни единожды не случалось прежде и, отмечаю с благодарностью, не бывало с тех пор.
Моя маленькая хозяйка была чистым ангелочком – ухаживала за мною и старалась развеселить в моем одиночестве, ибо, лежа в постели, я совсем закручинилась. Для деятельного тела эдакий режим изнурителен; но в мире едва ли нашлись бы люди, коим выпадало меньше поводов для жалоб. Едва оставив господина Линтона, Кэтрин приходила ко мне. День свой она делила между нами двоими; никакие забавы не отнимали у нее ни минутки; она забросила и трапезы, и уроки, и игры; не бывало на свете столь нежной сиделки. У нее, должно быть, горячее было сердце – так любя отца, она столько любви уделяла мне. Я сказала, что дни свои она делила между нами, однако хозяин уходил на покой рано, а мне после шести обыкновенно ничего не было надобно, и посему вечера были в ее распоряжении. Бедняжка! Я и не задумывалась, чем она занята после чая. И хотя позднее, когда она заходила пожелать мне доброй ночи, я нередко замечала, что щеки ее свежо раскраснелись, а тонкие пальцы порозовели, я не воображала поездку по морозу через пустоши, но объясняла перемену облика жаром пламени в библиотечном камине.
Глава XXIV
На исходе трех недель я нашла в себе силы выходить из спальни и бродить по дому. Едва выбравшись из постели, я в первый же вечер попросила Кэтрин почитать мне, ибо глаза мои ослабли. Мы были в библиотеке, хозяин отправился почивать; Кэти согласилась – весьма, помстилось мне, неохотно; я же, полагая, что приятные мне книги ее не развлекут, велела ей выбрать то, что она обыкновенно читает сама. Она выбрала одну из любимых своих книг и размеренно читала с час; а затем принялась засыпа́ть меня вопросами:
«Эллен, ты не устала? Может, тебе прилечь? Ты опять заболеешь, если будешь долго засиживаться, Эллен».
«Нет-нет, голубушка, я не устала», – снова и снова отвечала я.
Уразумев, что меня с места не сдвинуть, она прибегла к другому способу показать, до чего ей нелюбо ее занятье. Она принялась зевать, потягиваться и:
«Эллен, я устала».
«Тогда оставьте и поговорите со мной», – отвечала я.
Стало хуже: она ерзала и вздыхала, поглядывала на часы до восьми и наконец ушла к себе – совершенно побежденная сонливостью, судя по тому, что глядела недовольно и смурно, а в придачу непрестанно терла глаза. Назавтра она досадовала еще больше; на третий же вечер в моем обществе пожаловалась на головную боль и бросила меня одну. Мне ее поведенье показалось странным; насидевшись в одиночестве, я решила сходить и спросить, полегчало ли ей, и позвать ее вниз полежать на диване, а не наверху в темноте. Никакой Кэтрин я наверху не нашла; внизу ее тоже не обнаружилось. Слуги подтвердили, что ее не видели. Я послушала под дверью господина Эдгара – тихо. Я вернулась к Кэтрин в спальню, погасила свечу и села у окна.
Ярко светила луна, землю сбрызнуло снегом; возможно, рассуждала я, Кэти забрала себе в голову освежиться, прогулявшись по саду. Я и впрямь разглядела фигуру, что кралась по парку вдоль ограды; но когда фигура выступила на свет, оказалось, что это не моя молодая хозяйка, – я узнала одного из конюхов. Довольно долго он простоял, глядя на подъездную дорогу вдали; затем живо зашагал, словно что-то заметил, и вскоре вернулся с пони Кэтрин в поводу; тут появилась и она – спешилась и шагала подле него. Конюх потихоньку увел подопечную пони по траве в конюшню. Кэти вошла во французское окно гостиной и бесшумно проплыла наверх, где ее поджидала я. Она тихонько притворила дверь, скинула заснеженные туфли, развязала шляпу и, не подозревая о моем соглядатайстве, сняла и уже откладывала накидку, но тут я внезапно поднялась, выдав свое присутствие. От удивления Кэтрин мигом окаменела – невнятно вскрикнула и застыла.
«Дорогая моя госпожа Кэтрин, – начала я, слишком живо помня недавнюю ее доброту и оттого не переходя к упрекам сразу, – куда вы катались в эдакий час? И зачем обманывали меня своими россказнями? Где вы были? Говорите!»
«До границы парка, – пролепетала она. – И я тебя не обманывала никакими россказнями».
«А больше вы нигде не были?» – вопросила я.
«Нет», – пробормотала она.
«Ой, Кэтрин! – печально сказала я. – Вы же знаете, что поступаете дурно, иначе вам не пришлось бы говорить неправду. Это очень огорчительно. Мне лучше три месяца недужить, чем слышать, как вы измышляете ложь».
Она кинулась ко мне и, зарыдав, руками обхватила меня за шею.
«Понимаешь, Эллен, я так боялась, что ты рассердишься, – сказала она. – Обещай не сердиться и узнаешь всю правду; мне невыносимо ее скрывать».
Мы сели под окном; я уверила ее, что не стану ругаться, какова бы ни была ее тайна, кою я, разумеется, уже угадала; и она приступила к рассказу:
«Я была в Громотевичной Горе, Эллен, ни единого дня не пропустила с тех пор, как ты заболела, лишь три раза прежде, чем ты вышла из спальни, и дважды после. Я давала Майклу книжки и картинки, чтоб он каждый вечер седлал Минни, а потом ставил назад в конюшню; только и его не ругай, пожалуйста. Я приезжала в Громотевичную Гору к половине седьмого, обыкновенно оставалась до половины девятого, а затем галопом скакала домой. Я не ради забавы ездила: нередко мне там бывало ужас как тоскливо, и больше ничего. Временами я была счастлива; примерно в неделю раз, пожалуй. Я поначалу думала, будет тяжко тебя уговорить, чтоб я сдержала данное Линтону слово, – когда мы уходили, я обещалась навестить его на следующий день; но назавтра ты осталась у себя, и неприятностей я избегла. Когда Майкл после обеда чинил замок на калитке в парке, я забрала ключ и рассказала, как мой кузен хочет со мною повидаться, потому что болен и сам приехать в Усад не может, а папа не желает, чтобы я поехала; и я уговорилась с Майклом о пони. Он любит читать и подумывает вскорости уехать и жениться; он сказал, я могу поступать, как пожелаю, если стану одалживать ему книги из библиотеки; но я носила ему свои книги, и они ему больше понравились.
На второй мой визит Линтон как будто оживился; а Цилла (это их экономка) приготовила нам чистую комнату и хорошенько развела огонь, и сказала, что, раз Джозеф на молитвенном собрании, а Хэртон Эрншо ушел с собаками – промышлять фазанов в наших лесах, как я позднее узнала, – мы пускай делаем что хотим. Она принесла мне горячего вина и имбирный пряник, она вообще, похоже, очень добродушная, и Линтон сидел в кресле, а я в качалке у очага, и мы смеялись, и так весело беседовали, и нам нашлось о чем поговорить: мы планировали, куда поедем и что будем делать летом. Повторять нет нужды, ты скажешь, что все это глупости.