“Молодой хозяйн в дому”, – сказала Цилла, увидев, что я направляюсь в салон. Я вошла; там был и Эрншо, но он тотчас вышел. Линтон сидел в большом кресле и дремал; подойдя к огню, я заговорила серьезно и не вполне притом кривя душою:
“Раз я вам не нравлюсь, Линтон, раз вы полагаете, будто я приезжаю нарочно, дабы причинить вам боль, и делаете вид, будто я всякий раз в сем преуспеваю, это наша последняя встреча; попрощаемся, а вы скажите господину Хитклиффу, что не желаете меня видеть и ему незачем сочинять новые сказки”.
“Сядьте и снимите шляпу, Кэтрин, – отвечал он. – Вы гораздо счастливее, вы должны быть лучше меня. Папа довольно говорит о моих изъянах и выказывает мне презренье – разумеется, я сомневаюсь в себе. Я часто думаю: быть может, я и впрямь вовсе никчемный, как он нередко меня уверяет, и тогда я так сержусь и горюю, что ненавижу всех! Я никчемен, и вспыльчив, и уныл почти всегда; если вам угодно, попрощайтесь со мною и тем избавьтесь от докуки. Но, Кэтрин, будьте справедливы и поверьте: если б я мог стать таким же милым, и добрым, и хорошим, как вы, я бы и стал охотно – охотнее, нежели я стал бы счастливым и здоровым. Поверьте, что доброта ваша внушила мне любовь к вам – и любовь моя сильнее, чем была бы, заслуживай я вашей любви; и хотя я никогда не мог и не могу сокрыть от вас свою природу, я сожалею о ней и раскаиваюсь, и буду сожалеть и раскаиваться до смертного часа!”
Я почувствовала, что он говорит правду, и что я должна его простить, и что даже если мы спустя миг поссоримся, я должна буду простить его снова. Мы примирились; но мы оба плакали все время, что я у него прогостила, – не только от печали, и однако я в самом деле сожалела, что натура у Линтона столь извращена. Он никогда не допустит, чтобы друзьям было подле него легко, и ему самому легко не будет никогда! С того вечера я всегда приходила к нему в салон, потому что назавтра вернулся его отец.
Раза три, пожалуй, мы были веселы и полны надежд, как в первый вечер; в остальном же визиты мои выходили тоскливыми и беспокойными, то из-за его себялюбия и злобы, то из-за его мучений; но я научилась сносить первые почти столь же терпеливо, как вторые. Господин Хитклифф подчеркнуто меня избегал; я его толком и не видела. В прошлое воскресенье, приехав раньше обычного, я сама услышала, как он жестоко оскорбляет бедного Линтона за поведенье вечор. Не ведаю, откуда он узнал, если не подслушивал. Несомненно, Линтон вел себя несносно; однако это никого не касалось, кроме меня, и я прервала нотацию господина Хитклиффа, войдя и так ему и объявив. Он разразился хохотом и ушел, сказав, что рад, если я так смотрю на вещи. С тех пор я велела Линтону все гадости высказывать шепотом. Вот теперь, Эллен, ты знаешь всё. Нельзя запретить мне навещать Громотевичную Гору, если ты не желаешь причинить горе двоим людям; если же ты не расскажешь папе, мои поездки не нарушат ничей покой. Ты же не скажешь ему, правда? А то это будет очень бессердечно».
«Я обдумаю и решу к завтрашнему дню, госпожа Кэтрин, – отвечала я. – Тут надобно поразмыслить; а посему я предоставлю вам отдыхать и пойду подумаю».
Думала я вслух в присутствии моего хозяина; из ее комнаты я направилась прямиком к нему и пересказала всё, опустив лишь ее беседы с кузеном и любые упоминания Хэртона. Господин Эдгар всполошился и расстроился больше, нежели мне показал. Наутро Кэтрин узнала, что я предала ее доверие, а также что тайным ее визитам положен конец. Вотще она рыдала и билась, выслушав сей интердикт, вотще молила отца пожалеть Линтона; господин Эдгар успокоил ее лишь обещаньем написать племяннику: дядя дозволит ему навещать Усад, когда тот пожелает, однако ожидать визитов Кэтрин в Громотевичную Гору ее кузену больше не следует. Быть может, постигай Эдгар, каков Линтон сам и каково состоянье его здоровья, он бы счел сообразным воздержаться и от сего слабого утешенья.
Глава XXV
– События эти случились прошлой зимою, сэр, – сказала госпожа Дин, – едва ли год прошел. Я тогда и думать не думала, что повествованьем о них стану развлекать чужака! Впрочем, кто знает, долго ли вы останетесь чужаком? Вы слишком молоды и не сможете вечно довольствоваться холостяцкой жизнью; а я-то отчасти полагаю, что невозможно узреть Кэтрин Линтон и не полюбить. Вы улыбаетесь; но отчего же вы так оживляетесь и любопытствуете, когда я говорю о ней? и отчего попросили меня повесить ее портрет у вас над камином? и отчего?..
– Остановитесь, добрый мой друг! – перебил я. – Вполне вероятно, что я полюблю ее; но полюбит ли меня она? Я слишком в сем сомневаюсь, чтобы рискнуть своей безмятежностью ради подобного соблазна; а кроме того, дом мой вдали отсюда. Я – дитя суетного мира, и в его объятья мне надлежит вернуться. Продолжайте. Покорилась Кэтрин отцовским приказаньям?
– Покорилась, – отвечала экономка. – Любовь к отцу по-прежнему была сильнейшим ее чувством; и говорил Эдгар без злости – он говорил с глубокой нежностью человека, коему предстоит покинуть свое сокровище в мире, полном опасностей и недругов, где память о его словах останется дочери в наследство единственным помощником и проводником. Мне он спустя несколько дней сказал: «Хорошо бы, Эллен, племянник написал или навестил меня. Скажи мне искренне, что о нем думаешь, – изменился ли он к лучшему, есть ли надежды на улучшенье, когда он повзрослеет?»
«Он очень хрупок, сэр, – отвечала я, – и повзрослеть успеет едва ли, но могу сказать одно: он не похож на своего отца, и госпожа Кэтрин, ежели ее угораздит выйти за Линтона, сможет властвовать над ним, коли не станет до крайности и до крайней глупости его баловать. Однако, хозяин, вам еще выдастся немало времени с ним познакомиться и увидеть, подходит ли он ей: до совершеннолетия ему еще четыре года с гаком».
Эдгар вздохнул и, подойдя к окну, взглянул на гиммертонскую церковь. Предвечерье стояло туманное, однако мутно светило февральское солнце, и мы едва-едва различали две елки подле церкви и редко разбросанные надгробные камни.
«Я часто молился, – обращаясь отчасти к себе самому, заговорил он, – о том, что грядет; ныне же отшатываюсь и страшусь. Мне представлялось, будто воспоминанье о том часе, когда я сошел в эту долину женихом, сладостью своею уступит предвкушенью скорой минуты, что наступит спустя месяцы, а может, и недели, когда меня отнесут и положат в одинокую ее впадину! Эллен, я был очень счастлив с моей маленькой Кэти; зимними ночами и летними днями она была подле меня живой надеждою. Но равно счастлив я был, уединенно погружаясь в размышленья средь этих камней, под этой старой церковью; долгими июньскими вечерами лежа на зеленом холмике могилы, где покоится мать Кэтрин, и мечтая – тоскуя – о том часе, когда и я лягу в эту землю. Чем мне помочь Кэти? Как ее покинуть? Я бы ни мгновенья не горевал о том, что Линтон – сын Хитклиффа и отнимет ее у меня, если бы он смог ее утешить, когда меня не станет. Я бы не горевал, что Хитклифф добьется своего и восторжествует, лишив меня последней моей радости! Но если Линтон ее недостоин – если он лишь хилое орудие своего отца, – я не могу отдать ее в его руки! Жизнелюбивый дух ее укротить нелегко, но мне надлежит упорствовать, дабы она грустила, пока я жив, и оставить ее одинокой, когда я умру. Голубушка моя! Лучше я уступлю ее Господу и прежде себя уложу в землю».
«Уступите ее Господу сразу, сэр, – отвечала я, – а ежели мы вас потеряем – упаси нас Он от такого, – под Его водительством я до последнего дня пребуду ей другом и советчицей. Госпожа Кэтрин – хорошая девочка; я не страшусь, что она поступит дурно по своеволию, а те, кто выполняет свой долг, в конце неизменно вознаграждены».
Расцветала весна; однако хозяин мой, правду сказать, не набирался сил, хоть и возобновил прогулки с дочерью по угодьям. Ее неопытному взгляду сие само уже виделось признаком выздоровленья; вдобавок щеки его нередко алели, а глаза блистали; Кэти не сомневалась, что он поправится. На семнадцатый ее день рожденья он не навестил церковное кладбище; зарядил дождь, и я заметила: «Вы же не пойдете сегодня под ливень, сэр?»
Он мне ответил: «Нет, в этом году я еще немножко погожу». Он вновь написал Линтону, выразив величайшее желание увидеться с ним; будь инвалид в сносном виде, отец его, не сомневаюсь, разрешил бы ему приехать. А так Линтон, согласно указаньям, прислал ответ, в коем намекал, что господин Хитклифф возражает против его визита в Усад, однако дядина добрая память доставляет ему радость, и он надеется однажды повстречать дядю на прогулке и лично ходатайствовать о том, чтобы он, Линтон, и его кузина недолго еще жили в столь беспросветной разлуке.
Эта часть письма была проста – вероятно, писал он лично. Надо полагать, Хитклифф понимал, что красноречиво вымаливать общество Кэтрин сын его способен и сам.
«Я не прошу, – говорилось в письме, – чтобы она приезжала сюда; но неужто я никогда с нею не увижусь, потому что мой отец запрещает мне навестить ее, а вы запрещаете ей навестить меня? Прошу вас, хотя бы изредка выезжайте с нею в сторону Громотевичной Горы и позвольте нам обменяться несколькими словами при вас! Мы с нею ничем не заслужили эту разлуку; а на меня вы не сердитесь – вы сами говорите, что причин для неприязни ко мне у вас не имеется. Дорогой дядя! пришлите мне завтра добрую весточку и согласитесь на встречу там, где вам удобно, только не в Скворечном Усаде. Полагаю, беседа со мною убедит вас, что я не унаследовал отцовского нрава; отец утверждает, что я более ваш племянник, нежели его сын; и хотя я обладаю недостатками, из-за каковых недостоин Кэтрин, она их простила; извините их и вы ради нее. Вы спрашиваете о моем здоровье – мне лучше, но пока всякая надежда мне заказана и я обречен на одиночество или же на общество тех, кто никогда не любил меня и не полюбит, как мне ободриться и пойти на поправку?»
Эдгар, хоть и сочувствовал мальчику, просьбу его удовлетворить не мог, ибо не в силах был сопровождать Кэтрин. Быть может, летом они встретятся; покамест же он выразил желанье, чтоб Линтон периодически ему писал, и, прекрасно понимая, до чего тяжело юноше дома, старался одарить племянника советом и утешеньем, насколько то было возможно в письме. Линтон смирился; не сдерживай он себя, он бы, пожалуй, все испортил, наполняя свои эпистолы жалобами и стенаньями, однако отец зорко за ним следил и, разумеется, требовал на инспекцию все письма сына к моему хозяину до последней строчки; а посему, вместо того чтобы живописать необычайные свои страдания и огорчения – предметы, кои главным образом занимали ум Линтона, – тот неустанно твердил, сколь жестоки обстоятельства, разлучившие его с возлюбленным другом, и мягко намекал, что господину Эдгару хорошо бы дозволить встречу вскорости, иначе Линтон опасается, что его нароком вводят в заблужденье пустыми посулами.