Он втянул воздух, ударил кулаком по столу и выругался себе под нос: «Дьяволом клянусь! Ненавижу их».
«Я вас не боюсь! – вскричала Кэтрин, не услышавшая окончания его речи. Она шагнула ближе; черные ее глаза сверкали пылко и бесстрашно. – А ну сейчас же отдайте ключ! – сказала она. – Я не стала бы здесь ни есть, ни пить, даже если б умирала с голоду».
Его рука с ключом лежала на столе. Хитклифф поднял глаза, удивившись эдакому нахальству или, быть может, вспомнив ту, от кого Кэти унаследовала эти голос и взгляд. Она схватила ключ и едва не выдернула его из ослабевших пальцев; однако жест ее вернул Хитклиффа в настоящее, и он ухватился за ключ крепче.
«Значит так, Кэтрин Линтон, – сказал он. – Прекратите, не то я вас ударю, и вы упадете, а госпожа Дин тогда разозлится».
Не слушая предостережений, она опять вцепилась в его кулак с ключом. «Мы уходим!» – повторила она, изо всех сил сражаясь с его железными мускулами; обнаружив, что от ногтей проку нет, она не дрогнув применила весьма острые зубы. Хитклифф воззрился на меня таким взором, что я помедлила вмешиваться. Кэтрин увлеченно сражалась с его кулаком и не видела лица. Пальцы он внезапно разжал и уступил ей предмет спора; однако, не успела она как следует сей последний ухватить, Хитклифф освободившейся рукой силком усадил ее к себе на колени, а другой осыпал грандиозными затрещинами наотмашь по вискам – каждая с лихвой осуществила бы его угрозу, кабы Кэти могла упасть.
Узрев эдакую дьявольскую жестокость, я в ярости налетела на него.
«Ах ты злодей! – заголосила я. – Ах ты злодей!»
Один толчок в грудь лишил меня дара речи: я дородна, у меня легко сбивается дыханье, да еще гнев накатил – я попятилась, перед глазами поплыло, и я почувствовала, что вот-вот задохнусь или помру от лопнувшего сосуда. Спустя две минуты все было кончено: Кэтрин отпустили, и она руками зажала виски; похоже, она не вполне была уверена, остались ли у нее уши. Бедняжка дрожала, точно камышинка на ветру, и опиралась на стол в совершенном смятении.
«Я, видишь ли, умею наказывать детей, – мрачно пояснил негодяй, поднимая с пола упавший ключ. – А теперь делай что велено, иди к Линтону и рыдай там сколько угодно! Завтра я стану тебе отцом – а еще через пару дней единственным отцом, – и подобных радостей тебе предстоит в избытке. Ты много чего снесешь; ты не из неженок; и если я еще раз прочту в твоих глазах этот дьявольский норов, будешь у меня получать угощенье каждый день».
Кэти бросилась не к Линтону, а ко мне, упала на колени и, рыдая, спрятала горящее лицо мне в подол. Кузен ее забился в уголок коника и сидел там тихо как мышка, ликуя, вероятно, что наказанье постигло не его. Господин Хитклифф, уразумев, что нас всех обуяло замешательство, поднялся и проворно состряпал чай сам. На столе появились чашки и блюдца. Он налил и протянул чашку мне.
«Возьми, омой свой сплин, – посоветовал он. – И сделай доброе дело и своей невоспитанной питомице, и моему питомцу. Чай не отравлен, хоть его и заваривал я. Пойду разыщу ваших лошадей».
Едва он удалился, мы первым делом решили что-нибудь взломать и вырваться на волю. Подергали кухонную дверь, но она была заперта снаружи; осмотрели окна – они были слишком узки даже для крошечной фигурки Кэти.
«Господин Линтон, – закричала я, сообразив, что мы попросту в тюрьме, – вы знаете, чего добивается ваш адский отец, и расскажете, не то я надеру вам уши не хуже, чем он – вашей кузине».
«Да, Линтон, извольте объясниться, – сказала Кэтрин. – Иначе сие будет злой неблагодарностью; я ведь пришла ради вас».
«Дайте чаю, я хочу пить, а потом я вам расскажу, – ответил он. – Госпожа Дин, уйдите. Не стойте у меня над душой, мне неприятно. Ну полноте, Кэтрин, вы роняете слезы мне в чашку. Я это пить не стану. Принесите другую».
Кэтрин пихнула ему другую чашку и отерла лицо. От невозмутимости маленького негодника – за себя-то он больше не боялся – меня воротило. Горе, что он выказывал на пустошах, унялось, едва он ступил в Громотевичную Гору; по видимости, ему грозили ужасными изъявлениями гнева, ежели он нас сюда не заманит; свершив требуемое, он мог покамест больше ничего не бояться.
«Папа хочет, чтоб мы поженились, – продолжал он, отпив чаю. – И он знает, что ваш папа не дозволит нам пожениться сейчас; и боится, что я умру, если мы станем ждать; посему поженимся мы утром, а вы пробудете здесь всю ночь; если же вы исполните его желанье – вернетесь домой завтра и заберете меня с собой».
«Забрать вас с собой! Ах вы жалкий веролом! – закричала я. – Вам – жениться? Да он совсем спятил! или думает, будто мы все тут дураки, все до единого. И вы себе вообразили, что эта прекрасная юная леди, эта цветущая сердечная девица свяжет свою жизнь с вами? С издыхающей мартышкой? И вы себе забрали в голову эдакую гиль? Думаете, хоть кто-нибудь, не говоря уж о госпоже Кэтрин Линтон, захочет вас в мужья? Да вас надо высечь за то, что залучили нас сюда своим клятым лживым нытьем, и… нечего тут на меня болваном пялиться! Вытрясти бы из вас и низкое ваше коварство, и безмозглую вашу заносчивость!»
Я и впрямь слегка его встряхнула, но от этого с ним приключился кашель; Линтон, по своему обыкновению, прибегнул к стенаньям да рыданьям, а Кэтрин меня еще и укорила.
«Остаться на всю ночь? Нет уж, – сказала она, медленно озираясь. – Эллен, я подожгу эту дверь, но выберусь».
И она безотложно исполнила бы угрозу, но тут за свою драгоценную персону вновь перепугался Линтон. Обхватив Кэти хилыми ручонками, он зарыдал: «Ужель вы не возьмете меня и не спасете? не дозволите уехать в Усад? О Кэтрин, голубушка! вам нельзя уйти и меня бросить, никак нельзя. Вы должны послушаться моего отца – вы должны!»
«Я должна послушаться своего, – отвечала она, – и избавить его от жестокой неизвестности. Целая ночь! Что он подумает? Он наверняка уже тревожится. Я либо выломаю, либо прожгу выход из этого дома. Уймитесь! Вам ничего не грозит; но если вы мне помешаете… Линтон, папу я люблю больше, чем вас!»
Смертельный ужас пред гневом господина Хитклиффа вернул юноше трусливое красноречие. Кэтрин была близка к помешательству, однако твердила, что ей нужно домой, и, в свою очередь, сама перешла к мольбам, уговаривая кузена смирить муки себялюбия. Покуда они были таким манером заняты, вернулся наш поимщик.
«Скотина ваша ускакала прочь, – сообщил он, – и… так, Линтон! опять скулим? Что она тут с тобой делала? Ну полно, полно – замолчи и марш спать. Месяц-другой пройдет, мальчик мой, и сможешь энергичной рукою отплатить ей за нынешнее тиранство. Ты же тоскуешь о чистой любви, нет? больше ничего на свете не надо; и она получит тебя! Все, брысь в постель! Цилла нынче не придет; разденешься сам. Цыц; хватит ныть. Отправляйся в спальню – я к тебе и не подойду, можешь не бояться. Ты ненароком справился неплохо. Об остальном позабочусь я».
С этими словами он отворил сыну дверь, и тот прошмыгнул туда в точности как спаниель, подозревающий, что человек у двери замышляет по злобе его прищемить. Снова щелкнул замок. Хитклифф приблизился к очагу, где молча стояли мы с хозяйкой. Кэтрин подняла голову и машинально потрогала щеку: соседство Хитклиффа оживило болезненные воспоминанья. Любой другой не смог бы сурово взирать на эдакое ребячество; он же насупился и буркнул: «Ага! так ты меня не боишься? Ты хорошо скрываешь храбрость; мне-то видится, что ты дьявольски напугана!»
«Теперь я боюсь, – отвечала она, – ибо, если я останусь здесь, папа будет горевать; а как мне стерпеть его горе, когда он… когда он… господин Хитклифф, отпустите меня домой! Я обещаю выйти за Линтона; папа того и хочет, а я его люблю. Зачем принуждать меня к тому, что я охотно сделаю сама?»
«Пусть только попробует вас принудить, – возмутилась я. – В наших краях, слава богу, есть закон! он есть, хоть мы и живем в эдакой глухомани. Будь этот человек мне даже сыном, я бы на него донесла; это тяжкое преступленье, тут и никакие привилегии священника не спасут!»
«Замолкни! – сказал негодяй. – Прекрати к дьяволу этот гомон! Тебя я слушать не хочу. Госпожа Линтон, мысль о том, что ваш отец горюет, доставит мне восхитительное наслажденье: я нынче от радости и не усну. Вы бы не смогли придумать вернее способа на ближайшие сутки поселиться под моей крышею, нежели известить меня о том, что за сим воспоследует подобное событье. Касательно же вашего обещанья выйти за Линтона я позабочусь, чтоб вы сдержали слово; ибо вы не уйдете, пока не станет по нему».
«Тогда пошлите Эллен – пускай она скажет папе, что я жива и здорова! – горько заплакала Кэтрин. – Или пожените нас сейчас же. Бедный папа! Эллен, он подумает, мы заблудились. Что нам делать?»
«Вот уж нет! Он подумает, вы притомились за ним ухаживать и сбежали поразвлечься, – возразил Хитклифф. – Вы не можете отрицать, что в сей дом вступили по своей воле, презрев отцовские запреты. А в ваши годы вполне естественно желать потех, едва прискучит и день и ночь сидеть с больным, каковой к тому же вам всего лишь отец. Едва настал ваш первый день на земле, Кэтрин, его счастливые деньки миновали. Он, полагаю, проклинал вас за то, что появились на свет (уж я-то, во всяком случае, проклинал); и ему вполне уместно вас проклинать, когда сей свет оставляет он. А я его проклятья подхвачу. Я не люблю вас! Как мне вас любить? Валяйте рыдайте. Видится мне, что отныне таково будет ваше главное развлеченье, если, конечно, Линтон не загладит прочие утраты – ваш-то прозорливый родитель, похоже, полагает, что Линтон на сие способен. Письма вашего отца с советами и утешеньями немало меня потешили. В последнем он рекомендовал моей зенице ока заботиться о его зенице и выказывать ей доброту, когда вы соединитесь. Забота и доброта – до чего отцовские чувства. Однако Линтон всю доброту и заботу припасает для себя. Из него получается неплохой маленький тиран. Он бы мучил кошек без счету, если б кто повыдергивал им зубы и остриг когти. К его дяде вы вернетесь с чудесными историями о