доброте племянничка, уверяю вас».
«Вот это вы дело говорите! – сказала я. – Изъясните-ка нрав вашего сына. Покажите, до чего он похож на вас; и тогда, я надеюсь, госпожа Кэти дважды подумает, прежде чем пойдет за василиска!»
«А я отнюдь не прочь побеседовать о его приятственных чертах, – отвечал Хитклифф, – потому как либо она выйдет за него, либо с тобою вместе будет жить у меня в плену, пока твой хозяин не умрет. Я прекрасно могу прятать здесь вас обеих. Если сомневаешься, посоветуй ей отказаться от данного слова – и вам выпадет случай судить самим!»
«Я не откажусь от своего слова, – сказала Кэтрин. – Я выйду за Линтона хоть сей же час, если затем смогу вернуться в Скворечный Усад. Господин Хитклифф, вы жестокий человек, но ведь не зверь; вы не станете только из злобы непоправимо губить все мое счастье. Как мне жить, если папа сочтет, что я оставила его нарочно, и умрет прежде моего возвращенья? Я больше не плачу; но я встану пред вами на колени и не поднимусь, и не отведу глаз от вашего лица, пока вы на меня не посмотрите! Нет уж, не отворачивайтесь! взгляните! вы не увидите ничего возмутительного. Я не питаю к вам ненависти. Я не сержусь, что вы меня ударили. Вы что, в жизни вообще никого не любили, дядя? никогда? О, взгляните же хоть разок! Я так несчастна – вам не отмахнуться от состраданья и жалости ко мне».
«Убери от меня свои лягушачьи пальцы и уйди, не то я тебя пну! – завопил Хитклифф, грубо ее отпихивая. – Да я лучше со змеей обнимусь. Как, дьявол тебя раздери, ты додумалась ко мне ластиться? Меня от тебя воротит!»
Он передернул плечами – весь сотрясся даже, словно у него от омерзения побежали мурашки, – и оттолкнул подальше свое кресло; я же поднялась и открыла было рот, дабы излить на него положительный поток оскорблений. Язык мне, впрочем, на половине первой же фразы вырвали угрозой: мол, еще один звук – и буду сидеть одна. Уже темнело – у ворот в саду раздались голоса. Хозяин дома тотчас поспешил наружу; он-то соображал прекрасно, в отличие от нас. Минуты две или три в саду разговаривали, затем он вернулся один.
«Я думала, это твой кузен Хэртон, – заметила я Кэтрин. – Вот бы он пришел! Кто знает, на чьей он будет стороне?»
«Приходили трое слуг из Усада, искали вас, – сказал Хитклифф, расслышав мои слова. – Вы могли бы открыть окно и позвать; но девчонка рада, что вы этого не сделали, я поклясться готов. Наверняка довольна, что ее принудили остаться».
Узнав, что мы упустили эдакий случай, обе мы лишились власти над собой и поддались горю, а Хитклифф дозволил нам лить слезы и голосить до девяти вечера. Затем он через кухню отослал нас наверх в спальню Циллы, и я шепотом велела Кэтрин подчиниться: может, удастся вылезти в окно или на чердак, а оттуда на крышу. Но и там окно было узким, а чердачный люк защищен от наших посягательств, ибо нас снова заперли. Обе мы не ложились; Кэтрин дежурила у окна и тревожно ждала утра; я то и дело умоляла ее хоть попытаться отдохнуть, но ответом мне были только глубокие вздохи. Сама я сидела в качалке и раскачивалась туда-сюда, сурово коря себя за бесчисленные упущенья, коими, как я в эти часы уразумела, и порождены были все несчастья моих нанимателей. Я сознаю, что на деле-то оно не так, но так оно обстояло в моем воображении той чудовищной ночью; даже Хитклиффа я винила меньше, нежели себя.
В семь утра он пришел и осведомился, встала ли госпожа Линтон. Та кинулась к двери и ответила: «Да». «Вот и хорошо», – сказал он, отпер нас и вытащил Кэти из комнаты. Я тоже было поднялась, но он снова затворил дверь. Я потребовала свободы.
«Прояви терпенье, – посоветовал он. – Я тебе попозже пришлю завтрак».
Я заколотила по панелям и в негодовании загремела щеколдой, а Кэтрин спросила, отчего я по-прежнему под замком. Хитклифф ответил, что мне нужно потерпеть еще час, и они ушли. Терпела я часа два или три; в конце концов раздались шаги, но не Хитклиффа.
«Я те кормежку принес, – произнес голос. – Дверь отмыкни!»
Я мигом подчинилась и узрела Хэртона с провиантом, коего мне хватило бы на целый день.
«На», – сказал Хэртон, сунув мне поднос.
«Побудь со мной минутку», – начала я.
«Не», – ответил он и ушел, как я ни молила его задержаться.
И так я просидела взаперти весь день и всю ночь; а потом еще одну, и еще. Пять ночей и четыре дня прожила я там, никого не видя, кроме Хэртона поутру, а тот был образцовым тюремщиком: угрюмым, и бессловесным, и глухим к любым потугам пробудить в нем чувство справедливости или состраданья.
Глава XXVIII
На пятое утро (говоря точнее, в послеобеденный час) раздалась другая поступь – эта была легче, семенила, и на сей раз шагавший вошел в комнату. Явилась Цилла в алой шали, черном шелковом чепце и с ивовой корзиной на локте.
«Ох ты ж батюшки! Оспожа Дин! – вскричала она. – Ну надо ж! а в Гиммертоне токмо о вас и судачат. Я-то кумекала, вы в болоте Черной Лошади потопли, да и девочка с вами, покудова мне хозяйн не сказал, что вас нашли и он вас поселил тута! Ты смотри-ка! вы небось на островке спаслися? Долго просидели? Вас хозяйн спас, оспожа Дин? Но вы и не похудели ни крошечки – все обошлося, выходит?»
«Ваш хозяин – сущий негодяй! – отвечала я. – Но он за это ответит. Зря он распустил эдакие слухи; все откроется!»
«Вы чего городите-то? – спросила Цилла. – Енто не он распустил, енто в деревне говорят, что вы потерялися в болотах; я Эрншо сказала, как пришла: “Вона, чудны дела натворилися, господин Хэртон, покудова меня не было. Эка жалость-то, про славную девочку и добрую Нелли Дин”. А он как вытаращится. Я думаю – мож, не услыхал меня, ну и пересказала ему, чего в деревне бают. Хозяйн послушал, улыбнулся тишком и говорит: “Если они и тонули в болоте, Цилла, то уже спаслись. Нелли Дин в эту самую минуту сидит у тебя в спальне. Как поднимешься, можешь ей передать, что пускай бежит прочь; вот тебе ключ. Ей болотная вода в голову ударила, она б сразу домой полетела птицей; но я ее оставил тут, пока в себя не пришла. Скажи, пусть немедля отправляется в Усад, если набралась сил; и пусть передаст от меня, что ее молодая хозяйка прибудет следом и успеет к похоронам сквайра”».
«Господин Эдгар не умер? – вскричала я. – Ой, Цилла, Цилла!»
«Нет-нет, присядьте, моя дорогая, – сказала она, – вы еще жуть как больны. Он не умер; доктор Кеннет говорит, он еще денек протянет. Я доктора-то повстречала по дороге и спросила».
Присаживаться я не стала, а схватила теплую одежду и поспешила вниз, ибо путь был свободен. Внизу я поискала, кого бы расспросить про Кэтрин. Весь дом полнился солнцем, а дверь стояла нараспашку, однако никого было не видать. Я мешкала, не зная, бежать ли немедленно или поискать хозяйку, и тут тихий кашель привлек мое вниманье к очагу. Линтон, одинокий насельник дома, лежал на конике, посасывал леденец и апатично наблюдал за моими метаньями. «Где госпожа Кэтрин?» – сурово осведомилась я, рассудив, что, раз он один, мне удастся запугать его и тем добиться сведений. Он продолжал эдак невинно сосать леденец.
«Она ушла?» – спросила я.
«Нет, – отвечал он, – она наверху; ей уходить не положено, мы ее не отпустим».
«Ах, не отпустим, идиот ты недоделанный! – возопила я. – Сию секунду говори, где ее комната, или ты у меня сейчас не так запоешь!»
«Это вы у папы не так запоете, если станете в дверь ломиться, – сказал он. – Папа говорит, нечего мне с Кэтрин нежничать: она моя жена, чего это она хочет меня оставить? Негоже так себя вести. Он говорит, она меня ненавидит и желает моей смерти, чтоб заполучить мои деньги; да только она их не получит – и домой не пойдет! Никогда! и пускай себе плачет и болеет сколько ей заблагорассудится!»
Он вернулся к своему занятью и прикрыл веки, точно вознамерился уснуть.
«Господин Линтон, – вновь заговорила я, – вы уже забыли, как добра была к вам Кэтрин зимою, когда вы уверяли, будто любите ее, а она носила вам книжки, пела вам песни и сквозь ветер и снег столько раз приезжала с вами повидаться? Она плакала, пропуская вечер, потому как вы расстроитесь; и вы считали, что доброта ее чрезмерна стократ; а теперь вы, значит, верите вранью отца, хотя и знаете, что он презирает вас обоих? И вы с ним заодно против нее. Что ж это за благодарность эдакая замечательная, а?»
Уголок губ у него опустился; Линтон вынул леденец изо рта.
«Вы считаете, она приезжала в Громотевичную Гору, потому как вас ненавидела? – продолжала я. – Вы головой-то своей подумайте! Что до денег, она даже не знает, есть ли они у вас. И в придачу вы говорите, что она больна, однако бросили ее наверху одну в чужом доме! Вы-то ведь знаете, каково это – когда вами эдак пренебрегают! За свои страданья вы жалели себя, и она жалела вас – но вы не жалеете ее! Видите, господин Линтон, я проливаю слезы – я, пожилая женщина, обыкновенная служанка, – а вы, кто делал вид, будто так ее любите, вы, у кого есть резоны ей только что не поклоняться, все слезинки до единой приберегаете для себя и валяетесь тут без забот и хлопот! Да вы просто бессердечный себялюбивый мальчишка!»
«Я с ней сидеть не могу, – надулся он. – Я с ней там один не буду. Она плачет – у меня никакого не хватает терпенья. И всё не уймется, как я ни грожусь, что позову отца. Позвал раз, и он сказал, что ее придушит, если она не умолкнет; но едва он вышел, она снова начала, и стонала, и горевала всю ночь, хоть я спать не мог и от злости кричал».
«А господин Хитклифф ушел?» – спросила я, уразумев, что сие искалеченное созданье не умеет сопереживать душевным мукам кузины.
«Он на дворе, – отвечал Линтон, – с доктором Кеннетом беседует; а тот говорит, что дядя наконец-то умирает взаправду. Я рад – после него хозяином Усада стану я. Кэтрин всегда говорила, что это ее дом. А Усад не ее! Усад мой; папа говорит, все, чем Кэтрин владеет, мое. Все ее чудесные книжки – мои; она предлагала отдать мне всё, и книжки, и красивых птиц, и пони Минни, чтоб я раздобыл ключ и выпустил ее; но я сказал, что ей нечего предложить, это все мое и так. И тогда она заплакала, сняла с шеи картинку и сказала, что отдаст мне, – два портрета в золотом медальоне, в одной крышке ее мать, а в другой дядя, и оба молодые. Это было вчера – я сказал, что медальон тоже мой, и хотел у нее отнять. А эта злюка не отдала; оттолкнула меня, и мне было больно. Я завизжал – она от этого пугается, – и она услышала, что папа идет, сломала петли, и медальон распался надвое; она отдала мне портрет матери, а другой хотела спрятать; но папа спросил, что случилось, и я все объяснил. Он забрал тот портрет, что был у меня, и велел ей отдать мне другой; она отказалась, а он… он ее ударил, и она упала, а он сорвал портрет с цепочки и растоптал».