«Отчего не оставить Кэтрин здесь, – взмолилась я, – и не прислать к ней господина Линтона? Вы ненавидите обоих и по ним не заскучаете; они лишь изо дня в день станут выматывать зверскую вашу душу».
«В Усад я ищу жильца, – отвечал он, – и непременно желаю, чтобы дети были подле меня. Кроме того, эта девица должна уплатить мне за стол. После смерти Линтона я не стану холить ее и лелеять в роскоши и праздности. Ну-ка быстро собирайся; и не заставляй тебя подгонять».
«Я пойду с вами, – отвечала Кэтрин. – Кроме Линтона, мне некого в этом мире любить, и, хотя вы уж постарались, чтобы он стал ненавистен мне, а я ему, вы не заставите нас ненавидеть друг друга. И я не дозволю вам мучить его при мне, и я не дозволю вам меня запугать!»
«Хвастливая же ты вояка, – отвечал Хитклифф. – Но ты мне маловато нравишься – его я мучить не буду, все радости мучений до последнего дня станут доставаться тебе. Это не я сделаю его тебе ненавистным, но его собственный приятный нрав. Он исходит желчью от твоего дезертирства и оного последствий; не жди признательности за свою благородную верность. Я подслушал, как он в красках живописал Цилле сладостную картину того, что бы свершил, будь он силен, как я; склонность у него имеется, а слабость заострит его ум в поисках замены силе».
«Я знаю, что характер у него дурной, – сказала Кэтрин. – Он же ваш сын. Но я рада, что я лучше его и умею прощать; и я знаю, что он любит меня, а посему люблю его. Вас же, господин Хитклифф, никто не любит; сколь жестоко вы нас ни терзайте, мы отмщены, ибо знаем, что бессердечие ваше проистекает из великого вашего несчастья. Вы ведь несчастны, не так ли? Одиноки, как дьявол, и равно завистливы? Вас не любит никто – никто не заплачет о вас, когда вы умрете! Я бы с вами судьбою не поменялась!»
Говорила Кэтрин с неким угрюмым ликованьем: похоже, она решила проникнуться духом будущей своей семьи и извлечь удовольствие из горестей своих недругов.
«Ты и о своей судьбе пожалеешь сию же секунду, – пообещал ей свекор, – если постоишь тут еще хоть минуту. Пошла вон, ведьма, собирай вещи!»
Она презрительно удалилась. В ее отсутствие я взмолилась о месте Циллы в Громотевичной Горе и предложила уступить свое место ей; но Хитклифф не соглашался ни за что на свете. Велел мне помолчать; а затем впервые дозволил себе глазами обвести библиотеку и посмотреть на портреты. Вглядевшись в лицо госпожи Линтон, он промолвил: «Это я заберу домой. Не потому, что мне нужно, но… – Он резко отвернулся к камину и продолжал, лицом изобразив то, что за неимением лучшего слова я вынуждена назвать улыбкой: – Я расскажу тебе, что сделал вчера! Велел ризничему, что копал яму Линтону, убрать землю с ее гроба и снял крышку. Думал было, что навеки там и останусь: когда вновь увидел ее лицо – это по-прежнему ее лицо! – ризничий едва привел меня в разум; да только он сказал, что лицо переменится, если его станет обдувать воздух, и посему я отломил одну стенку у гроба и поставил на место; и не со стороны Линтона, будь он проклят! Его лучше бы свинцом залили. И я уплатил ризничему, чтобы он убрал эту стенку, когда лягу в землю я, и мою тоже отломил; вот как я все устрою, и когда Линтон до нас доберется, он и не поймет, кто из нас кто!»
«Злой вы человек, господин Хитклифф! – возмутилась я. – И вы не постыдились тревожить мертвых?»
«Я никого не потревожил, Нелли, – отвечал он, – зато отчасти успокоился сам. Мне теперь сильно полегчает; а тебе проще будет удержать меня под землею, когда я туда доберусь. Потревожить ее? Нет! Это она тревожила меня восемнадцать лет ночью и днем… неустанно… беспощадно… до вчерашнего вечера; но вечор меня осенил покой. Мне грезилось, будто я сплю последним сном подле этой спящей, будто сердце мое замерло, а похолодевшая щека прижимается к ее щеке».
«А кабы она растворилась в земле, а то и чего похуже, что бы грезилось вам тогда?» – спросила я.
«Что я растворился с нею вместе и стал еще счастливее! – сказал он. – Полагаешь, я страшусь перемен такого сорта? Я ждал подобного преображенья, когда снял крышку, но мне отраднее, что оно не случится, пока я его с нею не разделю. И кроме того, не узри я воочию ее бесстрастных черт, едва ли меня оставило бы это странное чувство. Началось диковинно. Ты же помнишь, после ее смерти я обезумел; нескончаемо, с зари до заката я молился о том, чтоб дух ее вернулся ко мне! Я очень верю в призраков; я питаю убежденье, что они могут обитать средь нас – и обитают! В день, когда ее похоронили, начался снегопад. Ввечеру я отправился на церковный двор. Пурга поднялась, точно возвратилась зима, – все вокруг было пустынно. Я не страшился, что ее безмозглый муж в такой поздний час приковыляет в долину; а больше никому туда было не надо. Будучи один и сознавая, что нас разделяют лишь два ярда рыхлой земли, я сказал себе: “Я вновь заключу ее в объятья! Пусть она холодна – я скажу себе, что это северный ветер холодит меня; пусть она бездвижна – это она спит”. Я принес лопату из сарая и принялся трудиться изо всех своих сил… лопата оцарапала гроб; я рухнул на колени и взялся работать руками; затрещало дерево, уступая мне гвозди; я уже почти обрел желаемое, но тут сверху, у края могилы, кто-то будто вздохнул и склонился надо мною. “Только бы мне это снять, – пробормотал я. – Хорошо бы нас обоих забросали землею!” – И я еще отчаяннее рванул крышку. Вновь раздался вздох, у самого моего уха. Я почувствовал, как моросливый ветер обернулся теплым дыханьем. Я знал, что поблизости нет никого живого из плоти и крови; но с определенностью… так чуешь приближенье матерьяльного тела во тьме, хоть разглядеть и не можешь, – вот с такой же определенностью я почуял, что Кэти со мной – не подо мною, но на земле. Внезапное облегченье излилось из сердца моего во все члены. Я оставил мучительные свои труды и мигом утешился – не передать словами, какое это было утешенье. Призрак ее был подле меня; он пребывал рядом, пока я вновь закапывал могилу, а затем отвел меня домой. Смейся, если угодно, но я был уверен, что дома встречу ее. Я был уверен, что она со мною; я не мог удержаться и с нею говорил. Добравшись до Громотевичной Горы, я рьяно кинулся к двери. Дверь была заперта; помнится, этот проклятый Эрншо и моя супруга не пускали меня внутрь. Помню, как я задержался, дабы избить его до потери дыхания, а затем поспешил наверх, к себе в спальню и к Кэти. Я нетерпеливо озирался – я чуял, что она подле меня, – я почти видел ее, и однако не видел! Я чуть не изошел кровавым по́том в тоскливых своих мученьях – в пылу моей мольбы хоть мельком, разок ее увидать! Она мне так и не явилась. Оказалась дьяволицей, коей нередко оборачивалась при жизни! И с той самой поры, то сильнее, то слабее терзаем я этой невыносимой пыткой! Инфернальной пыткой! и нервы мои так натянуты, что, не будь они подобны струнам, истрепались бы, как у Линтона. Я сидел дома с Хэртоном, и мне чудилось, будто стоит выйти – и я повстречаю ее; я бродил по пустошам и воображал, будто вернусь домой – и там будет она. Уходя из дома, я торопился назад; она должна быть где-то в Громотевичной Горе, в этом я был убежден! Я ночевал в ее спальне – и глаз не мог сомкнуть, ибо едва я их смыкал, она то была за окном, то отодвигала панели, то входила в комнату, то даже клала прелестную головку на свою детскую подушку, и я просто обязан был открыть глаза и посмотреть. И так я открывал их и закрывал сотню раз за ночь – и всякий раз бывал разочарован! Какая мука! Нередко я стонал вслух – этот старый негодяй Джозеф, несомненно, уверился, будто нутро мое грызет совесть. Теперь же, увидев ее, я успокоился… чуть-чуть. Странная манера убивать – не по кусочкам, но неизмеримо малыми долями, с волосок, восемнадцать лет напрасно дразнить меня фантомом надежды!»
Господин Хитклифф умолк и отер лицо; волосы облепили его лоб, взмокнув от пота; глаза неподвижно вперились в красные угли в камине, брови не насупились, но изогнулись, отчего угрюмость рассеялась, сменившись странной гримасою тревоги и болезненной тяги к единственному предмету, что его занимал. Он лишь отчасти обращался ко мне, посему я хранила молчание. И мне его речи совсем не понравились! Спустя некоторое время он вновь задумчиво взглянул на портрет, снял его и прислонил к дивану, дабы лучше было видно; покуда он так себя развлекал, возвратилась Кэтрин и объявила, что будет готова, едва оседлают ее пони.
«Завтра пришли его в Громотевичную Гору, – велел Хитклифф мне, а затем, обернувшись к Кэтрин, прибавил: – Обойдешься без пони; вечер ясный, а в Громотевичной Горе никакие пони тебе не понадобятся; куда ни соберешься, дойдешь своими ногами. Шагай».
«До свиданья, Эллен!» – прошептала моя милая маленькая хозяйка.
Она поцеловала меня, и губы ее были холодны как лед.
«Приходи со мною повидаться, Эллен; не забудь».
«Будьте любезны ничего подобного не делать, госпожа Дин! – сказал ее новоиспеченный отец. – Если я пожелаю с вами побеседовать, приду сюда сам. Нечего шнырять у меня в доме!»
Он жестом велел Кэтрин идти первой, и она подчинилась, через плечо бросив взгляд, вонзившийся мне прямо в сердце. Я смотрела из окна, как они идут по саду. Хитклифф сунул ее руку себе под локоть, хотя Кэти, по видимости, против этого поначалу возражала; торопливыми шагами он увлек ее на аллею, и деревья оной скрыли от взгляда их обоих.
Глава XXX
Раз я навестила Громотевичную Гору, но Кэтрин не видала с самого ее ухода: когда пришла и справилась о ней, Джозеф придержал дверь и меня не впустил. Он сказал, что госпожа Линтон Хитклифф «недугует», а хозяина дома нет. Кое-что об их укладе мне рассказывала Цилла – иначе я и не знала бы толком, кто там мертв, а кто жив. По словам ее я догадалась, что Кэтрин она почитает зазнайкой и симпатии к ней не питает. Моя молодая хозяйка, едва поселившись в доме, просила у Циллы помощи; однако господин Хитклифф велел служанке заниматься своими делами, а его невестка пускай справляется как хочет, и Цилла с охотою подчинилась, ибо женщина она недал