екая и себялюбивая. Кэтрин по-детски досадовала на эдакое пренебреженье, платила за него презрением и тем самым верно внесла мою соглядницу в число своих врагов – все одно что нанесла ей лично великую обиду. Я долго беседовала с Циллой месяца полтора назад, незадолго до вашего приезда – мы с нею повстречались на пустошах; и вот что она мне поведала.
«Поперву, – сказала она, – как пришла в Громотевичну Гору, оспожа Хитклифф кинулася наверх, аж доброго вечера не сказала ни мне, ни Джозефу, заперлася у Линтона в комнате и сидела там сиднем до утра. Опосля, как хозяйн с Эрншо фриштыкали, она спустилася в дом и говорит, вся трепыхаяся, нельзя ль, дескать, послать за доктором? кузен ее оченно болен.
“Сами знаем! – ответил Хитклифф, – но жизнь его не стоит ни фартинга, и я ни фартинга на него не потрачу”.
“Но я не знаю, что делать, – сказала она, – а если мне никто не поможет, он умрет!”
“Поди отсюда прочь, – закричал хозяйн, – и чтоб я о нем ни слова больше не слышал! Здесь никого не волнует, что с ним станется; тебя волнует – поиграй в сиделку, а не волнует – запри его и оставь”.
Тогда она взялася донимать меня, а я ей сказала, что возни с докучником мне уже предовольно; всякому своя канитель, и оспожа пущай ходит за Линтоном: осподин Хитклифф велел мне енти труды оставить ей.
Как уж они тама перемогались, я не ведаю. Верней всего, он оченно самодурничал да охал день и ночь, а она, почитай, и не отдыхала – лицо у ее было белое, и глаза припухли. Иной раз спускалася в кухню, вся помешанная; поди, помощи хотела просить, но я-то хозяйна не ослушаюсь – я его, оспожа Дин, ослушаться ни в жисть не смею; я, знатно, думала, что надобно за Кеннетом послать, а то нехорошо, да токмо до меня ихние дела не касались, я ее не надоумливала, сама не жаловалась и нос не совала. Раз-другой, как мы все ложилися, я опосля дверь свою опять отворяла и видела, как она на верху лестницы сидит и плачет; тогда я скоренько запиралася, не то, чего доброго, она б тронула мое сердце и я б впуталась. Я ее, знатно, тогда жалела, да только, понимаете, место-то терять неохота.
Наконец, как-то ночью она смело вошла ко мне в спальницу и напужала меня до полусмерти, сказав: “Передай господину Хитклиффу, что сын его умирает – на сей раз я уверена. Вставай сию секунду и иди передай”.
Вымолвив такие слова, она снова исчезла. Я четверть часа лежала, дрожала и слушала. Ни звука не доносилося – весь дом затих.
Обшиблася она, сказала я себе. Он оправился. Ни к чему людей тревожить; и я снова стала задремывать. Да токмо сон мой сызнова был попорчен истошным звонком – енто наш один-единственный звонок, его Линтону повесили; и меня призвал хозяйн – желал спросить, что стряслося, и велеть им, чтоб едакого шуму больше не было.
Я ему передала слова Кэтрин. Он себе под нос выругался, скоро явился из спальни с зажженной свечкой и пошел к ним в комнату. Ну, я за ним. Оспожа Хитклифф сидела у постели, руки на коленки сложила. Свекор ее подошел, поднес свечку к лицу Линтона, поглядел, пощупал; и обернулся к ей.
“Ну-с… Кэтрин, – сказал он. – Как ты себя чувствуешь?”
А она сидит себе, ни словечка не промолвит.
“Как ты себя чувствуешь, Кэтрин?” – повторил он.
“Он спасен, а я свободна, – отвечала она. – Мне должно бы полегчать, но… – продолжала она, и горько так, не скрываясь, – вы меня так надолго оставили в одиночку сражаться со смертью, что теперь я чувствую и вижу только смерть! Будто я и сама – смерть; вот как я себя чувствую!”
Да она и смотрелася под стать! Я ей принесла глотнуть вина. Звонок и топот разбудили Хэртона с Джозефом, они снаружи услыхали наши тары-бары и вошли. Джозеф, сдается мне, рад был, что парнишка помер; Хэртон расстроился чутку, да токмо он больше на Кэтрин пялился, чем думал про Линтона. Хозяйн, однако, услал его назад в постелю – нам, дескать, его помощи не надобно. Потом он велел Джозефу унести тело к ему в спальницу, мне сказал, чтоб возвращалася к себе, а оспожа Хитклифф осталася одна.
Вутрях он послал меня ей сказать, чтоб спускалася к фриштыку; она уж разделася и навроде спать сбиралася, сказала, что ей неможется; чему уж тут дивиться-то. Я так осподину Хитклиффу и передала, а он ответил: “Ну, оставь ее пока до похорон; заходи к ней изредка, приноси, что нужно, а как ей полегчает, скажи мне”».
Кэтрин провела наверху две недели – так мне сказала Цилла; госпожу она навещала дважды в день и была бы шибко приветливей, кабы ее старанья получше выказать доброту не отвергались надменно и немедленно.
Хитклифф тоже поднялся к ней разок, показал завещанье Линтона. Все движимое имущество, что было у нее и у Линтона, тот завещал отцу; бедное созданье принудили к сему угрозами или уговорами после дядиной смерти, в ту неделю, что отсутствовала Кэтрин. До совершеннолетья Линтон не дожил, а посему землями распорядиться не мог. Господин Хитклифф, однако, присвоил их, потому как это наследство его жены – тут, думается мне, вышло все по праву; как бы то ни было, Кэтрин, лишившись и средств, и друзей, покуситься на его собственность не могла.
«Никто, – сказала Цилла, – не приближался к ее двери, окромя меня да вот хозяйна в тот один случай; и никто о ей не справлялся. Заперво она сошла воскресным днем. Я ей обед принесла, а она как закричит – мол, ей уже невмочь сидеть в холоде; я ей сказала, что хозяйн сбирается в Скворечный Усад, а мы с Эрншо ей не помешаем, и она, как услыхала, что Хитклифф на лошади ускакал, сошла к нам, вся в черном, а кудряшки свои желтые зачесала за уши – неказисто, прямо квакерша: не сумела, понимаете, кудри хорошенько вычесать.
Мы-то с Джозефом по воскресеньям обыкновенно в собрание ходим». (Понимаете, пояснила госпожа Дин, в нашей-то церкви нынче священника нет, и они ходили в Гиммертон, к методистам или баптистам – уж не знаю наверняка, к которым.)«Джозеф ушел, – продолжала Цилла, – а я подумала, что мне-то лучше дома побыть. За молодежью глаз да глаз, тут пожилой человек надобен; да и Хэртон у нас хоть и застыдчивый, а все ж не образец хорошего поведенья. Я ему сказала, что кузина его, оченно может статься, посидит с нами, а она привычна к соблюденью дня воскресного, пущай он покамест ружья свои да поделки бросит снаружи. Он от едаких вестей весь аж покраснел и давай руки свои и одежу оглядывать. Ворвань да порох он скоренько запихал подальше. Я увидала, что ему охота составить ей обчество, а по манере его догадалася, что он хочет смотреться прилично; и, хохоча, как я не посмела б хохотать при хозяйне, предложила ему помочь, коли ему такое угодно, и над его смущеньем пошутила. Тут он насупился и давай ругаться.
Ну полно, оспожа Дин, – продолжала Цилла, заметив, что ее тон мне не по душе, – вам-то мнится, что молодая наша оспожа для осподина Хэртона чересчур хороша, и вы, пожалуй, правы; да токмо я врать не стану – я бы рада была гордыню-то ее поубавить чутку. Едакая вся образованная да вылощенная – токмо что ей нынче с того проку? Она ж бедна, как мы с вами; небось и беднее; у вас-то на черный день напасено, да и я кой-чего отложиваю».
Хэртон дозволил Цилле ему помочь, и она лестью привела его в доброе расположенье духа; посему, когда Кэтрин спустилась, он отчасти позабыл прошлые ее оскорбленья и, по словам экономки, постарался вести себя любезно.
«Оспожа наша сошла, – рассказывала Цилла, – холодная как ледышка и заносчивая, что твоя прынцесса. Я поднялась, предложила ей свое кресло. Так нет же – она от моего одолженья отворотила нос. Эрншо тоже встал, позвал ее на коник, к огню поближе – мол, она ж небось вся измерзлась.
“Я месяц с лишним измерзалась”, – отвечала она, подчеркнув слово попрезрительней.
Сама себе принесла стул, поставила его от нас подальше. Посидела, покудова не согрелася, потом давай оглянываться и заметила книжки на буфете; мигом опять вскочила и за ними потянулася, токмо они оченно высоко стояли. Кузен ее смотрел-смотрел на ее старанья и все ж таки набрался храбрости помочь; она держала подол, а он сваливал туда первое, что под руку попадалося.
Больших успехов добился парень. Она ему спасиба не сказала, но он обрадовался, что она хоть помощь его приняла, и отважился встать у ее за спиной, покудова она листала книжки, аж порою нагибался и тыкал пальцем, коли ему чего нравилося на старых картинках; она грубо выдергивала страницы у его из-под пальцев, да токмо он не смущался – разве что отступил подальше и стал смотреть на ее, а не на книжку. Она все читала или искала, чего б ей почитать. Ну, он мало-помалу давай смотреть на ее кудри, густые да шелковистые; лица ее он не видал, а она не видала его. Он небось и сам не раскумекал, чего енто он такое чудит; как будто дитятку свечка приманила – он бросил смотреть и решил потрогать; протянул руку и погладил ей локон, нежненько так, как птичку. Все одно что ножик ей в шею воткнул – она от ентого всем телом к ему развернулася.
“Уйди сию секунду! Как ты смеешь ко мне прикасаться?! Что ты тут стоишь? – закричала она в омерзении. – Ты мне невыносим! Я уйду наверх, если еще ко мне приблизишься”.
Осподин Хэртон от ее отшатнулся, на вид дурак дураком; сел тихохонько на коник, а она листала свои книжки еще с полчаса; наконец Эрншо подошел ко мне и шепчет:
“Попроси ее нам почитать, Цилла. Я от безделья подыхаю; а мне по ндраву… мне небось по ндраву будет ее послушать! Не говори, что эт я просил, попроси сама”.
“Осподину Хэртону охота, чтоб вы нам почитали, мэм, – тут же сказала я. – Он вам будет благодарен… оченно признателен”.
Она нахмурилась, подняла голову и ответила:
“И господину Хэртону, и всем вам хорошо бы уразуметь, что я не желаю вашей притворной доброты. И вам еще лицемерия хватает! Я вас презираю и сказать вам решительно ничего не имею! Когда я жизнь отдала бы за одно-единственное доброе слово, за то даже, чтоб увидеть лицо одного из вас, вы все меня сторонились. Но я вам жаловаться не стану! Сюда меня из спальни погнал холод; я пришла не для того, чтоб развлекать вас или наслаждаться вашим обществом”.