“А я-т мог чогой? – начал Эрншо. – Я-т чогой провинен?”
“Ну разумеется! ты исключенье, – отвечала оспожа Хитклифф. – Тебя-то мне и не хватало”.
“Но я ж не раз предлагал и просил, – сказал он, от ее дерзости разгорячившись. – Я испрашивал у господина Хитклиффа, чтоб самому за вас посторожить…”
“Замолчи! Я уйду из дома прочь куда угодно, только б не слышать гнусного твоего голоса!” – объявила моя хозяйка.
Хэртон буркнул, что пущай она катится в ад, по ему так все едино, снял ружье и от воскресных своих занятий воздерживаться не стал. Таперча он говорил свободнее, и она мигом решила, что лучше ей одной куковать; однако морозы-то уж устоялись, и ей, хоть она и гордая, пришлось все чаще снисходить до нашего обчества. Но я-то уж постаралась, чтоб мою добрую душу больше не оскорбляли; я и сама с тех пор была такая ж надутая, и у нас ни у кого нету к ней ни любви, ни приязни, да она их и не заслуживает; чуть словечко ей кто скажет – она уж вся кривится; никакого ни к кому уваженья! Аж на хозяйна огрызается, изнароком его злит, чтоб побил; и чем ее больнее бьют, тем она, змея, ядовитей».
Попервоначалу, услыхав Циллин рассказ, я замыслила оставить свое место, снять домик и взять Кэтрин к себе; но господин Хитклифф скорей Хэртону дозволил бы завести собственное хозяйство; нынче я не вижу никакого выхода из положенья, разве что она опять выйдет замуж, да только планы эдакого толка – не в моих полномочьях.
И сим повествованье госпожи Дин завершилось. Невзирая на пророчества доктора, я быстро крепну; и хотя на дворе всего лишь вторая неделя января, я намерен спустя день-другой сесть на лошадь, навестить Громотевичную Гору и объявить моему домовладыке, что следующие полгода проведу в Лондоне; если ему угодно, пусть после октября ищет нового съемщика. Едва ли какие земные блага побудят меня провести здесь еще одну зиму.
Глава XXXI
Вчера день выдался ясный, тихий и морозный. Я, как и сбирался, съездил в Громотевичную Гору; экономка моя упросила отвезти записочку ее юной госпоже, и я не отказал, ибо сия достойная женщина ничего сомнительного в порученье своем не усматривала. Парадная дверь стояла нараспашку, однако ревнивые ворота были накрепко заперты, как и в предыдущий мой визит; я постучался и из средоточья садовых клумб призвал Эрншо; тот снял цепь, и я ступил в сад. Красавец парень, хоть и неотесанный деревенщина. На сей раз я пригляделся к нему пристальнее; однако он, по видимости, прилагает немалые силы, дабы преимуществ своих выказывать поменьше.
Я спросил, дома ли господин Хитклифф. Эрншо ответил, что нет, но к обеду вернется. Было одиннадцать утра, и я объявил, что намерен войти и подождать; на сие в ответ он мигом бросил свои инструменты и пошел со мною – сторожевым псом, а не заменой хозяину.
Мы вступили в дом вместе и нашли там Кэтрин – она занимала себя, готовя овощи к грядущей трапезе, и была угрюмее и унылее, нежели в прошлую нашу встречу. На меня она едва подняла глаза и с прежним пренебреженьем к общепринятым формам любезности продолжала свои труды, ничем не показав, что разглядела мой поклон и расслышала пожеланье доброго утра.
«Не так она и обворожительна, – подумал я, – как уверяет меня госпожа Дин. Красавица – несомненно; однако отнюдь не ангел».
Эрншо сердито велел ей унести овощи в кухню. «Сам унеси», – отвечала она, тотчас их от себя отпихнув, ушла, села на табурет у окна и принялась вырезать птичек и зверушек из очисток репы, что лежали у нее в подоле. Я приблизился, сделав вид, будто желаю оглядеть сад, и, как мне представлялось, ловко уронил ей на колени записку госпожи Дин; Хэртон сего не заметил, но Кэтрин вслух осведомилась:
– Это еще что? – и сбросила ее на пол.
– Письмо от вашей старой знакомицы, экономки в Усаде, – отвечал я, досадуя, что она раскрыла мой добрый поступок, и страшась, что она сочтет автором эпистолы меня. Услышав мои слова, она бы с радостью схватила посланье, но Хэртон ее опередил – поднял его и сунул в карман жилета, объявив, что для начала сие должен прочесть господин Хитклифф. Тогда Кэтрин молча отвернула от нас лицо, очень незаметно вытащила платочек и приложила к глазам; кузен ее, некоторое время поборовшись с мягкостью своей души, извлек письмо и швырнул на пол подле нее, постаравшись исполнить это как можно нелюбезнее. Кэтрин поймала письмо и с жаром прочла; а затем засыпала меня вопросами касательно обитателей прежнего своего дома, разумных и неразумных; озирая холмы, она сама себе вполголоса промолвила:
– Вот бы покататься там на Минни! Вот бы туда забраться! Ах! Я устала… я застряла, Хэртон! – Тут она прелестной головкой легла на подоконник, испустила то ли зевок, то ли вздох и погрузилась в рассеянную грусть, не заботясь и не зная, смотрим ли мы на нее.
– Госпожа Хитклифф, – сказал я, посидев в безмолвии, – вы не сознаете, что мы с вами знакомы? и очень близко – мне даже видится странным, что вы не подойдете и не поговорите со мною. Моя экономка неустанно живописует и превозносит вас; она будет сильно огорчена, если я не принесу ей иных сведений о вас или от вас, кроме вести о том, что вы получили ее посланье и ни слова не сказали!
Ее моя рацея, похоже, озадачила; она спросила:
– Вы понравились Эллен?
– Да, изрядно, – помявшись, ответил я.
– Передайте ей, – продолжала она, – что я бы ответила на ее письмо, но писать мне нечем и не на чем; нет даже книги, откуда вырвать страницу.
– У вас нет книг! – удивился я. – Как вам удается жить здесь без книг? простите мне эту вольность. Я располагаю большой библиотекой и все же нередко скучаю в Скворечном Усаде ужасающе; заберите у меня книги – и я приду в отчаянье!
– Я только и делала, что читала, когда книги были, – пояснила Кэтрин, – а господин Хитклифф не читает ничего и посему вбил себе в голову, что мои книги потребно уничтожить. Я не вижу ни одной уже которую неделю. Раз только обыскала теологическую библиотеку Джозефа, к великой его досаде; а однажды, Хэртон, я наткнулась на тайные залежи у тебя в комнате – кое-какая латынь и греческий, кое-какие сказки и стихи; всё старые друзья. Эти последние принесла сюда я – а ты их украл, как сорока крадет серебряные ложки, из сугубой склонности к воровству! Тебе они без надобности; или же ты спрятал их по злобе, дабы никто ими не насладился, раз к тому неспособен ты сам. Быть может, это твоя зависть побудила господина Хитклиффа украсть мои сокровища? Однако большая их часть записана в моем мозгу и запечатлена в сердце – уж этого вы меня не лишите!
Когда кузина предала огласке его библиотечное собранье, Эрншо побагровел и, в негодовании мямля, отверг ее упреки.
– Господин Хэртон настроен умножать свои познания, – пришел ему на помощь я. – Он не завидует, но ревнует ваши успехи. Спустя несколько лет он станет выдающимся грамотеем.
– А мне он тем временем желает погрузиться в малоумие, – возразила Кэтрин. – Да, я слышала, как он тщится читать по складам – и вы бы знали, как он путается! Послушаем-ка снова «Охоту в Чевиотских холмах»[11] – ты же ее вчера читал, это было ужас как смешно. Я тебя слышала; и я слышала, как ты листаешь словарь, ищешь трудные слова, а потом ругаешься, потому что не умеешь прочесть разъяснений!
По видимости, юноша счел, что дурно смеяться над ним и за невежество, и за то, что он пытается оное обороть. Я его мненье разделял и, припомнив историю госпожи Дин о том, как Хэртон впервые попытался рассеять мрак, в коем его взрастили, заметил:
– Но, госпожа Хитклифф, все мы с чего-то начинали, и все мы спотыкались и шатались на пороге; если б учителя наши не помогали, а насмехались над нами, мы бы спотыкались и шатались по сю пору.
– Ой, нет! – отвечала она. – Я не имею в виду ущемлять его образованье; и все же он не вправе присваивать мое имущество и измываться над ним чудовищными своими ошибками и оговорками! Эти книги, и проза, и поэзия, для меня священны, ибо связаны с иными воспоминаньями; мне отвратительно, что их унижает и обесценивает его язык! И сверх того, из всех томов он, словно по злому умыслу, выбрал самые для меня драгоценные – те, что я больше всего люблю перечитывать.
С минуту грудь Хэртона ходила ходуном: он молча сражался с тяжким стыдом и гневом, кои унять представлялось нелегкой задачею. Я поднялся и, полагая по-джентльменски облегчить его смущенье, встал в дверях, озирая открывшийся мне снаружи вид. Хэртон последовал моему примеру и вышел; однако тотчас возвратился с полудюжиной книг, каковые свалил Кэтрин на колени со словами:
– На, забирай! Слышать о них больше не хочу, и читать не хочу, и думать про них!
– Теперь я их не возьму, – ответила она. – Теперь они связаны с тобою – я их отныне возненавижу.
Она открыла одну, явно весьма зачитанную, и продекламировала отрывок, растягивая слова, точно полуграмотный новичок; потом засмеялась и отбросила книгу прочь.
– А вот еще послушайте, – поддразнила она и в такой же манере прочла строфу из старинной баллады.
Однако Хэртоново самолюбие не сумело долее сносить пытку: я услышал – и не могу сказать, что вовсе не одобрил, – как дерзким речам Кэтрин положили конец физическим посредством. Маленькая негодяйка изо всех сил старалась задеть тонкие, хоть и неразвитые, чувства кузена и в рассуждении сполна отплатить обидчице за нанесенное оскорбление Хэртону пришлось прибегнуть к телесному воздействию. Затем он собрал книги и швырнул в огонь. В облике юноши я прочел, сколь горестно для него приносить подобную жертву злобе. Пока книги пожирало пламя, мне чудилось, будто он вспоминает, сколько наслажденья они уже ему доставили и каких триумфов и неизведанных наслаждений он ждал от них в будущем; а еще мне почудилось, будто я постигаю, что побудило его к сим тайным урокам. Пока ему не повстречалась Кэтрин, он удовольствовался повседневным трудом и грубыми животными забавами. К высоким устремленьям его впервые подтолкнули стыд пред ее презрительными укорами и надежда на ее похвалу; усердие, однако, не защитило его от первого и не одарило вторым, но произвело ровно противоположное действие.