– Вот-вот, такому деревенщине больше от них никакой радости! – заметила Кэтрин, посасывая разбитую губу и возмущенно наблюдая за сожженьем.
– Лучше бы тебе окоротить язык, – остервенело ответствовал он.
Ажитация оборвала дальнейшие его речи; он поспешно кинулся к выходу, и я посторонился, его пропуская. Но едва перешагнув порог, Хэртон столкнулся с господином Хитклиффом; тот, приблизившись к дому по мощеной дорожке, удержал юношу за плечо и осведомился:
– Ну что еще такое, мальчик мой?
– Ничогой, ничогой, – отвечал Хэртон и кинулся бежать, дабы пережить горе и гнев в одиночестве.
Хитклифф проводил его взглядом и вздохнул.
– Странно будет самому себе воспрепятствовать, – пробормотал он, не замечая, что за спиною у него стою я. – Но я ищу в нем его отца и с каждым днем все яснее вижу ее! Как ему, к дьяволу, удалось выйти таким похожим? Сил нет смотреть.
Он вперил глаза в землю и мрачно ступил в дом. В лице его читалась неуемная тревога, какой я не замечал за ним прежде; и сам он как будто исхудал. Невестка, увидев его в окно, поспешно свершила ретираду в кухню, и я остался один.
– Рад, что вы опять выходите из дома, господин Локвуд, – промолвил Хитклифф в ответ на мое приветствие, – и рад я отчасти из себялюбия: едва ли мне в такой глуши удастся быстро восполнить потерю, если вы нас оставите. Я не раз недоумевал, что вас сюда занесло.
– Боюсь, сэр, праздный каприз, – таков был мой ответ, – или же праздный каприз унесет меня отсюда прочь. На будущей неделе я отправлюсь в Лондон; и должен предупредить вас, что не склонен сохранять за собою Скворечный Усад по исходе года, о коем мы уговорились. Мне представляется, жить там я более не стану.
– Еще бы; изгнание из мира вам прискучило, а? – сказал он. – Однако, если вы явились просить освобожденья от уплаты за дом, кой не намерены занимать, приехали вы зря; я всегда и со всех получаю свое.
– Ничего подобного я просить не намеревался, – отвечал я в немалой досаде. – Если желаете, могу расплатиться сию же минуту, – и я извлек из кармана чековую книжку.
– Нет-нет, – хладнокровно откликнулся он, – вы оставили немалый задаток, он вполне покроет ваш долг, если вы не возвратитесь; я вовсе не тороплюсь. Присядьте и отобедайте с нами; обычно гостя, что наверняка не повторит своего визита, приветить не так уж сложно. Кэтрин! принеси посуду; куда ты подевалась?
Вновь появилась Кэтрин с подносом ножей и вилок.
– Можешь пообедать с Джозефом, – буркнул ей Хитклифф, – и сиди в кухне, пока он не уйдет.
Она исполнила его указанья с превеликой тщательностью – быть может, не увидела соблазна к ослушанию. Живя средь грубиянов и мизантропов, она, вероятно, не умеет оценить людей классом повыше, даже если таковые ей встречаются.
В обществе сурового и угрюмого господина Хитклиффа и решительно бессловесного Хэртона я пережил до известной степени безрадостную трапезу и откланялся пораньше. Сам я предпочел бы выйти черным ходом, дабы напоследок поглядеть на Кэтрин и раздосадовать старого Джозефа, но Хэртону велено было привести мою лошадь, а хозяин лично препроводил меня к двери, и посему желанье мое не сбылось.
«Сколь уныла жизнь в этом доме! – размышлял я на обратном пути. – Сколь сказочная, более чем романтическая судьба постигла бы госпожу Линтон Хитклифф, зародись меж нами привязанность, как о том мечтала моя добрая сиделка, и отбудь мы рука об руку в волнующую городскую стихию!»
Глава XXXII
Год 1802. Нынешним сентябрем меня пригласили на пустоши, принадлежащие моему другу, – подвергнуть их дальнейшему опустошенью, – и, направляясь к нему, я негаданно очутился в пятнадцати милях от Гиммертона. Конюх на постоялом дворе принес воды в бадье, дабы освежить моих лошадей, и тут мимо проехала телега, груженная весьма зеленым овсом, и конюх мой заметил:
– Нонеча с Гиммертона возют! Завсегда на три седмицы припоздают с урожаем.
– Гиммертон? – переспросил я; бытие мое в тех местах уже замутилось и затуманилось. – А! Бывал. Далеко до него?
– Да четырнадцать миль через вон холмы; токмо дорога дремучая, – отвечал он.
Меня внезапно обуял порыв навестить Скворечный Усад. Едва настал полдень, и я рассудил, что могу провести ночь и под собственной крышею, а не на постоялом дворе. Вдобавок я без труда мог уделить день, дабы уладить дела с моим домовладыкой и тем уберечься от повторного вторженья в сии края. Передохнув, я велел своему лакею разузнать, как добраться до деревни; поскольку лошади наши изрядно притомились, путь до места назначения мы одолели часа за три.
Оставив лакея в Гиммертоне, сам я в одиночестве зашагал долиною. Серая церковь посерела еще пуще, а пустынный церковный двор сильнее запустел. Я различил овцу, что щипала чахлую траву на могилах. День стоял сладостный, теплый – для путешествий жара чрезмерная, однако она не мешала мне наслаждаться восхитительными картинами наверху и внизу; узри я их ближе к августу, наверняка поддался бы соблазну потратить месяц средь сего безлюдья. Нет ничего зимою угрюмее, а летом божественнее этих гленов, со всех сторон запертых холмами, и этой обрывистой, отчетливой зыби вереска.
До Усада я добрался прежде заката и постучался в дверь; домочадцы, однако, перебрались в дальние покои – каковой вывод я сделал, заметив тоненький голубой дымок, что курился над кухонной трубою, – и меня не расслышали. Я въехал во двор. У крыльца сидела и вязала девочка лет девяти или десяти; на ступеньках же, дымя раздумчивою трубкой, прилегла старуха.
– А госпожа Дин дома? – осведомился я у сей последней.
– Оспожа Дин? Не! – отвечала та. – Вона тутось боль не живет; в Гору съехала.
– Так экономкою здесь вы? – продолжал я.
– Да, за домом наглядываю, – сказала она.
– Что ж, а я господин Локвуд, хозяин. Нельзя ли где-нибудь меня расположить? Я хотел бы остаться на ночь.
– Хозяй! – изумилась она. – Приехали, ну надо ж! А чого поперед-то не сказались? Ни одной коннаты в дому, чтоб сносная была да не мозглая, ни однешенькой!
Трубку свою она отшвырнула и заспешила в дом; девчушка последовала за ней, и я тоже вошел; вскоре узрев, что доложила она мне чистую правду и, более того, от моего незваного явленья чуть не помутилась рассудком, я попросил ее не терять самообладанья. Сам я схожу прогуляюсь; она же тем временем пускай приготовит мне уголок в гостиной, где отужинать, и спальню, где заночевать. Не нужно махать веником и сметать пыль – потребны только жаркий огонь и сухие простыни. Она вроде бы изъявила готовность расстараться, хотя и сунула в камин метелку для золы, приняв ее за кочергу, и несообразно применила к делу еще несколько орудий своего ремесла; я, однако, доверил место грядущего отдохновения ее энергичным трудам и удалился. Целью прогулки я себе положил Громотевичную Гору. Едва я ступил со двора, меня посетила запоздалая мысль, и пришлось возвращаться.
– В Громотевичной Горе дела благополучны? – спросил я экономку.
– Да, елико знамо, – ответствовала она, со всех ног убегая от меня с противнем горячих углей.
Я бы поинтересовался, отчего госпожа Дин оставила Усад, но никак невозможно было задержать экономку в столь критическую минуту, а посему я развернулся и отбыл праздным шагом; когда я выступил из парка и стал взбираться по каменистому объезду, что от большака уводил к жилищу господина Хитклиффа, за спиною у меня полыхало заходящее солнце, впереди же робко воссияла всходящая луна – одно угасало, другая разгоралась. Прежде чем показалось оное жилище, солнечные лучи погасли и день напоминал о себе лишь янтарным свеченьем на западе; впрочем, при сей великолепной луне я различал всякий камешек на тропинке и всякую травинку. Ни перелезать ворота, ни стучаться в них нужды не было – они подались под моей рукою. Дела налаживаются, про себя отметил я. Чему другое подтвержденье достигло моих ноздрей – воздух меж невзрачных фруктовых деревьев был пропитан ароматом левкоев и желтофиолей.
Открыты были и двери, и окна; однако же, как часто бывает в угольных краях, в камине полыхало красное пламя – взору оно столь отрадно, что жару можно и потерпеть. Впрочем, дом в Громотевичной Горе так велик, что обитателям было где сокрыться от излишнего тепла, и те, что в доме наличествовали, расположились неподалеку от окна. Еще не войдя, я видел их и слышал беседу, а посему посмотрел и послушал еще, к чему подвигли меня смесь любопытства и зависти, кои росли тем больше, чем дольше я медлил.
– Противречие? – серебряным колокольчиком прозвенел чей-то голос. – В третий раз уже, остолоп! Я больше повторять не стану. Вспоминай, а то оттаскаю за волосы!
– Ну, выходит, противоречие, – отвечал другой, низкий, но нежный. – А теперь поцелуй меня – я же стараюсь.
– Нет, сначала прочти правильно, без единой ошибочки.
Тот, кому принадлежал мужской голос, принялся читать; сей прилично одетый молодой человек сидел за столом с книгою. Красивые черты его светились удовольствием, а глаза то и дело нетерпеливо обращались от страницы к белой ручке, что легла ему на плечо и резким хлопком по щеке возвращала к занятьям, едва оной ручки обладательница замечала, что вниманье юноши отвлеклось. Особа сия стояла у него за спиною; ее светлые блестящие локоны то и дело мешались с его темными волосами, едва она наклонялась, надзирая за его уроком; а лицо ее… хорошо, что он ее лица не видел, не то усердие оставило бы его. Зато ее лицо видел я – и озлобленно кусал губу, ибо упустил возможный случай хоть что-нибудь сделать, а не просто взирать на сию ошеломительную красоту.
Урок был выполнен, хотя и не без новых ошибок; однако ученик потребовал награды и получил по меньшей мере пять поцелуев, за кои, впрочем, щедро отплатил. Затем оба приблизились к двери, и по их разговору я понял, что они намерены прогуляться по пустошам. Я счел, что Хэртон Эрншо пусть и не языком, но всем сердцем своим проклянет меня и тем обречет на самые бездны ада, если в эту минуту в округе покажется моя злополучная персона, и сверх того, душу мою переполняла низменная злоба, а посему я украдкой обогнул дом, желая найти прибежище в кухне. Там тоже внутрь попадали беспрепятственно; а у двери над шитьем сидела старая моя приятельница Нелли Дин и напевала песенку, кою то и дело из глубины дома прерывали грубые речи презренья и нетерпимости, напрочь лишенные музыкальных свойств.