– Пущай бы унше в ухи мне одна ругня с ранины до нощи, чем тя слухать! – сказал насельник кухни в ответ на слова Нелли, коих я не расслышал. – Чогой енто деется-т – чуть Книгу Осподню открою, ты давай голосить, Сатану честовать да наивсякий порок, кой на земле токмо рожалси! И ты шушваль, и вона тож; замороковали вы бошку сирому малому. Бедный малой! – прибавил он со стоном. – Ну чисто ведьмовством заворожили, я не я. Ох ты ж Осподи, хучь бы Ты их судил, а то ни закону ни найтить, ни правды у владыков-т наших!
– Да уж! а не то, думается мне, сидеть бы нам уже на горящих вязанках, – отвечала ему певица. – Поди, старый, почитай свою Библию, как положено христианину, а меня не слушай. Это «Свадьба волшебницы Энни» – красивая песня, под нее и танцевать хорошо.
Госпожа Дин хотела было продолжить пенье, но тут вперед выступил я; тотчас меня узнав, она вскочила и закричала:
– Ты смотри-ка – благослови вас Боже, господин Локвуд! Как же вы удумали эдак к нам возвратиться! Усад-то заперт. Что ж вы нас не предупредили?
– Я пока уговорился там о ночлеге, – отвечал я. – Завтра уеду снова. А как же это вы сюда перебрались, госпожа Дин? вот что лучше мне расскажите.
– Цилла ушла, и господин Хитклифф пожелал, чтоб я переселилась сюда, пока вы не вернетесь; это вскоре после вашего отъезда в Лондон было. Но умоляю вас, заходите! Вы из самого Гиммертона пешком?
– Из Скворечного Усада, – пояснил я, – а пока мне там готовят комнату, хочу завершить дела с вашим хозяином; едва ли мне вскоре представится иная возможность.
– Какие дела, сэр? – спросила она, вводя меня в дом. – Хозяина сейчас нет, и быстро он не вернется.
– В рассуждении аренды, – ответил я.
– Ну, это вам с госпожой Хитклифф надобно уговориться, – заметила она, – а вернее говоря, со мной. Она управлять своими делами покамест не обучена, и за нее управляю я; больше-то никого и нет.
Я выказал удивленье.
– А! так вы, я вижу, о смерти Хитклиффа не слыхали, – сказала она.
– Хитклифф умер! – потрясенно вскричал я. – Давно?
– Уж три месяца тому; но вы сядьте, давайте шляпу, и я вам все расскажу. Погодите, вы же ничего еще не ели, да?
– Я ничего и не хочу; я велел приготовить ужин дома. Вы тоже сядьте. Мне и пригрезиться не могло, что он умрет! Поведайте же, как это произошло. Вы сказали, что не ждете их домой вскорости – молодых людей?
– Да уж… что ни вечер, корю их за то, что допоздна гуляют; но они не желают и слушать. Выпейте хотя бы нашего старого эля; он вас взбодрит – вы, похоже, утомились.
Она убежала за элем, не успев выслушать мой отказ, и до меня донеслись слова Джозефа – тот осведомлялся, «чогой же енто деется, стыдоба позорная, в ее-то годы хахалей водить? Да ще у хозяя с подполу жбаны им тащать! Срам-то какой, до чогой же енто он дожился?»
Госпожа Дин не стала тратить время на возраженья, а через минуту вошла с пенной серебристой пинтою, коей содержимому я вознес подобающе пламенные хвалы. А затем она угостила меня продолженьем истории Хитклиффа. Конец оному выпал, как она выразилась, «чудной».
В Громотевичную Гору меня призвали, рассказала она, и двух недель не минуло с вашего отъезда; и ради Кэтрин я покорилась с радостью. Первая наша беседа огорчила меня и огорошила: Кэтрин с нашей разлуки сильно переменилась. Господин Хитклифф не пояснил, отчего передумал касательно меня; сказал лишь, что хочет моего присутствия, а видеть Кэтрин ему надоело – пусть, мол, я устрою себе гостиную в салоне, а Кэтрин сидит там со мною. Вполне довольно и того, что он принужден видеться с нею раз или два в день. Кэти такие перемены пришлись по душе; я же мало-помалу тайком принесла в дом великое множество книг и других предметов, даривших ей развлеченья в Усаде, и уговаривала себя, что жить мы станем в сносном комфорте. Иллюзия сия вскорости рассеялась. По первости Кэтрин была довольна, однако ею быстро овладели досада и беспокойство. Во-первых, ей запрещалось выходить из сада; расцветала весна, а госпожа моя печально изнывала в тесных своих пределах; во-вторых же, хлопоча по дому, я нередко принуждена была ее оставлять, и она сетовала на одиночество: ей предпочтительнее было ругаться с Джозефом в кухне, нежели сидеть в мирном уединении. Стычки их меня не тревожили; однако, ежели хозяин желал, чтобы дом предоставили в его полное распоряженье, нередко в кухне искал прибежища и Хэртон! хотя поначалу Кэти при его приближении уходила или же принималась тихонько помогать мне, а обращаться к нему и высказываться избегала – и хотя сам он неизменно бывал до крайности угрюм и молчалив, – спустя время она свою манеру переменила и лишилась способности оставить его в покое: говорила с ним; отпускала замечанья насчет глупости его и праздности; выражала удивленье, как он в силах терпеть эдакую жизнь – как он может целый вечер просидеть, глядя в огонь и задремывая.
«Он прямо как собака, да, Эллен? – как-то раз сказала она мне. – Или тяжеловоз. Делает свою работу, поглощает свою еду и вечно спит! Какой у него, должно быть, пустой и скучный ум! Тебе сны-то снятся, Хэртон? И если да – что же тебе снится? Да ты даже поговорить со мной не можешь!»
Тут она взглянула на него, но он не желал ни открыть рот, ни снова на нее посмотреть.
«Он, наверное, и сейчас грезит, – продолжала она. – Он вот дернул плечом – Юнона так делает. Спроси его, Эллен».
«Господин Хэртон попросит хозяина услать вас наверх, коли не будете вести себя прилично!» – посулила я. Хэртон не только дернул плечом, но и стиснул кулак, точно его подмывало применить оный к делу.
«Я знаю, отчего Хэртон вечно молчит, если я в кухне, – в другой раз заявила она. – Он боится, как бы я не стала его высмеивать. А ты что скажешь, Эллен? Он раз задумал научиться читать; я посмеялась, и он сжег свои книжки, а занятья оставил; вот дурак, правда?»
«А вы-то разве не дурно поступили? – спросила я. – Вот на что мне ответьте».
«Может, и дурно, – не отступила она, – но я же не думала, что он такой глупый. Хэртон, если я тебе сейчас дам книжку, ты возьмешь? Я, пожалуй, попробую!»
И она положила ему на ладонь книгу, что читала сама; книгу он отбросил и пробубнил, что ежели она не отстанет, он ей сломает шею.
«Ну, я положу ее здесь, – сказала Кэти, – в ящик стола; а сама пойду спать».
Затем она шепотом велела мне проследить, возьмет ли он книжку, и отбыла. Но он и приблизиться к книжке не пожелал, о чем я и сообщила Кэти наутро, к великому ее разочарованию. Я видела, как она жалеет, что он так упорствует в угрюмости и безделье: совесть грызла ее, ибо она сама отпугнула Хэртона, сбила с пути к самосовершенствованию, и получилось это у нее весьма успешно. Однако ее находчивость искала способа исцелить рану; когда я чем-нибудь занималась на одном месте – скажем, гладила, что прекрасно можно делать и в салоне, – она брала хорошую книжку и читала мне вслух. Когда поблизости был Хэртон, Кэти обыкновенно прерывалась на интересном месте и оставляла книгу на виду; так она поступала снова и снова, да только он был упрям, как мул, на наживку не попадался, а завел привычку в дождь курить с Джозефом; и эти двое сидели перед очагом, что твои автоматоны – старик, по счастью, до того глух, что не слышал ее нечестивой чужи, как он бы выразился, а молодой изо всех сил старался пропускать ее мимо ушей. В ясные вечера этот последний уходил стрелять дичь, а Кэтрин зевала, и вздыхала, и приставала ко мне, чтоб я с нею поговорила, и убегала на двор или в сад, едва я открывала рот; в конце концов, истощив все прочие развлеченья, она принималась лить слезы и уверять, что устала жить, ибо жизнь ее лишена смысла.
Господин Хитклифф, все менее и менее склонный к обществу, только что не изгнал Эрншо из своих покоев. Затем в начале марта приключилось несчастье, и Хэртон на несколько дней застрял в кухне. Он один пошел в холмы, ружье у него разорвалось, осколком ему ранило руку, и в пути домой он немало крови потерял. Посему он волей-неволей обречен был тихо сидеть у очага, покуда не поправится. Кэтрин вполне довольна была его присутствием; во всяком случае, с невиданной страстью возненавидела свою комнату наверху и понуждала меня искать занятья на первом этаже, дабы она могла составить мне общество.
В Светлый понедельник Джозеф повел скотину на ярмарку в Гиммертон; а я после обеда возилась с бельем в кухне. Эрншо сидел в углу у очага, по обыкновенью угрюмый, а моя маленькая хозяйка коротала праздный час, рисуя картинки на оконных стеклах, порой разражаясь обрывками песенок – кои тотчас обрывались, – да восклицаньями вполголоса, и в досаде и недовольстве косясь на кузена, каковой непреклонно курил и глядел в огонь. Получив замечанье – дескать, перестала бы она загораживать мне свет, я так уже ничего не вижу, – Кэтрин перешла к очагу. Я на нее вниманья толком не обращала, но вскоре услышала, как она заговорила: «Я поняла, Хэртон, что хочу… что рада… что была бы рада, стань ты мне теперь взаправду кузеном, если б ты не сердился на меня так и не грубил».
Ответа на сие Хэртон не дал.
«Хэртон, Хэртон, Хэртон! ты меня слышишь?» – продолжала она.
«Поди прочь», – неуступчиво проворчал он.
«Давай я возьму у тебя трубку», – сказала она, опасливо протянув руку и вынимая трубку у него изо рта.
Не успел он воспрепятствовать, трубка уже была сломана и валялась в глубине очага. Хэртон выругался и схватил другую.
«Перестань, – закричала Кэтрин, – сначала послушай; а я не могу разговаривать, когда мне тучи дыма в лицо летят».
«Да иди же ты к дьяволу! – свирепо завопил он. – Оставь меня в покое!»
«Нет, – заупрямилась она, – не оставлю; я не знаю, как сделать, чтобы ты со мною побеседовал, а ты понимать никак не желаешь. Я просто так говорила, что ты глупый; не потому что я тебя презираю. Нет уж, Хэртон, обрати на меня вниманье – ты мне кузен, изволь меня признать».
«Да я видеть не хочу и тебя, и гордость твою гнусную, и чертовы твои насмехательства! – отвечал он. – Я скорей в ад провалюсь телом и душою, чем хоть разок на тебя еще гляну. Ну-ка йди отсюдова сию ж минуту!»