Кэтрин нахмурилась и удалилась на скамью под окном, где, напевая дурацкую песенку, постаралась скрыть растущую склонность разрыдаться.
«Лучше б вы подружились с кузиной, господин Хэртон, – вмешалась я, – ежели она раскаивается в своих дерзостях. Вам от того выйдет много проку: стань она вам компаньонкой, вы другим человеком сделаетесь».
«Компаньонкой! – закричал он. – Да она ненавидит меня, думает, я ей туфли мыть нехорош! Не, хоть цельное королевство мне пожалуйте, я уж не стерплю презренья за то, что доброты от нее добиваюсь!»
«Это не я тебя ненавижу, а ты меня! – расплакалась Кэтрин, не скрывая более своего огорченья. – Ты меня ненавидишь не меньше господина Хитклиффа, даже больше».
«Да чегой же ты врешь-то? – возмутился Эрншо. – А заради чегой же я тогда злил его сто раз, на твою сторону вставал? чтоб ты опосля надо мной насмехалась, и презирала меня, и… Вот токмо попробуй еще меня изводить – я тогда выйду и скажу, что ты меня с кухни выжила!»
«Я не знала, что ты вставал на мою сторону, – отвечала она, отерев глаза. – Я была несчастна и на всех злилась; но теперь я тебе благодарна и умоляю меня простить; что еще мне сделать?»
Она снова подошла к очагу и прямодушно протянула ему руку. Он весь аж почернел и насупился, как туча грозовая, и решительно стиснул кулаки, а взгляд вперил в пол. Кэтрин, должно быть, инстинктивно догадалась, что эдакое упрямство порождено закоснелым своенравьем, а не антипатией, ибо, мгновенье поколебавшись, она затем нагнулась и нежно поцеловала его в щеку. Маленькая озорница думала, будто я ничего не вижу, и, отступив, вновь заняла свой пост у окна, вся из себя эдакая скромница. Я неодобрительно потрясла головой, и тогда она вспыхнула и прошептала: «Ну, Эллен, а что мне было делать? Он не подает мне руки и не смотрит на меня; должна же я как-то ему показать, что он мне нравится… что я хочу с ним дружить».
Убедил ли ее поцелуй Хэртона, сказать не берусь: тот не одну минуту шибко старательно не показывал лица, а когда все же поднял голову, не ведал, увы, куда девать глаза.
Кэтрин между тем развлекала себя – аккуратно завернула красивую книжку в белую бумагу, обвязала ее ленточкой и надписала «Господину Хэртону Эрншо»; а затем пожелала, чтобы я стала ее посланницей и вручила подарок назначенному адресату.
«И передай ему, если не захочет взять, что я приду и научу его читать ее правильно, – сказала она, – а если он откажет, я уйду наверх и никогда в жизни больше не буду его дразнить».
Я отнесла книжку и под тревожным взором своей нанимательницы передала послание. Разжать руку Хэртон не пожелал, посему я положила книжку ему на колени. Впрочем, он ее и не смахнул. Я возвратилась к своим занятьям. Кэтрин за столом положила голову на руки и эдак сидела, покуда не услыхала тихий шелест разрываемой обертки; тогда она на цыпочках подбежала и тихонько села подле кузена. Тот весь дрожал и горел лицом; вся его грубость, вся угрюмая резкость оставили его; сперва ему не хватало смелости ни звука произнести в ответ на ее вопросительный взгляд и обращенье шепотом.
«Скажи, что ты прощаешь меня, Хэртон, пожалуйста. Одно коротенькое слово – и я буду так счастлива».
Он пробубнил нечто невнятное.
«И ты будешь мне другом?» – продолжала допрос Кэтрин.
«Не, ты меня станешь стыдиться всю жисть, – отвечал он, – и чем лучше узнаешь, тем сильней устыдишься; а я эдакого не снесу».
«И что, ты не будешь мне другом?» – переспросила она, улыбаясь с медовой сладостью и подбираясь к нему ближе.
Больше я никаких разборчивых слов не услыхала, но, вновь к ним обернувшись, узрела два лица, кои, склонившись над принятой в дар книгою, сияли до того ослепительно, что не приходилось усомниться: мировое соглашенье подписали обе стороны, и отныне враги поклялись стать союзниками.
Том, что они читали, полон был роскошных картинок; над этими картинками да подле друг друга оба не сдвинулись с места, покуда не возвратился домой Джозеф. Он, бедолага, пришел в ужас от эдакого зрелища – Кэтрин сидит на одной скамье с Хэртоном Эрншо, положив руку ему на плечо, – и немало озадачился, как это его любимец терпит близость кузины; потрясение вышло таким сильным, что ввечеру Джозеф не высказал по сему поводу ни единого замечанья. Чувства свои он выражал лишь глубочайшими вздохами, кои испускал, церемонно водрузив на стол свою большую Библию и затем поверх нее выкладывая из своей книжки грязные банкноты – плоды торгов, прошедших в тот день. В конце концов он подозвал Хэртона.
«Отнеси хозяю, малой, – сказал он, – и сиди тама. Я к се пойду. Тутось нам быть скверно да зазорно; надоть пойтить поискать друго место».
«Пойдемте, Кэтрин, – сказала я, – нам тоже пора “пойтить”, я уже все белье перегладила. Вы готовы?»
«Так еще же восьми нет! – отвечала она, неохотно поднимаясь. – Хэртон, я тебе оставлю книжку на полке над очагом, а завтра другие принесу».
«Чогой ты тутось бросишь, я выкину, – пообещал Джозеф, – и чогой-т мне не верится, что ты их ще повидаешь; валяй, бросай, скоко охота!»
Кэти пригрозила, что за ее книжное собрание он расплатится своей библиотекою, и, на ходу улыбнувшись Хэртону, с песней отправилась наверх; думается мне, ей под этой крышей еще никогда не бывало так легко на сердце – разве что, может, в первые визиты к Линтону.
Близость их, эдак вот зародившаяся, стремительно росла, хоть в ней временами и случались перебои. Эрншо не воспитать одним желаньем, а молодая хозяйка моя – отнюдь не философ и не образчик терпенья; однако души их стремились к одному – одна любила и желала чтить, другая любила и желала почитанья, – и посему достичь места назначенья умудрились оба.
Понимаете, господин Локвуд, оказалось, завоевать сердце госпожи Хитклифф – дело-то нехитрое. Да только теперь я рада-радешенька, что вы и не пытались. Союз этих двоих – венец моих грез. В день их свадьбы мне некому будет завидовать на белом свете; да во всей Англии не сыщется женщины счастливее меня!
Глава XXXIII
Назавтра после того понедельника Эрншо по-прежнему не в силах был работать обиходно и посему оставался в доме, а я мигом обнаружила, что держать мою подопечную при себе, как раньше, отныне стало бессмысленно. Она спустилась прежде меня и отправилась в сад, где кузен ее занят был какими-то несложными трудами; выйдя позвать их к завтраку, я обнаружила, что Кэтрин уговорила Хэртона расчистить большой участок от смородиновых и крыжовенных кустов, и вдвоем они деловито планируют импорт растительности из Скворечного Усада.
От запустенья, кое они учинили за краткие полчаса, я пришла в ужас – черносмородиновые кусты были зеницей Джозефова ока, а Кэтрин твердо вознамерилась посреди них расположить цветочную клумбу.
«Вы посмотрите только! – воскликнула я. – Это все покажут хозяину, едва обнаружат. И как вы объясните эдакие свои вольности в саду? Нам всем на головы обрушится гром небесный, вот увидите! Господин Хэртон, как же вам-то хватило разуменья по ее слову учинить эдакий разор?»
«А я и забыл, что они Джозефовы, – отвечал немало озадаченный Эрншо. – Но я ему скажу, что это я сам натворил».
Трапезничали мы неизменно с господином Хитклиффом. Я была за хозяйку, заваривала чай да орудовала ножом, а посему за столом была незаменима. Кэтрин обыкновенно сидела подле меня, но в тот день перебралась поближе к Хэртону, и я тотчас увидела, что в дружбе своей она скрытничает не более, нежели во вражде.
«Вы уж постарайтесь поменьше беседовать с кузеном и обращать на него вниманье, – такие инструкции дала я ей шепотом, когда мы входили. – Господин Хитклифф разозлится непременно, и достанется вам обоим».
«Я не буду», – отвечала она.
Спустя минуту она уже придвинулась к Хэртону и украшала его плошку овсянки примулами.
Заговорить с нею тот не смел; он едва смел на нее посмотреть; а она все дразнила его и дважды чуть не рассмешила. Я нахмурилась и покосилась на хозяина; оного помыслы, однако, по облику его судя, были заняты иными предметами, до нынешнего общества не касавшимися; Кэтрин тоже на миг посерьезнела и всмотрелась в него весьма пристально. Но затем отвела взгляд и вернулась к своим глупостям; и в конце концов Хэртон испустил подавленный смешок. Господин Хитклифф вздрогнул и глазами поспешно обвел наши лица; Кэтрин ответила ему взглядом, привычно мешавшим беспокойство с вызовом; хозяин это ненавидел.
«Твое счастье, что мне до тебя не дотянуться, – рявкнул он. – Что за дьявол тебя подзуживает беспрестанно пялиться на меня инфернальными этими глазами? А ну посмотрела в стол! и не напоминай мне больше о своем существовании. Мне-то представлялось, что смеяться я тебя отучил».
«Это я смеялся», – пробормотал Хэртон.
«Что-что ты сказал?» – переспросил хозяин.
Хэртон уставился в плошку и не повторил своего признанья. Господин Хитклифф на него поглядел, а затем молча вернулся к завтраку и к прерванным размышленьям. Мы почти уже доели, а молодые люди благоразумно отодвинулись друг от друга подальше, и я больше не ждала треволнений за столом, но тут в дверях возник Джозеф, коего дрожащая губа и гневный взор обнаруживали, что возмутительное обращенье с его драгоценными кустами разоблачено. Вероятно, он видел Кэти и ее кузена на месте преступленья, ибо, двигая челюстью, точно корова на выпасе, – что отнюдь не наделяло его речи внятностью, – заговорил так:
«Мне надобно поимать расчет и уйтить! А я-то сё кумекал помреть, как шестижды десять годков отслужу; я-то почел, отнесу книжицы на чердак, и сё свое таче, пущай они у кухне сидят, сё тише. И худо-то мне было от очага уйтить, но я почел, что ладноть, я можу! Дак не, вона кустовник мой у мя покрала, а ентого, хозяй, я не снесу, хучь мя режь! Вас-то вона пущай тиранит, ежли вам охота, а я не обвыкший, я стар ужо, мне сызновый ярем не надобен! Я унше киркой на большаке махать буду, чтоб на хлеб се надобыть!»
«Ну полно, идиот, – перебил его Хитклифф, – давай-ка к делу. В чем твоя беда? Если ты с Нелли поругался – я вмешиваться не стану. Пусть она тебя хоть в угольную яму сбросит, мне все равно».