«Не упырь ли он? Не вампир ли?» – размышляла я. Об этих чудовищных демонах во плоти я читала. А затем я напомнила себе, как нянчила его в детстве, как видела его взросленье, как сопровождала его чуть ли не на всем пути, и что за нелепая гиль – поддаться эдакому ужасу. «Но откуда он взялся, этот темный дитятко, коего добрый человек приютил себе на беду?» – нашептывало мне Суеверие, покуда я погружалась в забытье. В полудреме я принялась терзать себя, выдумывая Хитклиффу сообразное происхожденье, и, повторяя раздумья, что занимали меня наяву, опять и опять оглядывала его жизнь, видя в ней новые мрачные повороты; а в конце концов мне привиделись его смерть и похороны, о коих помню только, что мне до крайности досаждала задача надиктовать надпись на памятнике, я пошла за советом к ризничему, и поскольку у покойного не было фамилии, а возраста его мы не знали, пришлось нам удовольствоваться одним-единственным словом «Хитклифф». Так оно и сбылось; тем мы и удовольствовались. Ежели зайдете на церковный двор, прочтете на его надгробном камне лишь это и дату смерти.
Рассвет вернул мне здравость рассудка. Я поднялась и, едва взгляд прояснился, вышла в сад проверить, нет ли следов под его окном. Никаких следов не было. «Он остался дома, – подумала я, – и сегодня ему станет получше». По своему обыкновению, я на всех приготовила завтрак, но велела Хэртону и Кэтрин поесть, прежде чем спустится хозяин, ибо тот с подъемом припозднился. Они захотели позавтракать снаружи под деревьями, и я накрыла им столик.
Возвратившись в дом, я обнаружила внизу господина Хитклиффа. Они с Джозефом беседовали о каких-то делах на ферме; касательно обсуждаемого предмета хозяин давал четкие, подробные указанья, но говорил торопливо и постоянно отворачивал голову, а лицо у него было взволнованное, как и прежде, и даже более того. Когда Джозеф вышел, Хитклифф сел туда, где предпочитал сидеть обычно, и я поставила перед ним кружку кофе. Он подтянул ее поближе, а затем облокотился на стол и воззрился, как мне представилось, в стену, взглядом обводя один и тот же ее фрагмент, сверху вниз, блестя беспокойными глазами и с таким живым интересом, что на целые полминуты напрочь перестал дышать.
«Ну же, – сказала я, пихнув кусок хлеба ему в руку, – пейте и ешьте, покуда горячее; уже час стоит и вас дожидается».
Он меня не заметил и однако улыбнулся. По мне, так лучше б зубами скрежетал, чем так улыбаться.
«Господин Хитклифф! хозяин! – вскричала я. – Не надо ради бога смотреть так, будто виденье из-за гроба увидали».
«Не надо ради бога вопить так громко, – отвечал он. – Оглядись и скажи мне – мы одни?»
«Ну конечно, – был мой ответ, – еще бы не одни».
Но все же я невольно послушалась его, ибо не вполне была уверена. Он рукою раздвинул посуду на столе, чтоб удобнее было смотреть, и склонился вперед.
И тут я уразумела, что смотрит он не на стену; я пригляделась, и мне показалось, будто то, на что он устремлял глаза, было от него не дальше двух ярдов. Не берусь сказать, что это было, да только ему оно сообщало беспредельное наслаждение и боль разом – во всяком случае, на эдакую мысль наводила горестная, но восторженная его гримаса. И воображаемый сей предмет не стоял на месте – глаза Хитклиффа блуждали с неустанным прилежаньем, и, даже когда он обращался ко мне, от оного предмета не отрывались. Втуне напоминала я хозяину, что он давненько уже воздерживается от еды; когда, прислушавшись к моим мольбам, он шевелился, когда протягивал руку за куском хлеба, пальцы сжимались, не успевал он донести ее до цели, и она падала на стол, позабыв, за чем тянулась.
Я сидела воплощенным образчиком терпеливости и пыталась отвлечь его завороженное внимание от всепоглощающих раздумий, покуда он не раздосадовался и не вскочил, вопрошая, отчего я не даю ему трапезничать, когда ему удобно? и заявляя, что в следующий раз мне ждать не надобно – я могу накрыть и уйти. Промолвив эти слова, он вышел из дома, прогулялся по садовой дорожке и исчез за воротами.
Поползли тревожные часы; вновь наступил вечер. Я отправилась на покой очень поздно, а когда легла, не смогла заснуть. Он возвратился за полночь, но в постель не пошел, а заперся внизу. Я прислушивалась да ворочалась, а в конце концов оделась и сошла вниз. Шибко утомительно было лежать, терзая себе мозг сотней пустых опасений.
Я различила шаги господина Хитклиффа, что без устали мерили комнату; и он часто прерывал тишину глубоким воздыханьем, похожим на стон. Вдобавок он бормотал бессвязные слова; я уловила лишь имя Кэтрин, кое присовокуплялось к некоему безумному выраженью нежности или же страданья и будто бы обращалось к тому, кто рядом, – негромкое, пылкое слово, точно вырванное из самых недр его души. Войти к хозяину сразу мне недостало отваги; но я хотела отвлечь его от грез, а посему вознегодовала на беспорядок в кухонном очаге, помешала золу и принялась сгребать угли. Это призвало Хитклиффа ко мне скорей, нежели я рассчитывала. Он тотчас распахнул дверь и сказал: «Нелли, поди сюда – уже утро? Возьми свечу и поди сюда».
«Четыре утра бьет, – отвечала я. – Коли вам свеча надобна, чтоб наверх пойти, зажгите здесь от очага».
«Нет, наверх я не хочу, – сказал он. – Поди и разожги огонь мне; займись, чем тут потребно заняться».
«Мне сначала угли надо раздуть до красноты – тогда будет что нести вам», – отвечала я, подтащив стул и взяв мехи.
Хитклифф меж тем бродил взад и вперед в состоянии, близком к помешательству; тяжкие вздохи его так скоро следовали один за другим, что дышать обыкновенным манером он уже не успевал.
«Как рассветет, пошлю за Грином, – сказал он. – Хочу задать ему вопросы юридического свойства, пока в силах обратить помыслы на подобные материи и действовать хладнокровно. Я еще не составил завещанья; и не могу придумать, как распорядиться имуществом. Хорошо бы стереть его с лица земли».
«Я бы на вашем месте эдаких речей не вела, господин Хитклифф, – встряла я. – Пускай ваше завещанье подождет; вы еще долго проживете и успеете раскаяться в многочисленных своих неправедностях! Надо же; не думала, что у вас расшатаются нервы, но расшатаны они просто на диво и почти целиком по вашей же вине. И Титана подкосило бы три дня прожить, как вы. Поешьте чего-нибудь и отдохните. Гляньте в зеркало – сами увидите, до чего вам надобно и то и другое. У вас щеки ввалились, глаза кровью налиты, будто вы умираете с голоду и от недосыпа слепнете».
«Не моя вина, что я не могу ни есть, ни спать, – отвечал он. – Уверяю тебя, моего замысла здесь нет. Я сделаю и то и другое, едва смогу. Но с тем же успехом ты могла бы советовать тонущему передохнуть, когда рукой подать до берега! Я сначала должен доплыть – а затем отдохну. Ну его, этого господина Грина; что до моих неправедностей, я их не причинял и ни в чем не раскаиваюсь. Я слишком счастлив; и все же счастлив недостаточно. Блаженство души убивает мое тело, однако не насыщается».
«Счастлив, хозяин? – вскричала я. – Странное у вас счастье! Коли выслушаете меня и не станете сердиться, я вам насоветую, как стать счастливее».
«И как же? – спросил он. – Советуй».
«Вы же знаете, господин Хитклифф, – сказала я, – что с тринадцати лет жизнь вели себялюбивую и нехристианскую; вы едва ли и Библию-то с тех пор в руки брали. Вы позабыли ее содержанье, а нынче вам небось не с руки и вспоминать. Не повредило бы послать за кем-нибудь – за священником любого христианского вероисповеданья, хоть какого, – дабы он всё вам объяснил и показал, сколь далеко вы ушли от заповедей; до чего не годитесь вы для рая, ежели только перед смертью вас не постигнет перемена».
«Я тебе премного обязан, Нелли, а вовсе не сердит, – сказал он, – ибо ты напомнила мне о том, каким манером я желаю лечь в землю. Пусть меня под вечер снесут на церковный двор. Вы с Хэртоном, если угодно, можете меня сопроводить; и непременно проследи, чтобы ризничий все исполнил касательно двух гробов! Никакого священника не требуется; и речей надо мною не нужно… Говорю тебе, я почти достиг моего рая; а рая всех прочих я ничуть не ценю и не жажду».
«А ежели вы и дальше станете упорствовать в своей голодовке, и тем сами себя уморите, и вас не захотят похоронить на церковной земле? – спросила я, потрясенная сим безбожным равнодушием. – Вот как вам это понравится?»
«Они так не поступят, – отвечал он, – но если поступят, ты меня тайно перехорони; если же пренебрежешь моим указаньем – на деле докажешь, что мертвые никуда не деваются!»
Заслышав, что пробудились и другие домочадцы, он отбыл в свое логово, и я задышала свободнее. Однако после обеда, покуда Джозеф и Хэртон работали, Хитклифф вновь вошел в кухню и, глядя безумно, велел мне войти и посидеть в гостиной: он хотел, чтобы с ним кто-нибудь побыл. Я отказалась; прямо ответила ему, что странные его речи и манеры меня пугают и мне недостает ни смелости, ни воли в одиночку составить ему общество.
«Похоже, ты меня полагаешь зверем, – заметил он с этим своим ужасным смехом. – До того страшным, что под приличной крышею мне места нет. – Затем, обернувшись к Кэтрин, коя тоже была в кухне и при его приближении спряталась за меня, он прибавил не без насмешки: – А ты придешь ко мне, девочка? Я тебя не трону. Нет! Уж тебе-то я выказался хуже дьявола. Что ж, лишь одна не станет меня чураться! Боже мой! как она беспощадна. Ох, черт бы всё побрал. Невыразимо; сего не снесет никакая плоть и кровь… даже моя».
Больше он ничьего общества не искал. В сумерках отправился к себе в спальню. Всю ночь и еще долго утром мы слышали, как он стонет и бормочет. Хэртон рвался зайти, но я велела ему привести господина Кеннета – пускай заглянет и осмотрит Хитклиффа. Когда доктор пришел, а я постучалась и подергала дверь, оказалось, что та заперта; Хитклифф же велел нам катиться к чертям. Ему лучше, и он желает остаться один; посему доктор отбыл.
Ввечеру пошел сильный дождь; собственно говоря, лило до рассвета, и поутру, прогуливаясь вокруг дома, я заметила, что окно у хозяина распахнуто и вода хлещет прямо в спальню. Не может быть, что он в постели, рассудила я; эдакий ливень промочит его до костей. Либо он уже встал, либо вышел. Но я больше чиниться не стану – смело войду и посмотрю.