Успешно отворив дверь другим ключом и вступив в комнату, я кинулась открыть панели, ибо в спальне не было никого; я отодвинула их и заглянула. Господин Хитклифф был внутри – лежал на спине. Глаза его встретились с моими, и были они до того пронзительны и яростны, что я вздрогнула; затем он как будто улыбнулся. Мне и в голову не пришло, что он мертв; однако лицо его и шею омывал дождь; вся постель промокла, и он не шевелил ни мускулом. Оконная створка хлопала туда-сюда и царапала руку, что лежала на подоконнике; разодранная кожа не кровоточила, а пощупав ее, я отбросила сомненья: он был мертв и окоченел!
Я закрыла створку; убрала длинные черные волосы с его лба; попыталась закрыть ему глаза – погасить этот жуткий и жизнеподобный восторженный взгляд, покуда его еще кто не увидал. Веки не опускались; Хитклифф будто насмехался над моими стараньями; и раздвинутые губы, и острые белые зубы тоже насмехались надо мною! Обуянная новым приступом трусости, я закричала, призывая Джозефа. Джозеф приковылял наверх и заклохтал, но наотрез отказался к нему прикасаться.
«Некошной его душу поимал, – сказал он, – да и труп пущай имает, мне се одно. Эва! Ярый какой – ажно в смерти щеритси!» – И старый грешник насмешливо ухмыльнулся в ответ. Я думала, он тут же пустится в пляс вкруг постели; он, однако, внезапно овладел собою, пал на колени, воздел руки и вознес хвалы за то, что законный хозяин и древняя кровь восстановлены в своих правах.
Меня это леденящее событие огорошило, и память моя в некоей гнетущей печали неизбежно обращалась к прежним временам. Но взаправду сильно страдал лишь бедный Хэртон, с коим обошлись хуже всего. Жарко и горько рыдая, он просидел подле тела всю ночь. Он сжимал руку Хитклиффа и целовал саркастическое свирепое лицо, от коего отводили взгляд все прочие, и оплакивал его в глубокой скорби, что рождается природою великодушного сердца, хоть оно и твердо, как закаленная сталь.
Господин Кеннет терялся в догадках, что за хворь погубила хозяина. Я от доктора сокрыла, что тот четверо суток крошки в рот не брал, – побоялась навлечь беду; в придачу я убеждена, что от еды он воздерживался ненароком: таково было последствие странного его недуга, но не причина оного.
К негодованью всей округи, похоронили мы его, как он желал. Эрншо, и я, и ризничий, и шесть человек, что несли гроб, – вот и все, кто пришел. Шестеро удалились, опустив гроб в могилу; мы же остались, покуда его не забросали землей. Хэртон, обливаясь слезами, накопал зеленого дерна и сам покрыл им бурый холмик; нынче могила ровна и зелена, как соседствующие с нею холмики, и я надеюсь, что насельник ее спит так же крепко. Но местные, ежели их спросить, поклянутся вам на Библии, что он ходит по земле; кое-кто болтает, будто встречал его у церкви, и на пустошах, и даже в этом самом доме. Пустые россказни, скажете вы, да и я скажу так же. И однако вон тот старик в кухне у очага уверяет, будто после смерти Хитклиффа видал, как всякую дождливую ночь два лица выглядывают из окна спальни; да и со мною с месяц назад приключилась странная штука. Ввечеру как-то шла я в Усад – темный был вечер, грозно гремел гром, – и прямо на повороте от Громотевичной Горы повстречался мне мальчонка с овцой и двумя ягнятами; плакал он навзрыд, и я решила, что ягнята пугливы и ему никак их не загнать.
«Что случилось, малыш?» – спросила я.
«Там вона Хитклифф с дамой под взгорком, – прорыдал он, – я боюся там иттить».
Я ничего не разглядела, но ни овца, ни мальчик шагу сделать не желали, и я посоветовала ему обойти дорогой пониже. Думается мне, он, одиноко бродя по пустошам, вызвал призраков, размышляя о разном вздоре, что слыхал от родителей и товарищей. И все одно я теперь не люблю бродить по темноте; и оставаться одна в этом мрачном доме не люблю; не могу с собой совладать; вот радости-то будет, как они переедут отсюда в Усад.
– Так они в Усад переезжают? – спросил я.
– Да, – отвечала госпожа Дин, – как поженятся, а это будет на Новый год.
– А здесь кто останется жить?
– Ну, Джозеф присмотрит за домом, и, может, наймут мальчонку ему в помощники. Станут жить в кухне, а остальное запрут.
– Предоставят призракам, буде таковые пожелают здесь обитать? – уточнил я.
– Нет, господин Локвуд, – покачала головою Нелли. – Думается мне, мертвые уже упокоились; да только говорить о них легкомысленно не след.
В эту минуту распахнулись ворота в саду: вернулись праздношатаи.
– Вот они-то ничего не боятся, – проворчал я, в окно наблюдая за их приближеньем. – Вместе отважатся выйти хоть против Сатаны со всеми его легионами.
Они ступили на крыльцо и помедлили, дабы напоследок взглянуть на луну – или, говоря точнее, друг на друга при ее свете, – и меня одолело нестерпимое желанье вновь их избегнуть; сунув в руку госпоже Дин дар на память и пропустив мимо ушей ее увещанье касательно моей неучтивости, я бежал через кухню, едва эти двое открыли дверь гостиной, и утвердил бы Джозефа во мнении о разухабистом неблагоразумии экономки, если б он, на счастье, не признал во мне уважаемую персону по сладкому звону соверена, что упал к его ногам.
Мой путь домой затянулся, ибо я свернул к церкви. Очутившись под ее стенами, я узрел, что даже за эти семь месяцев распад приумножился: многие окна зияли черными бесстекольными дырами, а тут и там за пределы ровного края крыши выпирали черепицы, что со временем падут под натиском надвигающихся осенних гроз.
Я поискал и вскоре нашел три надгробных камня на склоне возле пустоши: тот, что в центре, посерел и зарос вереском; надгробье Эдгара Линтона гармонировало с ним лишь дерном и мхом, что подкрался к самому основанью; надгробье же Хитклиффа оставалось обнажено.
Я постоял подле них, под этим благосклонным небом: смотрел, как средь вереска и колокольчиков порхают мотыльки, слушал тихое дыханье ветра в траве и гадал, как возможно даже вообразить, будто спящим в сей покойной земле грезятся непокойные сны.