– Напрасно стараетесь, – сказал привратник. – Его превосходительство изволят почивать, так что вам придется набраться терпения.
Однако никто особенно не удивится ошибке Вальта, если уже повидал мир достаточно, чтобы понять: никакой ошибки тут быть не может, ибо каждый благородный хозяин какого-нибудь привратника сам, в свою очередь, является таковым стражем, только у более значимых врат – либо у врат императорской, королевской, княжеской милости, либо у дверцы люка, ведущего в подземную темницу, либо служит дверным молотком, выстукивающим о чьем-то желании войти, либо колокольчиком, вызванивающим «Войдите»; и всякий привратник, как Янус, бог порогов, обращает к улице одно лицо, а к дому – другое… И если даже многие добродушные стражи стоят у слепых ворот, они принимают причитающуюся им мзду от «прозелитов врат» так же охотно, как и их наихудшие коллеги, которые, в любом случае, охотно открывают Янусов храм, как если бы он был публичной библиотекой.
Нотариус, сильно покраснев, вошел в веселую комнату для челяди – темницу для такого заложника, как бедный ученый. Челядинцы представляют собой разновидность людей-паразитов, присасывающихся к другим людям; они подобны деревням, куда можно отправить письмо, только проставив на конверте название ближайшей почтовой станции. Но челядинцы Заблоцкого к моменту появления гостя были в хорошем настроении и уже успели вдосталь насладиться кухонными радостями; Вальт невозмутимо сидел среди них. «А где Bonsoir, приятель?» – спросил вдруг вошедший лакей. Вальт подумал, что обращение относится к нему и что речь идет о непроизнесенном приветствии, а не о приспособлении, умерщвляющем свет; он бодро откликнулся: «Bon soir, mon cher!» И в конце концов действительно получилось так, что один слуга вызвался показать ему дорогу, а Вальт отправился следом; они прошествовали через анфиладу залов, увешанных длинными поколенными портретами, – через комнату с гладкими стенами и дальше – и наконец очутились перед кабинетом, который слуга хотя и открыл, но, войдя, прикрыл за собою дверь и лишь чуть позже распахнул ее перед нотариусом.
Генерал – статный, по-мужски красивый, упитанный, улыбающийся человек – дружелюбно взглянув на Вальта, приветливо поинтересовался, что угодно мсье Харнишу.
– Ваше Превосходительство, мне угодно, – начал нотариус, по наивности полагая, что, повторив употребленное генералом сказуемое, он покажет, что и сам является светским человеком, – передать господину графу фон Клотару потерянное письмо, поскольку я надеюсь найти его здесь.
– Кого найти? – спросил Заблоцкий.
– Упомянутого господина графа фон Клотара, – ответил Вальт.
– Если вы соблаговолите доверить письмо мне, я тотчас передам его ему, – сказал Заблоцкий.
Нотариус ожидал куда более многообещающего развития событий; теперь же всё сошло почти что на нет: ему оставалось лишь уступить, отдать отцу письмо дочери. Он так и сделал, а поскольку конверт был распечатан, сопроводил акт передачи изящными словами: он, дескать, «отдает конверт таким же открытым, каким нашел». Вальт хотел ненавязчиво намекнуть на многое: на свою порядочность, не позволившую прочитать чужое письмо; на то, что, как он надеется, генерал в этом смысле последует его примеру; ну и на всякие другие чувства. Однако генерал, бросив беглый испытующий взгляд на надписанный адрес, равнодушно сунул письмо в карман и сказал: он, мол, слышал столько хорошего о флейте своего гостя, что хотел бы и сам однажды ее услышать… Сильные мира сего столь же забывчивы, сколь любопытны; впрочем, Заблоцкий мог это сказать и просто так – чтобы услышать в ответ чью-то живую речь.
Вальту было приятно поправить генерала:
– Я бы хотел, – изысканно выразился он, – чтобы меня ни с кем не смешивали или, вернее (прибавил нотариус, потому что внезапно ему пришла в голову другая, совершенно противоположная мысль), хотел бы действительно стать тем, с кем меня смешивают.
– Я вас не понимаю, – сказал генерал.
Вальт коротко объяснил, что родился в принадлежащей Заблоцкому части Эльтерляйна и что его отец – шультгейс. Теперь, как ему показалось, он распознал в Заблоцком истинно человеколюбивого человекотерпца: потому что тот вспомнил шультгейса, который столь часто, подобно стенобитному тарану, бился рогами о стены генеральской судебной комнаты; больше того, лицо генерала приняло самое любезное выражение и он даже заговорил о наследстве ван дер Кабеля, участливо пожелав услышать соответствующие подробности. Это желание Вальт исполнил охотно, мило и горячо; между тем он едва не свихнулся от радости, что теперь смотрит на сельскую жизнь с такой высокой вершины, на которой стоит рядом с великим человеком, столь долго с ним разговаривая и столь хорошо формулируя свои мысли. Для этого человеколюбивого сердца (которое Вальт не ожидал найти под орденской лентой) он с радостью выломал бы зубец или драгоценный камень из польской короны или даже выковал бы для прекрасной головы генерала целую корону, чтобы посредством такого подарка выразить благодарность. Нотариус все-таки выказал свою любовь, пусть и косвенным образом (поскольку других возможностей не нашлось, если не считать пылких взглядов): погладил по голове борзую, длинноного прижавшуюся к его бедру.
– Вы владеете французской каллиграфией? – неожиданно спросил генерал и пододвинул ему листок бумаги, для пробы.
Вальт сказал, что ему легче писать – не только в буквальном смысле, – нежели говорить, и этим он обязан своему учителю. Но вот какому именно из многих тысяч слов, коими владеют галлы, должен он бросить, вместо перчатки, носовой платок, это ему было трудно сообразить, поскольку выбранное слово все-таки должно что-то символизировать.
– Пишите, что хотите, – сказал наконец Заблоцкий.
Вальт по-прежнему пребывал в задумчивости.
– Ну, хоть «Отче наш», – предложил тот.
Однако в такой спешке Вальт не перевел бы молитву.
– Я, собственно, хотел, – пояснил генерал, видя, что молодой человек все еще ни на что не решился, – посмотреть, как вы пишете французские конечные буквы, к каковым, как вы знаете, относятся s, х, г, t и р.
Вальт не вполне уловил на слух французские наименования этих букв, но понял, что речь идет о французском Камнефеце[20]; Шомакер, который на протяжении многих лет не составлял ни одного галльского диалога или письма (во-первых, потому что в них не обойтись без второго лица, а во-вторых, потому что первое лицо там тоже требуется, он же ничего в глагольных лицах не понимал), – этот кандидат Шомакер, благодаря купеческим договорам и разъездным торговым агентам, развил свои навыки подлинно французского почерка и правильного французского произношения до такого необыкновенного совершенства, какого, вероятно – кроме Хермеса и еще одного небезызвестного романиста – не достигал ни один из значимых, но незнатных авторов. И Вальт научился от учителя тому и другому.
– Превосходно! – воскликнул генерал, когда Вальт наконец переписал по памяти, на пробу, французский адрес с письма Вины Клотару. – Замечательно! Дело в том, что у меня хранится целый пакет французских писем, относящихся к одному предмету и собранных за время моих путешествий – писем от различных прежних и новых персон, – и я бы очень хотел, чтобы все они были переписаны в одну книгу, потому что иначе эти письма легко могут рассеяться. Если бы вы согласились ежедневно работать над такой книгой – она могла бы называться memoirs erotiques – по одному часу – здесь, в моем доме…
– Ваше Превосходительство, – пробормотал Вальт, сверкнув красноречивыми глазами, – поскольку относительно этого деликатнейшего предмета никакое «да» не может быть достаточно деликатным…
– Так вы не согласны? – перебил его генерал.
– О, еще как согласен! – ответил тот. – И готов приступить к делу в любую минуту.
– Я соберу все письма, – сказал Заблоцкий, – и в ближайшее время назначу час, когда вы будете заниматься копированием.
Затем Заблоцкий изобразил аристократический прощальный поклон, Вальт этого не заметил и долго ждал продолжения разговора, пока наконец – поскольку генерал отошел от него и стал смотреть в окно – не понял, что это и в самом деле было прощание (стремительность коего в голове нотариуса никак не увязывалась с теплотой предшествующей беседы). Теперь Вальту пришлось самому искать нечто такое, что было так же трудно найти, как прежде вход, а именно – выход из гладкостенного кабинета. Никто не намеревался показать ему путь. Вальт тихо гладил руками бесшовные обои, потому что стыдился спросить, как он сюда попал. По трем стенам прошелся он бугелем ладони, пока наконец, в одном углу, не наткнулся на золотое перекрестье запирающего дверь механизма. Он с радостью повернул его… и открылся стенной шкаф, в котором длинно и близко висело небесно-голубое концертное одеяние Вины. Вальт с изумлением заглянул в эту нишу и еще долго изумлялся бы, застыв перед ней, – но тут генерал, от чьего слуха не укрылось, как молодой человек гладил гладкие стены, наконец обернулся и застал Вальта заглядывающим в раскрытый шкаф. «Я хотел выйти», – смущенно пробормотал нотариус. «Тогда вам нужно сюда», – сказал Заблоцкий и открыл ту дверь, через которую это можно было осуществить.
Судьба, вероятно, намеренно дала Вальту на дорогу, на этот триумфальный возвратный путь, легкую краску стыда – чтобы немного приглушить то победное настроение, с каким он, чувствуя себя обвешанным почетными медалями и султанами из конских хвостов, так храбро маршировал по комнатам генеральского дома, что, очутившись на улице, сразу стал меряться взглядами с теми немногими, кто, как и он, пешком возвращался домой с какого-нибудь двора. Между тем Вальт в этот момент любил весь мир и менее всего был склонен скрывать от себя, как плохо живется несчастливцу, который, хоть и не виноват ни в чем, никогда не испытывает подобных возвышенных переживаний. Опираясь на сей пример, «мир» может оценить, в каком состоянии возвращается домой иной неимущий лейтенант, по воскресеньям вытягивающий шелковые ноги под столом этого самого двора, возвращается утром, в четверть пятого, с дешевым вином и шампанским безумием в голове, – оценить, какое у него самосознание, хочу я сказать; даже повстречав Юлия Цезаря собственной персоной, такой «местоблюститель» лишь спросит: «Эй, Юл, беспутная мушка, а тебя-то откуда несет?»