С нетерпеливейшим желанием – первым делом выложить на стол Вульта несколько беглых набросков сегодняшнего места коронации и триумфальной арки – Вальт постучал в дверь брата; однако она оказалась заперта, и на ней была выведенная мелом надпись: «Hodie non legitur».
№ 29. Грубозернистый свинцовый блескДарение
Через несколько дней явился садовник Алкиноева сада – ибо таковым представлялся Вальту кучер Клотара – и пригласил его на виллу графа. Нотариус едва успел, в величайшей спешке, построить целую Филадельфию дружбы на одном из островов Дружбы и изготовить на токарном станке набор Лоренцовых табакерок – поскольку он воспринял приглашение как награду за возвращенное письмо, – но тут садовник райского сада, вновь поднявшись по лестнице, проговорил через дверную щель то, что забыл сказать: Вальту следует прихватить с собой всё, что нужно для запечатывания, поскольку ему предстоит работа нотариуса.
Тем не менее даже такое приглашение в любом случае лучше, чем ничего. Вальт, как нотариус, вошел в богатый загородный дом Клотара одновременно с фискалом Кноллем. Но когда он оглядел позолоченные корешки книг формата in-quarto, позолоченные плинтусы и всю эту роскошную жилую комнату, то собственное жилище графа отдалило его от нотариуса еще больше, чем прежде – чужие жилища, в которых нотариус с ним встречался. Клотар, не обращая внимания на новоприбывших, продолжил свой спор с церковным советником Гланцем, сторонником пошлой терпимости:
– Воля гораздо больше готовит почву для мнений, чем мнения – для воли; покажите мне жизнь какого-нибудь человека, и я вам скажу, по какой системе он живет. Веротерпимость включает в себя и терпимость к чужому поведению. Поэтому нет никого, кто был бы вполне терпимым: вот вы, например, не желаете терпеть нетерпимость.
Гланц выразил согласие с этой мыслью, просто потому, что граф так удачно описал его «я». Нотариус же – поскольку он в тот момент праздно стоял рядом – отважился на возражение:
– Но и вполне нетерпимого человека тоже нет: маленькие ошибки прощает каждый, даже не замечая этого. Правда, можно сказать, что ограниченный человек, подобно живущим в долине, видит только один путь; тогда как стоящий на горе обозревает сразу все пути.
– В центр ведет только один путь, из центра же – бессчетное множество, – сказал граф Гланцу. – Между тем не соизволите ли вы, господин нотариус, сесть к моему секретеру и написать обычное вступление к дарственному документу на имя фройляйн Вины Заблоцкой, составленному от моего имени? Меня зовут граф Ионатан фон Клотар.
Имена Ионатана и Вины, трепеща, слетели на грудь нотариуса, подобно двум лепесткам яблони. Он сел к столу и, преисполнившись радости, написал: «Довожу до сведения каждого в этом открытом письме, что я, граф Ионатан фон Клотар, сегодня, такого-то числа…» – Вальт спросил юриста, какого именно; «16-го», – ответил тот. Вальт из вежливости не взял новый лист бумаги, а долго выскабливал описку на старом. Выскабливая, он имел возможность слышать рассуждения тощего волосатого Кнолля по поводу брачных контрактов, и по сравнению с Кноллем красивый граф представлялся ему благородным Хуго Блэром в его юные годы – человеком, чьи отличающиеся возвышенной духовностью проповеди давно уже стали для нотариуса одновременно и крыльями, и небом. Любой контракт между Виной и Ионатаном – основанный на эгоистичном принципе do ut des – казался Вальту неприятной и противоречивой идеей, поскольку пакт можно заключить с дьяволом, но не с Богом. Он воспользовался тем, что сейчас просто изничтожает дату, как свободной секундой и сказал (если ему приходило в голову что-то правильное, он говорил так же смело, как, в других случаях, по-дурацки):
– Хотя сам я, господин фискал, являюсь юристом и нотариусом, я всякий раз, когда мне приходится составлять брачный контракт, сожалею, что любовь – сиречь самое святое, чистое, неэгоистичное – вынуждена, дабы оказывать какое-то воздействие на жизнь, облекаться грубым юридическим эгоистичным телом; так и солнечный луч, эта тончайшая, самая подвижная материя при всем желании не сможет сдвинуться с места, покуда не смешается с земной атмосферой.
Кнолль с кислым выражением лица выслушал лишь половину этого рассуждения; граф же слушал доброжелательно.
– Я, – возразил он, но мягчайшим голосом, – как уже говорилось, составляю не брачный контракт, а только документ о дарении.
Тут в комнату вошел слуга генерала с письмом в руке. Клотар, вскрыв запечатанный конверт, извлек письмо – но в конверте лежало еще и второе, незапечатанное. Пробежав глазами несколько строчек в первом письме, граф подал нотариусу едва заметный знак, чтобы тот прервал работу. Вложенное письмо он даже не развернул; Вальту оно показалось очень похожим на найденное. Легким кивком головы Клотар распрощался с посланцем; и сразу вслед за тем, извинившись, – с обоими свидетелями и нотариусом: он теперь сомневается, сказал граф, стоит ли продолжать; но уже потому, что такие сомнения возникли, предпочтет отказаться от задуманного. По его лицу пробежали тени внутренних туч. Вальт впервые видел любимого человека, к тому же мужчину, в состоянии потаенной печали; и эта чужая, усмиренная печаль стала – в нем самом – печалью усмиряющей. Сейчас было бы эгоистично, подумалось ему, напомнить (как он поначалу хотел), что именно он нашел и вернул письмо; и в такой же степени грубо – хотя бы спросить об этом письме: передал ли его будущий тесть по назначению. Прощаясь, граф попытался вложить в его руку не просто свою, но и что-то более твердое. «Нет-нет, не надо», – пробормотал Вальт. «Моя признательность, – сказал граф, – от этого не уменьшится, друг мой», – «Я не приму ничего, кроме самого обращения!» – сказал Вальт; но поскольку скачок мысли был слишком резким, его плохо поняли. Клотар, удивленный и несколько обиженный, продолжал настаивать. «Однако свой лист бумаги я бы хотел взять», – сказал Вальт, потому что ему так приятно было выводить по буквам: «…я, граф Ионатан фон Клотар…» – «Господин граф, – запротестовал Кнолль, – этот лист должен принадлежать нам, семи наследникам, хотя бы уже из-за вымаранной описки»; и хотел забрать его. «Но я и так признаюсь в допущенной ошибке, о Господи!» – раздраженно воскликнул Вальт и удержал-таки лист при себе; гневная слезинка и грозный взгляд вдруг вспыхнули в его голубых глазах – как бы извиняясь, он поспешно пожал руку Клотару и выбежал вон, чтобы утешиться и простить обидчиков.
«Ах, – думал он по дороге, – как же далек путь от одного сердца к другому, родственному! И какие только люди, одеяния, орденские звезды и дни не попадаются на этом пути! Ионатан! Я буду любить тебя, не претендуя на ответную любовь, – как любил твою Вину; возможно, я способен на такое; но все же я хотел бы иметь твой портрет».
№ 30. Миспикель из СаксонииРазговор о дворянстве
Нотариус каждый день будто заново терял брата. Он не мог смириться с его исчезновением; солнечное затмение этого худодума для него оставалось незримым.
Вальту он представлялся то утонувшим – то отправившимся в дальнее путешествие – то сбежавшим – то счастливо переживающим редкостное приключение. Вальт пытался как-то сопоставить дважды запечатанное письмо с фактом незримости брата и извлекал из такого сопоставления некоторую надежду. Он вновь и вновь возвращался к размышлениям о том, сколь малое подтверждение находят даже лучшие наши расчеты, относящиеся к будущим выигрышам и потерям, в сокрытой от нас темной счетной палате! Какие только радостно-сверкающие картины не помещал он уже в свое отдаленное будущее: образы того, как он будет жить с братом, ежедневно обмениваясь новыми впечатлениями и идеями, и знакомствами, и как посредством немногих масонских знаков, намекающих на душевное сродство, они привлекут в свой пламенный союз графа, – а между тем, из всего этого не вышло ничего, кроме упомянутых размышлений! – Но еще в связи с Пелопонесской войной – и вообще с историей разных народов и собственной его жизни – он давно начал замечать, что в истории (почему она и ненавистна любому поэту, ищущему мотиваций и единства) происходит бесконечно мало систематичного, будь то в плане страданий или радости, и что именно потому, из-за ложно понятых предпосылок какого-нибудь темного или светлого следствия, человеку так трудно предугадать свое или чужое будущее: ведь повсюду в исторической картинной галерее мира из самых больших облаков получаются маленькие, а из мельчайших большие – вокруг величайших звезд жизни образуются темные подворья – и один только сокровенный Бог может сотворить из игры жизни и истории нечто осмысленное.
Наконец посланница из Эльтерляйна доставила Вальту нижеследующее письмецо от брата:
«Я вернусь завтра вечером, выйди мне навстречу. В данный момент твоя матушка как раз нарезает хлеб для нищенки: я ведь нахожусь в Эльтерляйне, в трактире.
С тех пор, как мы расстались, я ради заработка играл на флейте в крупных торговых селах; там, правда, растет больше травы, чем цветов, но без первого не бывает второго – я говорю о людях. Да будет тебе известно, что накануне отбытия из Хаслау я был расстроен, как эолова арфа или как колокольчик коровы с Брокена. Я и сам не знаю, почему; но думаю, что какой-то значимый друг, или даже ты, неправильно натянул мои струны – проще говоря, кто-то из вас двоих обидел меня и пробудил во мне худодума. Я хотел – хоть это расстроило бы меня куда больше, чем потеря тридцати двух струн или даже зубов, – всерьез с этим человеком поссориться; хотел метать громы и молнии, и град: говорят, это очищает кровь.
Ибо нет ничего разрушительней, нотариус, – как в супружеской жизни, так и в дружбе двух утонченных душ, – чем долгое неразрешимое пребывание на одной фальшивой ноте при продолжающейся согласованности во всем, что касается нежнейших взаимных обязательств: два таких дурака кажутся друг другу отвратительными, хоть и не отвергают друг друга; а ведь такие души, при любом значимом расхождении, должны были бы больше всего хотеть довести его до нас