Вульт был растроган, но внешне остался неумолимым и сказал:
– Чтобы надеяться, что сможешь выказать свою любовь такому благородному господину, ты, какой бы смиренный вид ни принимал, должен в душе почитать себя за второго Карпсера, не так ли?
– А кто это? – спросил Вальт.
– Он был цирюльником и лекарем в Гамбурге, о чем еще напоминает тамошняя Карпсерова улица, названная так потому, что он на ней жил; этот человек, могу я тебе сказать, отличался столь утонченными манерами, столь живой речью – и вообще был столь волшебно притягателен, – что князья и графы, приезжавшие в сей прославленный город, искали и обретали для себя величайшее удовольствие не в Чумном доме, не на Грязном валу или Шееленганге, не в аллеях по берегам Альстера, а исключительно в том, что заставали нашего цирюльника дома и что он соглашался их принять.
Нотариусу, который считал себя неузнанным Петраркой, совсем не понравилось, что этого цирюльника брат ставит столь высоко над ним; однако, смягченный всем, что происходило после полудня, он произнес лишь следующие слова:
– Как же счастлив любой дворянин! Он может любить, кого пожелает. Если бы сам я был дворянином и если бы какой-нибудь простой, но честный нотариус явил мне лишь несколько теплых знаков своей любви и верности: то я бы, поистине, вскоре их понял и больше не мучил его ни одной минуты – скорее, думаю, я мог бы проявить гордость по отношению к человеку, равному мне по положению.
– Клянусь небом, а знаешь что? – внезапно заговорил Вульт, уже другим тоном. – У меня сейчас возник в голове превосходный проект, в самом деле, для этого случая наилучший, поскольку он разрешит все противоречия и превосходно соединит тебя с графом (если, конечно, тот соответствует твоему представлению о нем), соединит навечно.
Вальт всем своим видом выразил полный восторг и нетерпеливое ожидание дальнейшего. Но Вульт добавил только:
– Думаю, завтра или послезавтра я смогу высказаться на этот счет поподробнее.
Вальт стал умолять его рассказать о проекте, однако они уже подошли к городским воротам и приблизились к моменту прощания. Вульт ответил:
– Пока что могу сказать тебе только то, что я никогда не произношу это слово как прожект, предпочитая либо французскую форму произношения (projet), либо латинскую (projectum).
Вальт спросил: разве брат не заметил его радости, в связи с одним только упоминанием проекта, и разве не думает, что радость эта многократно усилится, когда он, Вульт, откроет свои планы?
– Разумеется! – подтвердил Вульт. – Но только проект этот относится к совершенно другому нумеру, говорю я тебе, поскольку сегодняшний нумер уже закончился, и – доброй ночи!
№ 31. Мукомольный каменьПроект
– Пурцель все сделает, – громко произнес Вульт, входя в комнату нотариуса, и тот радостно откликнулся:
– Дай-то Бог, а что именно он сделает?
– Сейчас всё объясню, а Пурцель – это театральный портной, у которого я снимаю комнату, – ответил Вульт, насмешливо сверкнув глазами, потому что он только что перенес на бумагу отступление о дворянах, предназначенное для двойного романа.
– Тебе придется признать, что ты нуждаешься в некотором количестве сшивальных или алмазных игл, чтобы скрепить швом твой союз с Клотар ом – таким швом и должен стать мой проект. Правда, действия издавна считались наилучшим путем к сердцу, подлинным артиллерийским выстрелом в грудь, тогда как слова – это всего лишь выстрелы из лука или что-то в таком роде. Если ты купишь у кого-нибудь ключ к его часам или еще что-то, это в большей степени откроет для тебя скрытое от посторонних глаз обиталище данного человека, чем если бы ты позавтракал с ним тридцать раз на протяжении месяца, состоящего из тридцати одного дня. Следовательно, если бы ты пожелал, к примеру, бросить графу камень в окно или запустить ему камнем в спину, ты бы тотчас оказался связанным с ним посредством действия и легко вступил бы в более тесный контакт; то же самое – если бы ты подскочил к нему в темноте, ухватил за полу сюртука и не выпускал, якобы приняв за своего брата, коего ты, как ты утверждаешь, столь неописуемо любишь. Но поскольку всё это невозможно, слушай: у Пурцеля, моего домохозяина, сейчас в работе много одеяний (подходящих для рыцарских турниров и благородных застолий), которые он перешивает и перелицовывает для театра; я обеспечу тебя полным одеянием – а прежде я уже написал графу, поскольку знаком с ним, записку, что очень хочу как-нибудь вечером сыграть для него на флейте, – я возьму тебя с собой (пока ничего не говори) и, не прибегая к откровенной лжи, сделаю так, что он примет тебя за дворянина: просто потому что ты (на это ему можно намекнуть) являешься моим другом и мы охотно общаемся. Тогда пергамент с дворянской родословной уже не будет ни разделительной стеной, ни брандмауэром, ни каминным экраном между вашими пламенными чувствами; и если граф действительно не скрывает, подобно льдине, столько же льда под водой, сколько показывает над ней, то я, возможно, увижу – поскольку под прикрытием моей флейты ты сумеешь сказать и показать ему всё, – как вы соединяетесь узами пред алтарем дружбы, и с радостью сыграю роль окулировочного ножа[21]. – А вот теперь говори!
– Божественно, божественно! – крикнул Вальт и бросился на шею Вульту. – Я, если такое случится, взойду на звездную колесницу любви, и она повлечет меня по небу. Но когда я заполучу его, любимого, я должен буду – еще в тот же вечер – назвать ему мое скромное имя; не только горячее, но и открытое сердце обязан я принести ему в дар; тогда это уже ничего не изменит.
Однако тот пестрый волшебный дым, посредством которого дерзкий план поначалу опьянил романтичного Вальта, вскоре рассеялся и опустился к земле. Воздвиглась хладнокровная совесть с весами в руке и принялась взвешивать сомнения. Нотариус никак не мог одобрить идею, что дружба должна начаться с оптического обмана, пусть даже позже он бы этот обман устранил. Но брат настаивал, что хочет просто представить его как своего родственника, с тем же фамильным именем, что соответствует истине, – а потом, в пылу разговора, словно бы забыть про частичку «фон».
– Но если в конце концов я признаюсь, что я твой брат-близнец, как ты будешь выкручиваться? – спросил Вальт.
– Господин граф, скажу я, – ответствовал Вульт, – он, конечно, брат, даже брат-близнец моего сердца, и духовное или каноническое родство, думал я, должно признаваться в нашем земном мире, поскольку сам Господь Бог заключил такой родственный союз со всеми нами, бестиями, и позволил нам называть Его нашим Отцом. – Разве такое родство не истинно?
Вальт отрицательно тряхнул головой.
– Как, – продолжил флейтист, – разве это неправда, что мы побратались духовно? Ах, мой брат-близнец, существуют ли более тесные родственные узы? Ты только задумайся! Если и вправду тела объемлют души и зачинают с ними сердца, то я думал, что двое близнецов – которые породнились на девять месяцев раньше, чем любые другие дети, – и в двуспальной колыбели вместе вкушали первый, лишенный сновидений сон – делили друг с другом все, и самые ранние, и самые важные события своей жизни – и два их сердца бились под одним материнским сердцем – образуя такое содружество, которое, может, никогда больше в их жизни не повторится, – и у них были одна и та же пища, одни и те же потребности, одни и те же радости, одни и те же рост и увядание; черт возьми, если в таком случае, когда, собственно говоря, два тела обладают одной душой, чего старейший и первый аристотелик, а именно сам Аристотель, и требовал от дружбы в залог ее священного статуса; когда речь идет о двух таких личностях и один из близнецов не считает себя вправе сказать, что он связан со вторым достаточно тесным духовным родством: тогда, Вальт, где на Земле вообще стоило бы искать какое бы то ни было родство? Ты, методичный братоубийца, скажи: могут ли быть более ранние, близкие, давние, мучительные дружеские отношения, нежели те, что связывают таких близнецов? О Боже, ты смеешься над моей растроганностью! – неистово закончил он свою речь и резким движением прикрыл глаза широко раскрытой ладонью.
– Будь это правдой, я бы заслуживал ада! – крикнул Вальт и поймал его руку, чтобы прижать к своим повлажневшим глазам. – О, брат мой, брат, или ты не знаешь, как я понимаю тебя и твой мягкий дух, даже когда он скрывается под обличьем грубейшей шутки? Ах, как же прекрасно и нежно твое внутреннее «я», и почему об этом не знает весь мир? Но именно поэтому – кем бы я был, если бы допустил то, на что ты хочешь решиться ради меня в доме Клотара? Нет, приносимые другими людьми жертвы допустимо принимать, чтобы избавиться от мучений, но никогда – чтобы купить за чужой счет радость. Ничего с твоим предложением не получится, мой добрый Вульт!
Но брат уже спускался по лестнице. Между тем, чем дольше нотариус размышлял, тем более недостойной находил идею, что можно за счет Вульта выторговать для себя небесное счастье дружбы. В конце концов он со всей определенностью написал брату, что его совесть такого не позволяет.
Несколько часов спустя от Вульта пришел нижеследующий ответ:
«р. р.
Fraterkul! Только что я получил согласие графа, одновременно с твоим отказом; ты, следовательно, должен отправиться со мной, иначе пострадает моя честь. Так что лети, беги и будь у меня не позднее чем через час. Твой костюм, или маскарадный персонаж, уже разлегся на стуле. Цирюльник вот-вот придет и принесет накладные локоны. Сапоги для верховой езды, со шпорами, тоже приготовлены. Поверь моему честному слову, что для тебя был выбран театральный костюм, который ничего не симулирует, а лишь диссимилирует. Другое дело – по сравнению с тем, что я сделал и что взял напрокат, – если бы я обрядил тебя в костюм шахтера, или в монашескую рясу, или в военный плащ, или в епископский паллий, или в форму английского капитана, или в личину сатаны либо его бабушки; а так ты будешь выглядеть безукоризненно и при этом останешься неузнанным, сохраняя свою порядочность и свои истинный облик. Примерь же его у меня, твой польский кафтан, то бишь плащ любви к Клотару. Пурцель хорошо соображает, да и взял с меня недорого. – Я с радостью предвкушаю нашу забаву. Вечер сделает тебя еще менее узнаваемым, я уж не говорю о пудре, без которой тебе придется на сей раз обойтись. Забыл написать, что когда в первый раз пригласил славного гр