Поскольку внимающему нам миру предстоит подняться вслед за нотариусом на башню, где эльзасец уложил себя на смертный одр, необходимо предварительно, без лишних разговоров, возвести лестницу, подводящую к его скорбному ложу; итак, дело обстояло следующим образом:
Счастье такой же ненадежный друг, как и его баловни… Умникам, отправляющимся в жизненное странствие, Природа обычно дает в дорогу скудное денежное довольствие… Флитте тоже относился к числу таких умников; и хотя он давно усвоил правило, что приближающееся иссякновение денег следует умело маскировать, как маскируют конец парка, применить эту хитрость на практике он не мог – именно потому что у него отсутствовал вездесущий nervus rerum gerendarum.
В городах, куда Флитте наведывался лишь мельком, ему было легче чего-то добиться – пусть и таким образом, что он, переодевшись, выдавал себя за своего обеспеченного слугу и сам сообщал нужные сведения о себе как о своем господине, а во второй раз являлся уже под собственным именем, без мнимого слуги. В Хаслау ему сослужило хорошую службу – на целый месяц – то обстоятельство, что он за собственный счет велел осушить пруд и искать на дне драгоценный бриллиант, который он якобы уронил в воду. Но голод, который не в меньшей степени, чем Филипп II (по крайней мере, в последние годы правления), заслуживает прозвища Обеденный дьявол, а пуще голода – Одежный дьявол, и вообще каждый из проходящих дней, постепенно привлекли к нему на службу внушительную свиту из наемных лакеев, или valets de fantaisie, которые следовали за ним по пятам, называя себя более известным именем кредиторов. Эти подлинные камер-мавры часто посылали к нему своих собственных слуг, посыльных из лавки и других мест, – как Мефистофелей, которых даже не нужно было вызывать, ибо они сами его вызывали.
Потому-то Флитте и перебрался в башню со звонницей (которая стала для него долговой башней): в надежде, что бессчетные ступени кое у кого отобьют охоту являться к нему с визитами или что сам он с этой колокольни загодя заметит приближение нежелательных визитеров. Внизу же, в городе, он всех клятвенно заверял, что переселился туда исключительно ради красивого и свободного вида на окрестности, хотя и предвидел жалобы на него, которые неизбежно воспоследуют.
Так вот: среди его кредиторов был молодой врач по фамилии Шляппке, который считал себя невесть какой шишкой, но пациентов имел немного, поскольку вытаскивал из них смертную сущность и пытался их как-то преобразить. Этот Шляппке целиком предоставил в распоряжение четырех великих брауновских карточных королев четыре камеры своего головного мозга: Стении он отвел первую камеру, ту, что впереди; Гиперстении – вторую; Астении – третью; Гиперастении, как важнейшей из всех, – четвертую; так что эти великие идеи могли проживать там в комфортном одиночестве, без соседства каких-либо других идей. Правда, сам он не умел произвести с помощью этого священного Тетраксиса, состоящего из четырех медицинских фигур силлогизма, ничего особенно нового; постоянно обновлялась лишь старая шутка о четырехугольной шляпе доктора Шляппке.
Итак, галантный эльзасец сделал своему кредитору следующее предложение: горожане де погрязли в предубеждениях относительно врача, Флитте же, можно сказать, слегка погряз в долгах; но ежели он ненадолго притворится смертельно больным и составит завещание, то, во-первых, благодаря его обману город излечится от самообмана – когда господин доктор Шляппке на глазах у всех снова поставит больного на ноги; а во-вторых, он сам, если завещает свое имущество придворному агенту Нойпетеру, завоюет таким образом симпатию агента и тот согласится на брак эльзасца с его – Нойпетера – давно завоеванной дочерью; женившись же на ней, Флитте сумеет выплатить долг господину Шляппке. – Доктор, немного поколебавшись, согласился.
По прошествии нескольких дней эльзасец заболел весьма смертельно: его вырвало – он ничего больше не ел и не пил (не считая тех редких моментов, когда поблизости никого не было) – принял причастие, которое и он, и другие, как он подумал, принимают и в те дни, когда здоровы. Дело дошло до того, что посреди ночи послали за нотариусом, чтобы тот засвидетельствовал последнюю волю умирающего.
Вальт испугался: он ведь любил танцующую и цветущую юность Флитте и не мог не сожалеть о ее поражении. В тяжелом, мрачном, пасмурном настроении преодолел он длинный путь по ведущей на башню лестнице. Массивный колокол пробил одиннадцатый час, и нотариусу показалось, будто сам ангел смерти раскачивает похоронное било. Ослабевший и притихший, с подкрашенным (но не румянами, а белилами) лицом, лежал эльзасец в комнате, окруженный семью свидетелями еще не составленного завещания; среди них был и воскресный проповедник Флакс, из-за своей бледной удлиненной физиономии так и не сумевший стать проповедником ежедневным.
Вальт молча, с глубоким состраданием, пожал правой рукой руку пациента, а левой тем временем достал из кармана печать и листы бумаги; после чего, окинув взглядом свидетелей, быстро пересчитал их. Он потребовал, чтобы ему принесли три светильника, потому что именно такое количество, согласно promptuarium juris, нужно использовать при составлении завещания в ночное время; однако ему пришлось удовлетвориться одним, и довольно жалким, поскольку на всей этой световой башне не нашлось второго (не говоря уж о третьем), а нотариус был слишком жалостливым человеком и слишком спешил, чтобы заставлять кого-то спускаться с такой башни в ночь – в поисках света.
Больной начал диктовать первое распоряжение, согласно которому купцу Нойпетеру после смерти завещателя должны были достаться все дивиденды Флитте с давно ожидаемого корабля, совершающего рейс в Вест-Индию, а также запечатанный ларчик с драгоценностями, надписанный инициалами «OUF», который следовало получить у братьев Хайлигенбайль в Бремене. Было очевидно, что Флитте, хотя и полумертвый, все же диктует свои распоряжения внятно и в стилистически выверенной манере, соответствующей правилам составления письменных документов. Однако Вальту пришлось прерваться и попросить толику воды, чтобы приготовить из чернильного порошка немного чернил, в которые он мог бы обмакивать перо. Когда чернила были готовы, он с большим неудовольствием обнаружил, что новые выглядят совершенно иначе, чем старые, и что он, следовательно, составляет документ – вопреки всем нотариальным правилам – двумя разными видами чернил. И все-таки деликатное сердце Вальта не позволило ему порвать бумагу и начать заново.
После этого больной завещал малоимущему Флаксу свои серебряные шпоры, и пустой чемодан из тюленьей кожи, и хлыст для верховой езды. Доктору Шляппке он завещал право взыскать с горожан всё, что они ему, Флитте, задолжали.
Ему пришлось прерваться, чтобы хоть немного собраться с силами. «А также я завещаю господину нотариусу Харнишу, – вновь зазвучал слабый голос, – в возмещение удовольствия, которое я получил от знакомства с ним, все денежные средства – отчасти в виде наличности, отчасти в векселях, – которые найдут при мне после моей кончины и которые в настоящий момент не превышают двадцати фридрихсдоров; посему я прошу его принять этот дар благосклонно и прилагаю вдобавок мое золотое кольцо».
Вальт едва не выронил перо; да он и не мог бы сейчас писать; он покраснел: оттого что перед столькими свидетелями умирающий человек, которого он ничем не может отблагодарить, так щедро его одарил; он поднялся, с состраданием и любовью молча пожал руку дающего, и сказал «нет», и попросил завещать все это кому-либо из врачей.
«Господину сторожу городской башни Хеерингу…» – попытался было продолжить Флитте, но, ослабленный долгим говорением, бессильно откинулся на подушку. Хееринг тотчас подскочил к нему, поправил подушку и посадил пациента чуть выше. Часы пробили двенадцать; и Хеерингу следовало бы теперь ударить в колокол, но он не хотел в такой момент устраивать шум, а сохранил тишину, чтобы и дальше слышать голос завещателя: «Итак, ему я завещаю свое тонкое белое постельное белье, а также всю одежду – только сапоги для верховой езды следует отдать служанке – и всё, что останется после продажи богато украшенной табакерки, хранящейся в моем чемодане, когда из вырученной суммы оплатят похоронные и иные расходы».
Вскоре, после еще нескольких распоряжений и необходимых формальностей, из-за которых выражение человеком его последней воли затрудняется еще больше, чем даже худшим из предыдущих его волеизъявлений, процедура составления завещания завершилась. Правда, заметно ослабевший эльзасец настаивал еще и на том, чтобы нотариус скрепил каждый лист документа своей нотариальной печатью. Нотариус сделал это, поскольку авторы всех справочников, будь то Хоммель или Мюллер, подтверждали, что он может так поступить.
Ему было горько прощаться с бедной веселой пташкой – оставившей ему в наследство перья и золотые яйца – и видеть, как та уже бьется в когтях ощипывающей ее Совы-Смерти. Хееринг освещал дорогу вниз по лестнице – нотариусу и всем свидетелям. «Я предчувствую, – сказал сторож, – что больной не переживет эту ночь; у меня на сей счет свои странные знаки. Но завтра рано утром я вывешу свой носовой платок в башенном окне, если он и в самом деле отойдет в мир иной». С ужасом спускались они по длинной, почти отвесной лестнице сквозь пустую и затхлую шахту колокольни, где ничего, кроме этой лестницы, и не было. Медленное железное раскачивание маятника, как взмахи подвешенной к часам железной косы времени, – удары налетающего на башню ветра – одинокие шаги девяти живых людей – странные пятна света, отбрасываемые несомым в руке фонарем с самого верху вниз, к выстроенным в ряды стульям, на каждом из которых мог бы торжественно сидеть пожелтевший мертвец (наподобие тех, что стоят на церковных кафедрах), – и ожидание, что при каждом следующем шаге Флитте может испустить дух и, уже как сгусток бледного сияния, пролететь через церковь: все это заставляло нотариуса, как если бы он был боязливым сном, метаться по зловещему царству теней и ужасов, так что он в буквальном смысле восстал из мертвых, когда из узкой башни вышел под открытое звездное небо, где наверху мерцали бессчетные глаза, бессчетные жизни, и в мире по-прежнему