Тут Вальт, сердито бросив на прощанье «Доброй вам ночи!», оставил пастуха и поспешил прочь, навстречу окутанному туманной дымкой городку на вершине горы, где он (исходя из того, что уже и в деревнях повидал сегодня немало) надеялся попасть в такое замечательное приключение, которое какой-нибудь другой человек, наверное, мог бы просто вырвать из земли – как растение, вместе с корнями и цветами, – и тотчас пересадить в свой роман.
№ 43. Отполированный янтарный стерженекАктеры. – Господин в маске. – Яичный танец. – Покупательница
Он зашел в «Людовика XVIII», поскольку трактир располагался перед городскими воротами, а Вальт никогда не любил проходить через неотделимую от них опросную машину, предпочитая немного повременить. Первое приключение не заставило себя ждать, и заключалось оно в том, что трактирщик отказал нотариусу в комнатке: всё, мол, занято актерами из труппы Фрэнцеля, сказал хозяин «Людовика», который предоставлял номера почище и этажи повыше только тем высоким господам, что приезжали в колясках или верхом, комнаты же в нижнем этаже, вровень с землей, – соответственно, тем, кто привык передвигаться по земле пешком. Вальт был вынужден удовольствоваться проживанием в шумной, как рыночная площадь, обеденной зале, но надеялся, что, по крайней мере, спаленку ему выделят одноместную.
Он сел к стоящему у стены столу, имеющему полукруглый вырез, подозвал к себе слугу, когда тот проходил достаточно близко, и вежливо изложил ему свою просьбу – принести чего-нибудь выпить, – подкрепив ее тремя убедительными аргументами. Без аргументов он получил бы вино на шесть минут раньше. Как бы то ни было, он теперь сидел за откидным столиком, занятый только тем, что испытывал величайшее почтение к актерам и актрисам, в самом общем плане: к тому, как они выходят из залы или входят в нее; затем, в особенности, к сотне свойственных им мелких отличительных признаков: среди прочего, к тщательно отглаженным (не иначе как с помощью полировального зуба) мужским костюмам – к имеющим совсем иные формы плавательным костюмам дам – вообще, к умению высоко себя ценить, благодаря которому любой актер легко превращается в мастера, изготавливающего премиальные медали для себя самого, и в собственного chevalier d’honneur, а каждая актриса с той же легкостью становится художником-оформителем своих появлений на публике, – к особой атмосфере сценической дерзости, царившей сейчас в обеденной зале, – к тому, что, как он чувствовал, у каждого актера (или актрисы) его ахиллесова пята защищена сокком или котурном, – к пестроте их речей, так же удачно сшитых из множества лоскутьев, как те военные мундиры, которые французские солдаты шили из постельных покрывал, занавесок и всего прочего, что им удавалось награбить, – и к чистоте их выговора, которой он очень завидовал. «Среди них, наверное, нет ни одного человека, – думал он, – который уже давно и часто не играл бы на сцене людей порядочных, или скромных, или ученых, или невинных, или даже коронованных особ»; и он, как это часто бывает с молодыми, мысленно прививал к дереву театральных подмостков (как, впрочем, и к дереву университетской или церковной кафедры) человека, который только стоит на нем, но сам не растет.
Единственное, что его огорчало: все лица, даже самые молодые, играли сейчас роли стариков, тогда как на сцене, как на Олимпе, всегда, когда этого требует программка спектакля, царит вечная юность.
В вечерних сумерках внимание Вальта привлек человек с застывшим выражением лица, который переговаривался со всеми, но каким-то странно глуховатым голосом, и часто, когда ему задавали вопрос, вместо ответа подходил вплотную к спрашивающему, бросал на него черный грозовой взгляд и потом отворачивался, не произнеся ни слова. Казалось, он тоже принадлежал к Плодово-Ягодному обществу Фрэнцеля; но, с другой стороны, прочие члены общества смотрели на него с любопытством. Так вот: он потребовал, чтобы ему принесли дыню и пакетик «Спаниоля», разрезал плод на дольки, высыпал сверху содержимое пакетика и стал сам есть эти сдобренные табаком дольки и предлагать их другим. Как раз в ту минуту, когда были принесены светильники, незнакомец поднес свою тарелку удивленному нотариусу, который теперь ясно разглядел, что лицо этого господина скрыто под маской – но не деформирующей, а напоминающей железную маску, которая так поразила его фантазию давним ужасом. Вальт, вздрогнув, лишь молча поклонился; но что-то в этом человеке ему понравилось, и он отхлебнул вина.
Затем Маска – даже сам этот phrasis, если позволительно так обозначить одно слово, в представлении Вальта был как накрытая черным покрывалом повозка, в которой скрывается то ли мертвец, то ли живой тигр, – вспрыгнул на подоконник, открыл форточку и спросил актеров, полагают ли они, что сумеют выбросить в форточку яйцо. «А зачем это?» – проворчал один; «Почему бы и нет?» – откликнулся другой. Тут Маска, зажав что-то в кулаке, прочертил рукой в воздухе несколько незримых линий и холодно сказал: «Теперь уже не сумеет ни один!» Он объявил, что заплатит за все яйца двойную цену, если кому-то удастся выбросить через форточку хоть одно яйцо. Актеры, один за другим, принялись швырять яйца – и все промахивались; Маска удвоил обещанную награду – напрасно; Вальт, который у себя в деревне очень часто играл в швыряние камушков, раскошелился и тоже стал бомбардировать окно купленными на грош яйцами – с таким же успехом он мог бы метать снаряды без пушки. По оконному стеклу уже стекало столько желтков, словно их собирали с целого инкубатора или птичника.
«Пожалуй, хватит, – сказал человек в маске. – До завтрашнего вечера, до этого же часа, в окне будет сохраняться враждебная яйцам сила; а потом каждый из вас легко сумеет пробросить яйцо». И с этими словами он вышел. Хозяин лишь усмехался, ничему особо не удивляясь; он, казалось, думал о том, как завтра предъявит табличку со счетом за убытки, превратив ее в наилучший соколиный питомник: из разбитых яиц он выведет хищных птиц, и каждая из них принесет ему в своих когтях добычу.
Поскольку человек в маске все не возвращался, нотариус (с мыслью: «Боже, чего только не случается с путешественником за какие-то двенадцать часов!») тоже вышел из трактира, будто жаждал новых чудес, – чтобы в сумерках прогуляться на свой манер по пригороду. Пригород он предпочитал городу: потому что первый уже обещает появление второго, но сам еще расположен наполовину в сельской местности, среди полей и деревьев, и всячески демонстрирует присущую ему свободу и открытость.
На успев далеко отойти, Вальт встретил – после сотни глаз, в которые успел заглянуть, – пару синих, которые заглянули глубоко в его глаза и которые принадлежали такой красивой и прекрасно одетой девушке, что он невольно снял шляпу, когда она проходила мимо. Она зашла в открытую торговую галерею. Поскольку среди всех недвижимых мест торговая лавка играет такую же роль, какую почтовая карета – среди движущихся (а именно: это свободная зона, где романист может собрать самых разномастных персон): Вальт поступил с собой так, как если бы был автором романа о себе самом, и направил себя в галантерейную лавку, где, впрочем, не купил ничего, кроме ленты для косички (с помощью коей надеялся хоть в какой-то мере связать себя с Синеглазкой).
Прекрасная барышня торговалась за пару мужских замшевых перчаток; пытаясь сбить цену, она, так сказать, поднималась по лестнице крейцеров, на каждой ступеньке останавливаясь и произнося длинную хулительную речь по поводу этих самых перчаток. Удрученный нотариус до тех пор стоял с лентой в руке перед прилавком, пока все речи не закончились, торг не достиг верхней ступеньки лестницы и барышня, отказавшись от мысли о покупке, не швырнула перчатки продавцу. Вальт – который стеснялся даже пристально взглянуть на то, что продается в той или инои лавке, поскольку случайно мог влить в грудь стоящего за прилавком человека напрасную надежду на выгодную сделку, – огорчился из-за того, что барышня с ласковыми глазами оказалась такой неуступчивой, и покинул торговую галерею, поступив с красавицей так же, как она – с перчатками. Красота и корыстолюбие (или скупость): в его представлении это были противоположные полюса. Женщины, как правило, когда делают покупки (но не когда что-то продают), менее великодушны и более мелочны, чем мужчины: потому что они недоверчивее, осмотрительнее и боязливее; а сверх того, скорее, привыкли к маленьким тратам, чем к большим. Синеглазка обогнала Вальта и обернулась; однако и он обернулся и смотрел на почтовый дилижанс, потому что услышал за спиной звуки рожка и цоканье лошадиных копыт. Его фантазии что-то в этом почтовом рожке не нравилось, а что именно, он бы не мог сказать; в конце концов он понял, в чем дело: этот почтовый рожок – в отличие от любого прежнего, который был для него рогом изобилия и протянутыми к нему чуткими рожками будущего, – не внушал никакого тоскования (разве что – по самому тоскованию), потому что звуки его ничего не живописали и не обещали кроме того, что нотариус в данный момент и так имел – незнакомой земли. А еще человека, находящегося в пути, часто делает равнодушным по отношению к почтальонам то обстоятельство, что человек этот знает: для него у них почты нет.
В «Людовике XVIII» нотариус застал того самого почтальона, уже спешившегося. Вальт уставился на него, и почтальон спросил: как, дескать, его зовут. Вальт спросил, зачем ему это знать. Тот ответил: дескать, если его зовут, как звали, то на его имя есть письмо. Адрес на конверте был надписан рукою Вульта. Там еще значилось: «Просьба к достопочтенной почте: если господина X. не окажется в Альтфладунгене, отправить письмо обратно, господину ван дер Харнишу, проживающему у театрального портного Пурцеля».
№ 44. Кошачье золото из СаксонииПриключение
В письме Вульта значилось:
«Я только сейчас вылез из-под перьев – тогда как ты, наверное, носишь свои уже на протяжении многих верст, или они тебя носят, – и поспешно пишу эти строки, даже не надев чулки, чтобы мое послание доскакало до тебя еще сегодня. Сейчас 10 утра, в 10:30 мое сновидение должно оказаться на почте.