Мне, видишь ли, приснился настолько редкостный и пророческий сон, что я посылаю его тебе вдогонку, невзирая на риск, что ты целый месяц будешь смеяться надо мной. Мне ясно привиделся весь твой сегодняшний и завтрашний маршрут. Если трюкач, создающий сны, обманул меня и в Альтфладунгене письмо тебя не застанет – хотя я готов поклясться, что все сработает, – оно вернется ко мне, и тогда еще вопрос, покажу ли я его когда-нибудь такому насмешнику и шутнику, как ты.
Я видел во сне, сидя на мысу облака, весь северо-восточный ландшафт с цветущими лугами и навозными кучами; между ними двигалась щупленькая, облаченная в желтый сюртучок, ликующая фигурка, обращавшая лицо то прямо перед собой, то к небу, то к земле, – и, конечно, это был ты. Вдруг человечек остановился, достал крошечный кошелечек и завернул в Хэрмлесберг, в трактир. Потом я увидел – сверху, со своего облачного выступа, – как он шагает по долине Розаны, поднимается на гору, минует несколько деревень… Добравшись до Грюнбрунна, он опять скрылся в трактире. Поистине очень поэтично задумал это бог сновидений: что каждый раз – за шесть минут до того, как ты входил в трактир, – он позволял мне увидеть, как туда же проскальзывает существо, очень похожее на тебя, но только более сияющее, гораздо более красивое, с крылышками (от которых, когда он ими двигал, исходил то темно-синий, то светло-красный луч, полностью окрашивая в тот же цвет и мое облако); предполагаю, что сон таким образом указывал мне не на тебя – ибо фигурку в длинных штанах и желтом сюртучке я и без того видел вполне отчетливо, – но на твоего гения».
Вальт настолько разволновался, что не мог продолжать чтение; ибо теперь мучившая его загадка почти разрешилась (хотя, с другой стороны, и удвоилась за счет появления второй, более важной): нотариус понял, почему хэрмлесбергский трактирщик знал его имя, и почему в грюнбруннском трактире то же имя обнаружилось в детских прописях, и почему у торговца лубочными картинками он нашел такой странный рисунок-кводлибет. Исключительно из робости – потому что ему не хотелось дальше и глубже заглядывать в открывшийся перед ним потусторонний мир братниного письма – Вальт поднял со дна своей души некоторые сомнения относительно правдивости написанного и спросил попивающего вино почтового курьера, когда и от кого тот получил письмо. «Не могу сказать, сударь, – ответил тот насмешливо. – Что мне дает мой почтмейстер, то я и отвожу на станцию, а там уж как Бог пожелает». – «Ясно», – пробормотал Вальт и стал жадно читать дальше:
«После я опять увидел тебя: ты шагал через множество селений и под конец зашел в церковь. Твой гений и на сей раз проскользнул туда еще раньше. Вечером ты взобрался на холм и остановился на ночлег в городишке Альтфладунген. Там я увидел, как перед дверью трактира твой просветленный образ – а именно: твой гений – борется с неким существом, закутанным в темное, чья голова даже не имеет лица, а сплошь заросла волосами…»
– Боже! – воскликнул Вальт. – Это ведь человек в маске!
«Существо без лица загородило вход, но гений, как летучая мышь, взлетел в сумерках ко мне, отломил неподалеку от моего облачного выступа свои крылья, как отламывают клешни рака, сбросил их и сам камнем упал вниз, ушел в землю, приняв вид мыши или крота (это произошло примерно в миле от Альтфладунгена), и, вероятно, продолжал двигаться, прокапывая себе ход под землей (ибо я видел пробегающую по поверхности волну), пока не оказался вновь поблизости от тебя и не выбросил на поверхность, недалеко от площадки для игры в кегли, земляной холмик. В облаках вокруг меня пробило восемь часов; тут к холмику подошел Безликий и сунул туда что-то вроде ловушки для кротов. Ты же пришел вслед за ним, вытащил эту штуковину и нашел, просто когда разравнивал ею земляной холмик, сто-летние фридрихсдоры, несколько штук, которые твой гений откопал для тебя, Бог знает на какой глубине и широте (может, в самом Берлине), и специально припрятал под холмиком, чтобы ты их нашел»…
Теперь человек в маске на самом деле вернулся. Вальт с ужасом смотрел на него: за этой личиной наверняка скрывается только затылок, думал он. Пробило три четверти восьмого. Человек беспокойно расхаживал взад и вперед, держа в руке черный бумажный кружок, который, как он объяснил одному из актеров, раньше был подвешен, вместо сердца – в качестве мишени, – над сердцем солдата, которого расстреляли из аркебузы; в кружке он вырезал лицо, о котором Вальт позже написал в дневнике: «Оно походило на мое лицо или на лицо моего гения. Необозримая зимняя ночь духов и призраков, в которой покоятся и бродят сфинксы и маски, не видящие даже самих себя, казалось, вместе с этой личиной вломилась в нашу залитую летним светом жизнь».
Пробило восемь часов, и человек под личиной вышел – Вальт, хоть и дрожал, отважно последовал за ним, – в саду трактира была площадка для игры в кегли, и нотариус в самом деле увидел (тело его почти окоченело от ужаса), как человек под личиной воткнул палку в кротовью нору. Едва человек ушел, нотариус вытащил эту палку – легко, словно спичку, – и потом, так сказать, снял с холмика сливки, как с молока – Эти «сливки» – несколько заржавленных фридрихсдоров – он действительно мог бы вычерпать ложкой.
Несколько убедительных причин, почему нотариус тут же на месте не хлопнулся об землю и в обморок, он сам приводит в своем дневнике, где ситуация обрисована подробнее; но уже первые две проясняют многое: он, мол, был как водный поток, который с силой ударяется о жесткую, словно скала, повседневность; и все-таки избавляющее от невзгод радостное небо будущего тянуло его ввысь – хотел он того или нет, – делая разреженным и летучим. Вальт стоял рядом с равным себе. Вторая причина, почему он не упал, заключалась в том, что ему очень хотелось прочитать письмо до конца и узнать, что предстоит испытать завтра и по какому пути он завтра пойдет. «Поистине впервые в жизни, – пишет он, – я приблизился к странному ощущению, будто с такой же ясностью, с какой вижу настоящее, могу увидеть и будущее, то есть могу пережить еще только предстоящие мне часы дважды: сейчас и когда-то потом».
В трактире Маски уже не было. Вальт с колотящимся сердцем прочитал описание завтрашнего путевого и жизненного маршрута:
«После этого сон опять стал более человечным. Я видел, как на следующее утро твой гений и Безликий летели перед тобой над двумя разными дорогами, и оба как бы заманивали тебя; но ты последовал за гением и отправился не в Санкт-Люне, а в Розенхоф. Тогда Безликий упал вниз, рассыпавшись на куски: я отчетливо видел со своего облака череп и кости его скелета. Гений же, отдалившись, превратился в светлое облако; но я склонен думать, что он просто в него закутался. Ты, напевая, вышел из своего полуденного лагеря, то бишь из Иодица, и зашагал по местности, полной увеселительных дворцов, к реке Розане, которая удерживала тебя возле себя так долго, пока ты не переправился через нее на пароме к довольно приличному городку Розенхофу. Мне казалось (насколько я мог разглядеть этот лежащий глубоко внизу, на горизонте, город), что твой гений растянул себя над ним, приняв вид большого ослепительного облака, которое в конце концов вобрало и тебя, и сам город; а потом эта облачная гряда – после все более ярких световых вспышек, а также выбросов звезд, и роз, и трав, – рассредоточилась, одновременно с моим сном.
Пересказывая тебе последнюю часть сна, я хотел, как мне думается, выразить надежду, что ты прекрасно проведешь время в этом городишке, а потом все же тронешься в обратный путь.
Что подобные грезы вообще пришли мне в голову, можно объяснить лишь одним: со вчерашнего дня она была занята исключительно твоими грезами со всей свойственной им романтичностью.
Я желал твоему имени такой славы, чтобы это письмо нашло тебя, даже если на конверте будет значиться только: “Господину X., на Земле”; ведь письмо, например, человеку на Луне вполне можно адресовать таким образом. Но самый прекрасный адрес – у того единственного, которому можно послать письмо, написав на конверте: “Обитателю универсума”.
Будь, когда путешествуешь, умным как змея, брат! Набирайся познаний о мире и не думай (как однажды было заметно по тебе), будто не имеет значения, едут ли в почтовом дилижансе слепые или зрячие пассажиры, – откажись от подобных ошибочных воззрений. Будь чертовски счастлив и живи на эти старые фридрихсдоры, выкинутые из земли кротом, ни в чем себе не отказывая. Только не выбирай себе, друг, траурного коня в качестве любимого конька: потому что любой крест, начиная от орденского и кончая ослиным, либо много чего несет на себе, либо сильно отягощает. Избегай по возможности людей большого света: их подпрыгивающие танцы написаны в тональности фа минор. Судьба часто использует сладкие лакричные корневища, которые они любят жевать, как розги – чтобы устроить им хорошую порку. Я не хотел бы, чтобы ты оказался на верхней ступени тронного возвышения, прямо рядом с ножкой государева трона, когда новый правитель поднимется туда, чтобы над ним свершили обряд коронации, – и чтобы он по этому случаю возвысил тебя: возвел в дворянское достоинство, назначил камер-юнкером, ягд-юнкером или кем-то в таком роде; новый правитель обычно так и поступает, потому что, приступая к правлению, первым делом создает самое благородное – а именно: самых благородных вельмож, то есть новых камергеров, новую знать и так далее, – и лишь потом вспоминает о государстве и его нуждах: ведь, согласно старым теологам[31], и Господь сотворил ангелов прежде земли – чтобы потом, когда Он займется сотворением мира, они Его восхваляли.
Так вот: я бы не хотел, чтобы ты, имея дело с молодым – новоиспеченным и, соответственно, выпекающим новых должностных лиц – государем, оказал ему упомянутую честь или принял ее от него (а всякий трон, как Везувий, становится выше за счет того, что извергает и разбрасывает вокруг себя вершинное и высокое); аргумент же мой таков: если тебе достанется какая-то значимая должность, будь то мужская или женская, придворная или правительственная, ты сможешь вернуться к спокойной жизни (и получать внушительную пенсию) не раньше, чем после того, как совершишь неустрашимый, поистине чертовски-болыной ошибочный шаг или докажешь свою полнейшую непригодность к чему-то: ведь как раз за это люди, близкие ко двору, обычно требуют и получают отставку и пенсию, как это было и с осужденным Сократом, который посоветовал своим судьям, чтобы они приговорили его к похожему наказанию – к пожизненным бесплатным обедам в Пританее; а насколько ты непригоден к подлинной непригодности, ты и сам знаешь лучше всех… Если во время твоего умещающегося в пядь путешествия у тебя будет возможность выбирать, то посети лучше самый большой европейский двор, нежели маленькие немецкие, которые ни в чем его не превосходят (а уж в достоинствах – меньше всего), разве что в недостатках: ведь и морская болезнь (а что она дает и что отнимает, тебе хорошо известно) гораздо злее буйствует на озерах, чем на морях; ищи для себя блага – при княжеских дворах – скорее в грубых поступках, нежели в грубых словах: потому что добиться прощения последних труднее, а придворный прощает хоть и легко, но затаив в душе яд; и вообще, на этих скользких склонах тронного возвышения веди себя очень осторожно, помня, что там (как это было у греков во времена Гомера