[32]) все проклятия следует произносить тихо, ибо громкие обрушатся на голову самого проклинающего; говори князьям, маркграфам, эрцгерцогам, королям правду – но не более грубую, чем та, которую ты говоришь каждому из их подданных: чтобы отличить себя от авторов-республиканцев, которые готовы гнуть спину перед своими издателями, но не перед властителями; перед Мальтийскими Дамами, консулессами, придворными и прочими дамами высочайшего ранга не веди себя как парижская мускусная свинья, то есть не будь парфюмированным животным, предупредительным хамом, который, при всем своем манерничании, перед всем миром проявляет по отношению к женщинам дьявольскую жестокость. Будь самым красивым, самым длинноногим, самым стройным тридцатилетним мужчиной из тех, которых мне доводилось видеть. Короче, оставайся подлинным образцом всяческих достоинств: я прошу тебя об этом как брат! И вообще, старайся не обременять других!
Я заканчиваю это самое длинное серьезное письмо, написанное мною за последние десять лет: потому что уже пробило пол-одиннадцатого, и ему пора отправляться на почту. Но Боже! Вальт, где ты сейчас? Может, ты уже отдалился от нашего Хаслау гораздо дальше, чем на много верст, и теперь на собственной шкуре познаешь, с какой легкостью большое путешествие может выпотрошить человека, вывернуть его наизнанку, как какого-нибудь полипа; и вообще: что это означает, когда гавани, и торговые города, и целые народы проплывают мимо нас или мы (что, в сущности, то же самое) проплываем мимо них; и как трудно бывалому путешественнику не смотреть с некоторым презрением, сверху вниз, на домоседов, которые, может, еще ни разу в жизни не отползали от своей экономной печки дальше, чем на десять миль, и не способны высказать никакого суждения о такой паре путешественников, как мы с тобой. Такие люди, друг, должны хоть раз на собственной шкуре испытать, как тяжело в нравственном смысле некоторым светским гордецам соблюдать британский закон, требующий, чтобы пешеходы, выходящие из города, уступали дорогу тем, кто входит в этот же город[33]: тогда бы они смотрели на нас двоих по-другому… Путешествуй же в свое удовольствие! И следуй за мной, noli nolle.
ф. д. X.
Р. S. Сохрани это письмо, если получишь его (а если нет, то и не надо): в нем содержатся кое-какие мысли для нашего “Яичного пунша”».
№ 45. Кошачий глазПари между едоками. – Девушка
Кто бы ни скрывался за Вультовым сном – призрак или человек, – думал Вальт, сон этот в любом случае остается одним из величайших приключений. Эта мысль перенесла его через всю наполненную гостями обеденную залу и вынесла прочь; на романтической хвостатой звезде он взлетел над теми землями, которые нам известны. Фридрихсдоры, большую часть которых он собирался потратить, были золотыми надкрыльями его крыльев, и он мог теперь, не залезая в отцовский кошелек, спокойно заказать себе нёсель вина – даже если предположить, что эльзасец, упомянувший его в завещании, поднимется на ноги.
В таком радостном настроении, ощущая во всем теле легкость, Вальт постоянно прокладывал себе путь туда и обратно сквозь театральную толкотню в зале, словно через хлебное поле, часто ненароком задевал чьи-то рубашки, останавливался перед беседующими группками, даже отважно улыбался, вмешиваясь таким образом в чужой разговор. Вдруг в зал вошла Синеглазка (барышня, недавно не купившая мужские перчатки). Директор труппы принялся при всех кричать на Вину (так он сокращал имя Якобина) за то, что теперь она принесла ему слишком дорогие перчатки. Вальт про себя с удовольствием извинил свойственную ей привычку торговаться, объяснив это старыми театральными обычаями в таких труппах: тем, что у актеров никогда не бывает лишних денег, что всякая золотая пыль для них – как для скрипачей порошок канифоли, целиком сгорающий в пламени искусства. Девушка – пока директор метал вокруг нее громы и молнии – бросала безоблачные взгляды на нотариуса и под конец попросила: мол, пусть господин за нее заступится как свидетель. Вальт так и поступил и очень горячо высказался в ее защиту.
На громовержца, увы, это не произвело впечатления. Но тут снова появился человек в маске. Вальт испугался, увидев своего злого гения. Тот же, казалось, не обратил на него особого внимания, зато тем больше внимания уделил жадному принципалу. Оба начали тихо переговариваться и в конце концов заключили пари: директор выложил на стол десять серебряных талеров, а его конкурент – столько же золотых.
Были принесены: бутылка вина, миска, ложка и свежеиспеченная дешевая булочка. Суть пари огласили перед всей публикой: господин в маске обещает «съесть» с помощью ложки бутылку вина – скорее, чем директор справится со своей булочкой; тот же, как обычно бывает при заключении пари, обещает прямо противоположное. Поскольку шансы спорящих казались слишком неравными, большинство вассалов театрального сеньора завидовали неслыханному счастью своего предводителя: что он так легко – всего лишь съев булочку – заработает два прусских золотых, даже не подлежащие вывозу за границу, и таким образом обогатит ими свою страну.
Состязание началось: господин под личиной поднес миску к своему подбородку и принялся быстро-быстро вычерпывать вино.
Грансиньор и работодатель труппы одним махом выгрыз из булочки неслыханный кус, составлявший, наверное, половину или треть всего кругляка. Ел он тоже неописуемо: ему пришлось двигать на подъязычной кости половину этого хлебного глобуса, размельчать его, мацерировать, то есть отправлять одновременно на сухой и на влажный путь; все служебные мускулы, которыми располагала участвующая в пари ротовая полость, должны были наилучшим образом проявить себя: директор напрягал и запрягал кусательную и височную мышцы, которые, как известно, всегда тянут одну упряжку; затем – медиальную крыловидную мышцу, латеральную крыловидную мышцу и, наконец, двубрюшную мышцу; все эти мышцы, как бы между делом, надавливали на необходимейшие слюнные железы, чтобы выжать из них menstrua и алкагест: двубрюшная мышца – на подчелюстную железу, кусательная – на околоушную железу, и так далее, каждая на каждую. Но в данном случае – как в зале для игры в мяч – речь шла о том, чтобы загнать мячик, предназначенный для желудка, в лузу рта (и пробить сквозь нее); однако шар, с помощью которого директор надеялся сбить (и забить в желудок), как кегли, все десять талеров, – сам этот шар не вполне подходил для глоточного кегельбана (разве что – если его уполовинить и разбить на маленькие дивизионы, как ядро армии). Между тем театральный главнокомандующий, который не мог не замечать, что господин под личиной непрерывно и беспрепятственно черпает и черпает ложкой свое вино, попусту терял бесценное время; и пока он с трудом – расчленяя, согласно техническим требованиям, на рационы – разжевывал свой сатанинский корень, его соперник уже легко выхлебал ложкой две трети миски с вином.
Тогда Фрэнцель, почти утративший контроль над собой, попытался пустить в ход все мышцы одновременно: с помощью Ceratoglossis и Genioglossis он уплощал язык, с помощью Styloglossis заставлял его образовать выемку, после чего приподнимал подъязычную кость и гортань и проталкивал злополучный шар вниз, как прибойником забивают пушечный заряд. Уж что-что, а анатомические правила глотания он знал назубок.
Но перед ним еще лежала целая треть булочки, тогда как господин под личиной уже в значительной мере инкорпорировал четвертую четверть жидкости: его рука казалась рукояткой ручного насоса или самодвижущейся ложкой.
Несчастный директор хапнул вторую гемисферу адского шара – учитывая фактор времени, он видел перед собой (или в себе) чудовищную задачку на деление, предстоящий ему долгий анализ бесконечного; пока жевал, смотрел на зрителей, но как-то тупо и ничего при этом не думая, а лишь потея и досадливо измельчая хлебный мякиш; порой угрюмо поглядывал то на двадцать талеров на столе, то на ложечника-винохлёба; в такой ситуации не до разговоров, да и здешняя публика его не интересовала; Фрэнцель не мог даже превратить этот жалкий смоляной ком для истребления дракона в кашицу (ибо слюна отсутствовала): о том, чтобы проглотить такое, нечего было и думать; а между тем он видел, как господин в маске хлебает и хлебает вино —
Он, наверное, чувствовал, что его спасением и Спасителем оказался бы тот, кто немедленно превратил бы его в змею, которая заглатывает добычу целиком, или в хомяка, прячущего еду в защечные мешки, – или кто вырвал бы у него Thyreopalatinus, не позволяющий пище проникать в носовую полость.
Наконец господин в маске вылил в ложку последние остатки; а Фрэнцель все еще толкал туда-сюда – и обмолачивал – свою хлебную globe de compression: совсем близко от расширившейся глотки, но без малейшей возможности вогнать булочку в эти открытые адские врата (хотя со времен посещения анатомических лекций он знал, что внутри своей ротовой полости располагает мышечной подъемной силой в 200 фунтов).
Господин под личиной справился с делом: он наконец указал публике на свою пустую миску и на надутые щеки директора труппы, после чего смахнул – правой рукой в левую – поставленные на кон деньги, высказав просьбу, чтобы господин Фрэнцель, если он имеет что-то против и уже проглотил булочку, просто открыл рот. Фрэнцель так и поступил – но лишь для того, чтобы избавиться от дьявольского ручного мяча, выбросив его в эти более широкие ворота. Господин в маске, казалось, был доволен и предложил повторить то же пари, но с роскошно облегченными условиями: а именно, вместо булочки нужно будет сразу взять в рот целую маленькую головку коровьего или козьего сыра, размером не больше коленной чашечки или булочки, – и съесть ее, пока сам он будет пить вино ut supra; но к нему теперь все относились с подозрением и на пари никто не отважился.